…Утром Кирилл отвез ее домой. Он предложил сразу на работу, но Иллария сказала, что привыкла пользоваться только своей зубной щеткой, да и переодеться нужно – кто‑то оторвал пуговицы на ее блузке…
Он не поднялся с ней в квартиру, сказал: «Я тебе и так уже надоел». – «А я тебе?» – спросила она. «И ты мне, – ответил он нахально. – Еще как…»
Ее собственная квартира показалась ей блеклой после хором Кирилла. Она сбросила одежду прямо в коридоре, побрела в ванную. Открыла краны и замерла, забыв, зачем пришла. Рассматривала себя с любопытством и отстраненно, словно его глазами. Потом долго стояла под струями теплой воды, улыбаясь. Затем завернулась в полотенце. Оставляя мокрые следы, отправилась в кухню. Сварила кофе. Выпила и почувствовала, что валится с ног. «Семь бед, один ответ», – подумала она и отправилась звонить Нюсе. Соврала, что неважно себя чувствует, простыла, кажется. Нюся сказала: «Конечно, Иллария Владимировна, оставайтесь дома, художника я отправлю, пусть приходит завтра. Вы ведь завтра…» – она замолчала вопросительно. «Приду, – ответила Иллария, – конечно – приду». – «Отдыхайте, – сказала на прощанье Нюся, – поправляйтесь», и ее голос был слаще меда. Догадалась?
«Неужели я влюбилась? – подумала Иллария, проваливаясь в сон. – Неужели? Какая глупость…»
Глава 16
Тени прошлого. Дебют
Наверное, не стоит даже говорить, что в баре я была впервые в жизни. Никто никогда не приглашал меня туда. В моем представлении бар был чем‑то средним между домом терпимости и дискотекой, где плавает сигаретный дым, орут и дерутся упившиеся клиенты, визжат полураздетые женщины. Мое представление о подобных местах было почерпнуто в основном из американских фильмов.
Злачное заведение, куда мы отправились, называлось «Тутси» и оказалось не похоже на бар из американских фильмов. Это был небольшой, столиков на десять, зал, напоминавший аквариум, с пестрой коллекцией бутылок и неторопливо плавающей за стойкой рыбой‑барменом с круглыми, очень светлыми глазами. В конце зала помещался невысокий подиум. На стенах висели городские пейзажи работы местных художников – акварели и масло; фотографии местных и заезжих знаменитостей в обнимку со снулой рыбой‑барменом и с размашистыми автографами. Здесь царил полумрак, не позволяющий рассмотреть лица посетителей, что меня подбодрило. Едва слышное бормотание джаза создавало фон и настрой.
Бородатый Малютка, друживший со всем городом, подскочил к бармену и закричал по своему обыкновению:
– Привет, Митрич! Как мама?
– Леша! – обрадовался бармен, улыбаясь до ушей. Это был средних лет мужик, лысый, толстый, в отличие от своих традиционно тощих и жилистых коллег, с круглыми светлыми глазами, о чем уже упоминалось. – Ничего, получше. Давненько тебя не видел. Сам как?
– Нормально, – ответил Добродеев. – Это мои друзья. Ирочка, – он положил руку на плечо мамы Иры, что тут же отметил Йоханн, кашлянув неодобрительно. После чего Бородатый Малютка руку убрал. – Лизочка, моя коллега по «Елисейским полям», талантливая девочка. Мой старинный собрат‑журналист – Йоханн Аспарагус.
Митрич (странное имя для бармена!) кивал, улыбаясь, сонные глаза оживились. Мама Ира царственным жестом поправила шляпу. Митрич вгляделся и вдруг произнес растерянно:
– Ирка, ты?! Иренок!
– Здравствуй, Митрич, – ответила она, и в голосе ее зазвучали опасные виолончельные вибрации. – Здравствуй, родной!
Бармен выбрался из‑за стойки, распахнул объятия. Был он на полголовы ниже Ирины, и ей пришлось нагнуться. Он расцеловал ее в обе щеки, бормоча при этом:
– Ирка, глазам своим не верю… откуда? Ирка… надо же! Какими судьбами?
– Вернулась, как видишь, – отвечала она. – Соскучилась.
– Где ты? – вопрошал Митрич, промокая слезы салфеткой. – Надолго? Ты пропала тогда… никто ничего не знал толком. Я даже к тетке твоей заходил…
Ира рассмеялась серебристым смехом.
– А я удрала от нее!
– Ты от всех удрала! Ну, Ирка! Видела уже кого‑нибудь из наших?
– Пока нет, – ответила Ира. – Митрич, родненький, мы сядем, а ты подгребай, и дернем за встречу. Лады?
Митрич, забывший о нас, повел диковатым взглядом, опомнился.
– Сюда! – он проворно двинулся в угол к свободному столику. – Прошу!
Мы шумно расселись. Ира бросила шляпу на спинку соседнего стула, тряхнула головой, поправив локоны. Митрич, не спрашивая, принес коньяк и ликер.
– От меня, – сказал.
– Посиди с нами, – попросила Ира. Бармен, оглянувшись на рабочее место, сел.
– За встречу! – сказала Ирина, поднимая рюмку с ликером.
– Глазам не верю, – снова повторил Митрич, поедая ее жадным взглядом.
Мне показалось, что он слегка повредился в уме от радости.
– Я тоже, – вздохнула мама Ира. – Тут все так изменилось… Иду по городу и ничего не узнаю. Как там… наши?
– Кто как, – вздохнул Митрич. – Витька Чумаров убился, упал с балкона. Всякое говорили[О связанной с этим детективной истории читайте в романе Инны Бачинской «Лучшие уходят первыми», издательство «Эксмо».]. Ленка Злотник в Америке, четверо детей и внуки. Севка Штерн попал под машину, пьяный, давно уже… Или это при тебе еще? – Мама Ира пожала плечами – не помню. – Пашка Рыдаев – адвокат, миллионер, – продолжал Митрич. – Забегает иногда по старой памяти. Ну, кто еще? Лека спился, похоронили, лет десять уже будет. Помнишь, как он бегал за тобой? За тобой все бегали! Шурик Коротков погиб в Афгане, а его мать жива. Остальных вроде и не видел ни разу. Я тогда чуть в колонию не загремел, батя едва отмазал. Мы были шустрые ребятишки, вспомнить приятно. Сейчас молодежь уже не та… – В голосе его послышались ностальгические нотки. – Компьютеры, интернеты, мобильники… А как ты, Иренок? Смотрю на тебя – совсем не изменилась. Еще лучше стала. Ты самая красивая девчонка у нас была, а отчаянная, не приведи господь! Ирка…
– Была… – Она скромно пожала плечами – была, мол, да укатали сивку крутые горки. После ликера в глазах черти запрыгали, скулы вспыхнули румянцем, светлые локоны растрепались.
– Какая ты стала… – Митрич смотрел на Иру так же, как и Миша, молодой ее муж, сидевший сейчас дома с Катькой, – словно ожидал чуда. И Аспарагус, и Бородатый Малютка тоже смотрели, будто ожидали чуда…
Мы прикончили коньяк и ликер, Митрич принес шампанское. Он все время прибегал нас проведать, стоял минуту‑другую, не присаживаясь, пожирая Иру глазами, и убегал. Бородатый Малютка сыпал незатейливыми анекдотами. Мама Ира хохотала до слез.
– Сашка изменился, – сказала мама Ира, глядя бармену вслед.
– Сашка? – удивилась я. – А почему Митрич?
– Фамилия Дмитричев, – ответила она. – Хороший был мальчик, – глаза ее затуманились. – С ума сходил, а я – ноль внимания. Говорят, опасно возвращаться…
– Почему? – спросила я, пьяная не столько от шампанского, сколько от беззаботной атмосферы бара и встречи, которая возбуждала во мне странные чувства сожаления, умиления и, как ни странно, облегчения. Оттого, что Митрич знал Иру, она словно стала реальнее – у нее было прошлое, в котором cуществовал юный Митрич, томимый первой любовью, были и другие, кто ее помнил и… любил. Мой отец, например…
– Привидения, – коротко ответила Ира и сделала рожки, приставив указательные пальцы к вискам: – У‑у‑у! Выскакивают, где их и не ждали, из‑за угла…
Бедный Йоханн Аспарагус наклюкался от огорчения, ревнуя Иру к разбитному Леше Добродееву. Сидел, набычившись, молчал, наливался обидой – куда ему тягаться с ловким болтливым Бородатым Малюткой! А тот оказался неутомим – сочинял экспромты в честь прекрасной дамы, бездарные, как и все его стихи, но смешные.
Митрич прискакал в очередной раз и протянул Ире гитару.
– Сашенька! – рассмеялась она и замахала руками. – И не проси! Все забыла.
– Ирушка! – Митрич рухнул на одно колено. – Пожалуйста. «Солнышко лесное!»
– Просим! – обрадовался Малютка. Захлопал.
– Пожалуйста, Ирочка, – кашлянув, произнес Аспарагус. – Пожалуйста.
Ира погладила Митрича по щеке, взяла у него гитару.
– Сюда! – бармен схватил ее за руку, увлекая за собой. Ира поднялась на подиум. Небольшой зал был уже полон, негромко гудел. Митрич вскарабкался следом, постучал пальцем по микрофону, призывая к тишине, и объявил: – А сейчас наша дорогая гостья споет для нас. Давай, Иренок! – подбодрил он ее и тяжело спрыгнул вниз.
Мама Ира стояла прочно, расставив крепкие длинные ноги в туфлях на высоких каблуках, в красном свете прожектора, с выражением дерзкой радости на лице. Отбросила назад растрепавшиеся локоны, улыбнулась, тронула струны и сказала бархатно, нараспев:
Всем нашим встречам разлуки, увы, суждены,
Тих и печален ручей у янтарной сосны…
Сентиментальный Митрич рыдал, не таясь, и утирался клетчатым полотенцем.
Милая моя, солнышко лесное,
Где, в каких краях встретишься со мною, –
пела Ира.
А в углу бара разыгрывался свой спектакль. Там сидели двое, пили водку.
– Знаешь, Павлик, – говорил Юра, – сколько я не сидел вот так? Лет десять, а то и больше. Дом, работа, дом, работа… Я и забыл, что такое бывает. Да и не с кем, если честно. Спасибо, что вытащил!
– На здоровье, – отвечал Павел Максимов, разливая водку.
– За тебя, за новый старт, – Юра поднял стопку. – Мы никогда не дружили, – сказал он через минуту. – Ты тогда сразу сообразил, что к чему, а я цеплялся за свой завод, да так и пошли на дно вместе. Права Маша, из меня плохой муж и вообще… Ты – другое дело, Павлик. Как ты раскрутился! Я не такой… – Юра опьянел, водка и свобода ударили ему в голову. Маша, узнав о переменах в судьбе Павла, отпустила мужа отметить это событие, не посмела отказать. Юре хотелось общаться. Душа его рвалась наружу. – Я тебе завидовал, честное слово! А вы с Андреем Громовым… Он хороший товарищ, когда тебя не было, давал нам деньги. И сейчас тоже… с работой вот помог. Может, и в бизнес возьмет. Не все сразу. Он часто звонил, – вспоминал Юра. – Хороший человек…
– Хороший, – согласился Павел. Был он сдержан и задумчив.
– Может, вы опять вместе…
– Не знаю, – ответил Павел. – Ничего не знаю, он не зовет пока. Посмотрим.
– Посмотрим, – эхом отозвался Юра.
Они замолчали, когда запела женщина. Лицо у Юры было растерянное. Он робко смотрел на Павла, желание выплеснуть душу распирало его, но он все не решался. Его тянуло к Павлу, как младшего тянет к старшему. Он чувствовал в нем характер, которого не было у него самого. И этот характер, жесткий и сильный, отпугивал Юру. Кроме того, он боялся показаться навязчивым. Песню, которую пела женщина, он знал. Ее все знали. Она всегда трогала его до слез.
Милая моя, солнышко лесное,
Где, в каком краю
Встретимся с тобою…
Певица закончила, поклонилась. Стояла, с улыбкой пережидая аплодисменты. Митрич шмыгал носом. Вышибала Славик, бывший философ, украдкой поглядывал на босса – Митрич слыл мужиком крутым. Женщина, растравившая ему душу, казалась философу вульгарной.
Бородатый Малютка в полнейшем восторге подхватил Иру и довел до столика.
– Замечательно! – соловьем заливался он. – Я потрясен!
– У вас прекрасный голос, Ирочка, – лепетал пьяненький Аспарагус. – Как вы поете! Вам нужно выступать публично! Непременно!
Мама Ира тонула в хоре похвал. Бородатый Малютка целовал ей руки, Аспарагус требовал шампанского. Она была королевой: малиновые щеки, сияющие глаза, бурно вздымающаяся грудь. Я же сидела, забытая всеми. Действо было театральное. Пьеса имела бурный успех. Мама Ира, млея от восторга, пожинала плоды своего успеха. Я чувствовала себя лишней. Она залпом осушила бокал шампанского, облизнулась, сказала:
– Пить хочется, просто страх! – И повернулась ко мне: – А теперь за мою любимую девочку!
Бородатый Малютка с готовностью разлил. Голова моя шла кругом. Аспарагус чмокнул меня в макушку, и я рассмеялась. Он покачивался как китайский болванчик, сиял лысиной. Бородатый Малютка, наоборот, искрил наэлектризованной шевелюрой, вставшей дыбом. Заплаканный Митрич, появляясь периодически, шмыгал носом.
– А теперь дуэт! – вскричала мама Ира, поднимаясь. – Лизочка и Ирочка!
– Просим! – зашелся от восторга Малютка.
Аспарагус, мой кумир, настоящий мужик, наклюкавшийся до омерзения и влюбленный, с трудом удерживался в вертикальном положении. Я рассмеялась, представив, как он сейчас свалится под стол.
– Пошли, доча! – мама Ира схватила мою руку своей, горячей и влажной.
– Я? – давно я так не смеялась. – Я?!
– Мы! – выкрикнула она. Ей удалось наконец встать со стула. Не выпуская моей руки – хватка у нее была железная, – она потащила меня из‑за стола.
Не помню, как мы добрались до подиума с круглым красным пятном света посередине. Она, как крейсер, шла впереди, я в фарватере. Нет, в фарватере тащился толстый Малютка с гитарой.
Присутствующие, казавшиеся мне одним мутным пятном, зааплодировали. Шелест голосов стих. Заплаканный лик Митрича временами выныривал из небытия.
– Что ты можешь? – шепнула мама Ира, когда мы стояли, плечом к плечу у мачты… против тысячи пиратов вдвоем. Под софитом.
– Ямщик, не гони лошадей, – брякнула я, все еще не веря, что это происходит наяву, а не во сне. – Но я не умею…
– Я тоже! – прошептала она и засмеялась весело. Гитара надрывно взорвалась. Она тронула меня плечом. Повела низким голосом:
Как грустно, туманно кругом,
Тосклив, безотраден мой путь,
А прошлое кажется сном,
Томит наболевшую грудь!
Малютка уселся на краю сцены. Сверху мне видна была его неожиданно плоская голова, круглая тонзура плеши, оттопыренные уши. Он поминутно поднимал к нам лицо, и глаза у него были несчастные – так его проняло. Мне стало смешно, но желание смеяться прошло так же быстро, как и накатило.
Ямщик, не гони лошадей…
(Надрыв, стон, мороз по коже.)
Мне некуда больше спешить…
В сильном низком голосе мамы Иры звучала такая тоска, что нежный Митрич снова зарыдал. Мужчины, втянутые в орбиту моей матери, глупели на глазах. Она как… Цирцея! – вдруг пришло в мою нетрезвую голову. Цирцея, превращавшая мужчин в свиней.
– Мне некуда больше спешить, – подхватила я и не услышала собственного голоса
– Мне некого больше любить …
Исчез плешивый Малютка с ушами, исчезли рыдающий Митрич, мельтешащий Аспарагус, остался лишь несчастный из песни, которому некуда больше спешить… да нас двое во всем мире…
– Мне некого больше любить …
Юра слушал, раскрыв рот, не сводя взгляда с певиц – пышной красавицы и ее товарки в скромном, темном, почти монашеском одеянии, с длинными волосами, забранными в пучок на затылке. Голоса их сливались: низкое хищное гудение красавицы и глуховатый теплый голос бледной монахини… «Сестры, – думал Юра. – Сестры? Похожи…»
Митрич на четвереньках вскарабкался на подиум, расцеловал Иру. Повернулся ко мне.
– Это моя дочь, – с гордостью сказала мать.
– Дочь? – Митрич покачнулся в изумлении. – Как… дочь?
– Моя девочка.
– Ну, Ирка! – воскликнул Митрич и протянул мне руку.
– Лиза, – сказала я.
– Оч‑ч‑ень приятно, – он сдавил мою ладонь, рывком прижал к своей груди, посопел в ухо. – Просто не верю, что такая дочь! Правда?
Мама Ира улыбнулась лукаво. То ли да, то ли нет.
– Красивая женщина, – вздохнул Юра.
– Слишком, – заметил Павел, – по мне так…
– Я про ту, в черном.
– В черном? – Павел присмотрелся. Пожал плечами. – А эту патлатую я припоминаю вроде. Красивая пацанка была, но оторва редкая…
– А теперь споет Лиза, – объявила громко мама Ира, протягивая мне гитару. – Давай, доча!
Если бы я выпила меньше или не пила вовсе, я бы немедленно умерла на месте от ужаса. Но теперь мне море было по колено, и я осталась жива. И даже взяла гитару, невнятно подумав, что этот миг останется со мной навсегда.
Это не я стояла в кругу света. Не я, а… Неизвестно кто. Я ее не знала. Неизвестно кто чуть тронул струны, прошелестел неслышно:
– Надев перевязь и не боясь … – и замолчала. Тишина стояла абсолютная. Тишина и ожидание.
– Надев перевязь и не боясь, – повторила я.
Ни зноя, ни стужи, ни града,
Шел рыцарь и пел
В поисках Эльдорадо…
Музыку придумала я сама когда‑то давно. А эти стихи всегда брали за душу тайной и грустью. Светлана Семеновна, вырастившая меня, любила эти стихи…
Но вот уж блестит седина на висках,
Сердце песням больше не радо,
Хоть земля велика,
Нет на ней уголка,
Похожего на Эльдорадо.
Устал он идти…
Триумф, триумф!
Прекрасный незнакомец, кареглазый с седыми висками, помог мне спуститься с подиума. Я покачнулась и на миг припала к его сильному плечу. Он проводил меня к столику.
– Видел, как Федька хвост распустил? – обратился капитан Астахов к своему другу Савелию Зотову. Друзья заскочили на минутку в «Тутси», все были свободны в этот вечер, так удачно получилось. – Смотри, Савелий, и запоминай, как нужно снимать… – Коля хотел сказать «телку», но, сделав скидку на трепетность друга, сказал «женщину». – Видишь, как она к нему прижимается, а он сейчас телефончик, то да се… И готово!
– Жениться ему пора, – заметил Савелий.
– Жениться? Федьке? На хрен? – удивился капитан.
– Ну, вообще… – замялся Зотов.
– Он же философ! Ему семейная жизнь противопоказана. Видел, как он на рыцаря полетел?
– На какого рыцаря? – не понял Савелий.
– Из песни, с сединой.
– А‑а‑а… Это Эдгар По, хорошие стихи. Перевод Ивана Бунина. Переводить стихи трудно…
– Не знаю, не пробовал, – заметил капитан.
– Верю тебе на слово… – пробормотал Савелий.
– Угадайте, кого я видел? – оживленно спросил Федор, вернувшись к столику.
– Ты нам зубы не заговаривай, – перебил его капитан. – Мы тут с Савелием насмотрелись на твои подходы. Телефончик хоть взял?
– Я не обсуждаю всуе свои отношения с женщинами, – высокомерно ответил Федор.
– Значит, не дала, – хладнокровно заявил капитан. – Стареешь, Федька.
– Парня с кладбища, – продолжал Алексеев, не обратив внимания на выпад капитана. – Третий столик слева. Да не смотри ты туда, Савелий! Не так явно. Никакого понятия! Детективы читаешь?
– Бабские, – встрял капитан. – Там больше про любовь.
– Я его знаю, – сказал Савелий.
– Интересно, – удивился Федор. – Откуда?
– Он работает на станции техобслуживания, на Пушкина.
– На Пушкина, – повторил Федор. – Знаю, у меня там родитель…
– Кто? – не понял Савелий.
– Отец его студента, – объяснил капитан. – У Федьки везде блат. Ты лучше про девушку, – перевел он стрелки.
– Девушка как девушка, – отозвался Алексеев рассеянно. – Хорошая. Прекрасный голос.
– Мне больше понравилась блондинка, – признался капитан. – Хотя личный опыт подсказывает, что это… та еще фигура.
– Откуда ты знаешь? – заступился за незнакомку Савелий.
– Я же мент, у меня чутье как у собаки, – заметил Николай довольно мирно. Концерт произвел на него самое благотворное действие, и наивные замечания оторванного от жизни Савелия больше не вызывали протеста. – Опасная птичка…
– А дочь ничего, – продолжал Зотов.
– Не похоже, что дочь, – произнес задумчиво Федор. – Или я ничего не понимаю в женщинах…
– Я так рад, что ты нашел работу, – уже в который раз повторил Юра. – И Маша рада. Андрей настоящий друг…
Мужчины стояли на улице возле бара.
– Да, – согласился Павел. – Настоящий.
– Я бы сейчас с тобой… – Юре не хотелось домой.
– Поехали, – предложил Павел, как и тогда, в первый раз, зная, что больше всего Юре хочется услышать от него именно это. Человеку нужно, чтобы его ждали и звали. Павел устал от впечатлений вечера, ему хотелось домой, на веранду. Юра со своими порывами ему надоел. Мается мужик в слабости своей, так и промается до конца жизни, не имея ни характера, ни желания изменить судьбу. Маша совсем его затюкала – Павел знал сестру и думал иногда, что, будь у него такая жена, он бы давно сбежал.
– Как ты думаешь, – начал Юра нерешительно. – Этот парень в белом свитере… в баре, это ее любовник?
Павел ответил не сразу:
– Не знаю. Понравилась?
– Да нет, – смутился Юра. – Вообще‑то…
Павел хлопнул Юру по плечу.
– Понравилась, я же вижу. Ну и подошел бы… Делов‑то! – Не дождавшись ответа, сказал: – Бывай! Маше и племяннику привет. Приезжайте в Посадовку в воскресенье, если надумаете. Буду рад.
Юра, разочарованный, подчинился.
– Спокойной ночи… – Скрывая обиду, он потрусил к подходившему автобусу.
Оставшись один, Павел Максимов не спеша побрел к центру города. Он думал о девушке, которая пела про рыцаря. Удивительно, что Юра не заметил, как она похожа на Олю… Не лицом, нет, а своей хрупкостью и еще бросающейся в глаза незащищенностью…
Глава 17
Память
Миша спал, когда мы вернулись. Он лежал на диване одетый, на его животе мордочкой вниз лежала Катька, мерно приподнимаясь и опускаясь в такт его дыханию, и тоже спала. Мама Ира прошла на неверных ногах прямо в спальню, не задержавшись у дивана. Я услышала, как стукнула дверца шкафа, потом скрипнули пружины кровати. Я стояла над спящими Мишей и Катькой, испытывая восторженное чувство умиления. От Мишиного дыхания шевелился хохолок на Катькиной макушке. Картинка была такой мирной, такой счастливой… Я подумала вдруг, что Миша мог быть моим мужем, а Катька моей дочкой. Я бы ее… я бы ее… не знаю! Я бы ее с рук не спускала! Я бы гуляла с ней в парке, покупала игрушки, расчесывала рыжие волосики…
Стараясь не разбудить Катьку, я осторожно подняла ее, прижала к себе. Горячая и тяжелая, она уткнулась носом мне в шею, судорожно вздохнула, но не проснулась. С сожалением я опустила ее на кресло‑кровать. Она тут же раскинула ручки…
Миша проснулся не сразу. Открыв глаза, он с минуту бессмысленно рассматривал меня. Помял лицо ладонями, пробормотал что‑то вроде «вы уже дома» и пошел на кухню. Я слышала, как он открутил кран и пил прямо из‑под него, не утруждая себя такими мелочами, как поиски чашки. Он удивлял меня постоянно – подобной простоты я еще не встречала. Он некрасиво ел, пил водку, громко глотая и дергая горлом, молчал, глядя иногда исподлобья, мог часами сидеть с неподвижным лицом перед телевизором, причем было непонятно, замечает ли он то, что происходит на экране, или думает о чем‑то своем. И что это за мысли, я не могла себе даже вообразить. У него были грубые руки рабочего, его речь – те несколько слов, что я слышала, – говорила о нем как о человеке необразованном. Миша напоминал запечатанную коробку, из которой не доносится ни звука.
Более разных людей, чем Миша и моя мать, невозможно было и вообразить. Что за обстоятельства их столкнули, зачем они вместе? Моя мать могла найти и получше – я видела, как на нее смотрят мужики. Самое необычное, что есть в Мише, как я понимаю, это любовь к ней и Катьке. Любовь и преданность. Собачья любовь и собачья преданность. Мне стало его жаль… почему‑то.
* * *
…Жизнь их складывалась безоблачно, хотя сейчас Павел Максимов понимал, что в его отношении к Оле было что‑то болезненное. Это оказалась не любовь, а наваждение. Постоянный страх, что он может потерять ее, что с ней что‑нибудь случится. Он не мог сказать, что она привлекала его как женщина. Да, его тянуло к Оле, он испытывал благодарность из‑за близости, но через какое‑то время стал ловить себя на мысли, что не хочет ее физически. Вернее, не то что не хочет, а вполне может обойтись без этого. Ему нравилось наблюдать за Ольгой, за тем, как она режет овощи, как за столом проверяет тетрадки под лампой с зеленым абажуром, как расчесывает длинные светло‑русые волосы, сидя на краю кровати, а когда она летела открыть ему дверь, стуча каблучками домашних туфель, его захлестывало острое чувство умиления.
Андрей Громов не мог понять Павла, хотя и одобрял его выбор – надежный тыл, семья, дети в перспективе. Все правильно. Правильно, но не значит, что нужно отказываться от радостей жизни. Он посмеивался, когда Павел отказывался «водить козу» – участвовать в загулах с бесшабашными девчонками, переходя из одной хаты на другую.
– Боишься, что узнает? Не бойся! – скалил зубы Андрей. – Ей и в голову не придет… Она же всему верит.
Павел не боялся, вернее, не думал об этом. Но стоило ему представить, что Оля ждет, волнуется, не находит себе места, а он в это время… Не сможет он!
Было уже за полночь. Он брел, не замечая улиц, и опомнился, только оказавшись перед знакомым домом – древней обшарпанной многоэтажкой, где когда‑то пряталась у подружки Оля…
Оля… Не сразу обнаружил он под нежной и неброской внешностью такую силу характера, такую несгибаемую волю, что оторопь брала! Мир для Оли существовал лишь в двух цветах – белом и черном. А жизненный выбор – только из «да – нет», «люблю – не люблю», «правда – ложь». Без теней и полутонов. Ее сила заключалась в том, что она не боялась потерять Павла, не потому что не любила – любила, конечно, любила, но ее чувство могло существовать лишь в стерильной атмосфере двух цветов.
Первый раз она ушла к подружке, этой самой Люсе… – Павел непроизвольно поднял голову, нашел окна, темные еще или уже, – когда он слегка загулял с Андреем. Причем вдвоем, без женщин. Андрей в странном азарте сбивал его с пути, словно ощущая себя соперником праведной Оли. Она же его возненавидела с первой встречи, с первого взгляда. И каждый раз, когда Павел пытался доказать ей, что Андрей нормальный мужик, надежный партнер, что он верит ему, она замыкалась и молчала. А Андрея словно черт подзуживал…
Тогда он, Павел, приехал за Олей… Подружка Люся косилась хмуро и в сторону, что было непривычно – женщины его любили. Он помнит, как на первых порах она пыталась подружиться с ним, смотрела игриво, клала руку на рукав. Он не отозвался, чем‑то Люся была ему неприятна – то ли манерой заглядывать в глаза, то ли настырностью. Она была землячкой Оли, и, наверное, поэтому та доверяла ей. Люся потом невзлюбила его яростно и бесповоротно.
Тогда, в первый раз, Оля плакала, он просил прощения, каялся, ощущая в душе неясную тоску. Он не чувствовал своей вины.
Второй раз она ушла спустя полгода. Оглядываясь назад, он удивлялся, что выдержал так долго. Волк не ест траву, а ему подавали на завтрак, обед и ужин одни листья. Он звал ее с собой в ресторан, на дискотеку, в гости, смотаться в Грецию или Испанию – Оля не хотела, ей было уютно в Посадовке. «Да что ты, как… улитка!» – вырвалось у него однажды в сердцах. Андрей собирался на Капри с очередной подругой, звал его с собой, как всегда, скалил зубы. И он, завидуя, представлял себе беззаботную праздничную толпу, текущую по набережной, легкий треп ни о чем за стаканом вина. Оля не хотела ехать. Ей и в голову не приходило, что можно уступить его просьбам. Она не понимала, что там хорошего. А раз не понимала – то и нечего им там делать! Андрей уехал. Они остались, и впервые досада захлестнула Павла. «Улитка», – сказал он. Оля обиделась и ушла к Люсе. Он выдержал два дня. Мать пришла к нему, сочувствуя, вид у нее был виноватый. Она искренне считала, что сосватала их. Мама погладила его по голове, присела рядом. Они помолчали. Когда мама ушла, он изо всей силы хватил кулаком по столу, расколов толстое зеленоватое стекло. И тогда же ему открылась некая истина в отношениях мужчины и женщины: любви, оказывается, мало. Нужно еще что‑то, чему и названия‑то не находилось. Доброта, жалость, понимание… боязнь причинить боль. У него это имелось, как ни странно, у Оли – нет. Нежная и хрупкая внешне Оля была беспощадной, а он, Павел, сильный и жесткий, оказался размазней.
Он приехал за ней. Дверь открыла Люся, недовольная, заспанная, молча кивнула: сейчас позову. Она не пригласила его войти, и он ожидал Олю на лестничной площадке.
– Выйдем, поговорим, – предложил он. Она молча повиновалась. Он открыл дверцу машины – черного «БМВ», – она уселась, не глядя на него, помолчала и вдруг произнесла:
– Я хочу развестись.
– Что? – кажется, он закричал. – Что?
– Мы разные люди, – ответила Оля спокойно и твердо. – Будет лучше, если мы расстанемся.
– О чем ты говоришь? – Он не верил своим ушам. – Из‑за чего? Из‑за такой ерунды?
– Для меня это не ерунда, – ответила она серьезно. – Я не могу жить с человеком, которому больше не верю.
– Ты сошла с ума! – Его охватило чувство иррациональности происходящего.
– Выпусти меня.
– Но почему? – упорствовал он.
– Я сказала: мы очень разные.
– Но я же… я соглашаюсь с тобой! – Тон у него был умоляющий, он заикался – о чем впоследствии вспоминал с отвращением.
– Мне не нужно, чтобы ты соглашался со мной. Мне надо, чтобы ты думал, как я. Выпусти меня! – Она попыталась открыть дверь.