Буду тебе женой.
Милая моя,
Взял бы я тебя.
Но там, в краю далеком,
Есть у меня жена…
Народная песня
– Вам передача, – остановил меня бравый отставник на входе. – Просили отдать Елизавете из журнала. – Он протянул мне плоский, довольно большой сверток в коричневой оберточной бумаге, перевязанный несколько раз крест‑накрест прозрачной тонкой веревкой, похожей на леску. – Вроде картины.
– Спасибо, – сказала я, вспыхивая.
«Как он узнал? – били молоточки в голове. – Я ведь не говорила, где работаю…»
«Дуреха! Так ли трудно вычислить? – сообразила я через минуту. – Уголок писем, журнал… Купил журнал, прочитал ответы, узнал… Мы ведь обсуждали письма… и не раз».
Легко‑то легко, но мне стало неуютно – Игорь знал обо мне больше, чем я о нем. Я даже оглянулась – вокруг были люди, которых я видела каждый день, они работали на разных этажах, каждый в своем кубике, которых расплодилось немерено в солидном, некогда профсоюзном, здании.
Я же ничего о нем не знаю! Телефонный фантом, не более того. Впрочем, нет. Он женат, сам сказал. Зачем? Мог и не говорить.
«Зачем я ему нужна? – думала я, влетая в родной коридор. – Разговоры, подарки… И ничего больше. Может, действительно старый… или калека? Стесняется?»
Я положила сверток на стол. Разрезала леску. Сняла шершавую толстую обертку. Внутри, завернутые в рыхлую белую бумагу, каждая отдельно, лежали две картины. Нетерпеливо я развернула…
Разложив картины на столе, я отступила на пару шагов. Стояла, смотрела, не в силах справиться с оторопью, охватившей меня.
– О господи! – только и пробормотала я.
Одна картина изображала русалку. Другая – похороны.
Голубоватая русалка сидела на скале, съежившись от холода, подтянув чешуйчатый рыбий хвост к груди, прижавшись к нему щекой и обхватив его руками. Личико было азиатским, единственный раскосый заплаканный глаз смотрел на зрителя, словно взывал о помощи. Неприветливое черно‑зеленое море билось под скалой. Мрачное низкое темно‑серое небо нависало сверху, серый камень был холоден, а вокруг ничего. Ни луча света, ни зеленой травинки, сплошной мрак и тоска. Рядом с русалкой сидел маленький черно‑белый зверек, похожий на котенка, тоже с рыбьим хвостом. В тонких пальцах русалки дымилась сигарета…
На второй картине три тонкие сутулые фигуры в черных балахонах несли белый, некрашеный деревянный гроб. Длинный и узкий, он ослепительно сиял и словно перерезал картину пополам. На его фоне черные фигуры смотрелись слишком резко. Первая и последняя шли с опущенными головами, лица были скрыты клобуками. Человек в центре, обернувшись, смотрел прямо на зрителя: пронзительный взгляд очень светлых глаз, бледное худое лицо аскета, рыжеватые с сединой волосы.
Клубящиеся темные тучи, неясная полоска далекого горизонта. И ничего под ногами у людей в черном. Казалось, они парят в воздухе. Скорбно и нескончаемо бредут в пустоте.
Картина с русалкой называлась «Одиночество». Другая – «Вечность». И от них веяло такой тоской, такой безысходностью, что впору было заплакать или… повеситься. Я стояла, обратившись в соляной столб. Меня бил озноб. Мне хотелось завыть. Мне казалось, я узнала в картинах свою жизнь. Одиночество русалки – существа, непохожего на других, выродка. Белый гроб, символ бренности, не оставлял ни малейшей надежды.
Дверь открылась без стука, я вскрикнула и обернулась. На пороге стоял радостный Аспарагус. Удивительная метаморфоза произошла с главредом. Не было и в помине привычного твидового пиджака с потертыми замшевыми заплатками на локтях. Йоханн был в новом красивом костюме, белоснежной сорочке и при бабочке. Казалось, он скинул лет десять, даже плечи распрямились и слабый румянец заиграл на скулах.
– Доброе утро, Лизонька! – бодро сказал главред и шагнул в комнату. – Что это у вас? Картины? Откуда?
Он встал рядом со мной и принялся разглядывать картины.
– Отлично! – воскликнул через минуту. – Русалка просто прелесть! С сигареткой! И котенок с рыбьим хвостом!
Я покосилась на главреда – он что, серьезно?
– А эта, с гробом, – продолжал жизнерадостно главред, – очень сильно! Очень. Человек, который смотрит на зрителя, словно говорит: все проходит! Все в мире бренно! А потому не теряйте времени зря, радуйтесь! «Гаудеамус игитур, ювенес дум сумус», одним словом. Отличная картина! Кажется, я уже где‑то видел что‑то подобное. Кто художник? Я знаю всех местных.
Поразительно! Меньше всего картина с черными фигурами призывала к радости. Я смотрела на Йоханна, приоткрыв рот, и думала о том, что любовь делает с людьми – застит глаза и превращает черное в белое.
Словно отвечая моим мыслям, Аспарагус спросил, понизив голос:
– Как Ирочка? Все в порядке? – голос его дрогнул.
Ирочка спала, когда я уходила. Мы с Мишей выпили кофе. Катька радостно ела овсяную кашу с сушеными фруктами, размазывая ее по мордахе, произносила на своем птичьем языке непонятные словечки. Вдруг отчетливо сказала: «Ли‑за». И засмеялась громко. Поперхнулась кашей, закашлялась. Миша постучал дочку по спинке…
– В порядке, – ответила я. – Спасибо за прекрасный вечер.
– Это вам спасибо, – ответил главред, и глаза его затуманились. – Я ведь… совсем одичал, Лизонька… Вроде рака‑отшельника стал, – сказал доверительно. – На людях бываю редко. Вы доставили мне такое удовольствие… И вы, и Ирочка. Ваша мама… Ирочка – необыкновенная женщина! – воскликнул он взволнованно. Скулы вспыхнули малиновым. – Изумительная женщина! А голос! У вас тоже прекрасный голос, – спохватился он. – Можем еще куда‑нибудь сходить… сегодня… – Он настороженно смотрел на меня. – Вы не могли бы позвонить маме и спросить?
Я пожала плечами.
– Могла бы.
– Но только свои, – добавил он ревниво, и тень набежала на чело при воспоминании о бойком Бородатом Малютке. – Ирочка, вы и… ваш покорный слуга. – Он смотрел на меня, и его лицо светилось радостью. – Да, – вспомнил он, – картины! Кто художник?
– Художник неизвестен, – ответила я. – Он не подписался.
– Интересный мастер, – сказал Аспарагус. – Самобытный. Вряд ли профессионал. Искаженная перспектива, что естественно для примитивистов, – смотрите, изображение наклонено к зрителю, оно словно опрокидывается на вас, что создает эффект… – он задумался. – Гротеска, – нашел слово. – Эффект гротеска. И русалочка с сигареткой… Какова фантазия, а? А это, – он ткнул пальцем в картину с гробом, – вообще философия. Необычный художник, глубоко чувствующий. Послушайте, Лизонька, а ведь это он сам! Вот этот, в центре. Это автопортрет, готов спорить. Откуда они у вас?
– Подарок, – ответила я.
– А тот, кто подарил, не знает имя художника?
Я покачала головой – не знает. Мне не хотелось объяснять ему, кто такой Игорь.
– Купил на Вернисаже. – Вернисажем называли базарчик в центре города, где продавались картины и поделки местных умельцев, а также студентов художественного училища.
Игорь, тоскуя, смотрел на меня с картины пронзительными светлыми глазами. Я как‑то сразу поверила Аспарагусу, что это именно он, мой телефонный фантом.
Оторопь прошла, остались грусть и жалость… Мне казалось, я понимаю, что он хотел сказать. «Я одинок, мне плохо. Не бросай меня».
Чем дольше я смотрела на картины, тем больше проникалась их настроением. Но ничего надрывного в моем восприятии уже не было. Осталась одна печаль. По прошествии нескольких часов она стала казаться мне светлой… Я работала с письмами, время от времени бросая взгляд на картины.
«Печаль моя светла, печаль моя полна тобою…»[ Пушкин А.С. На холмах Грузии лежит ночная мгла…] – крутилась в голове снова и снова строчка полузабытого стихотворения.
«Печаль моя светла, печаль моя полна тобою…»
Вечером мы ужинали в «Прадо». В узком кругу: моя мать, Аспарагус и я. Ира блистала, Аспарагус сиял. Обо мне они забыли. Меня словно не было с ними. Ира хохотала, запрокидывая голову. Йоханн держал ее руку в своей и смотрел на нее так… На меня никто никогда так не смотрел. Никогда!
Испытывая невольное восхищение и невольную зависть, я, мысленно вздыхая, налегала на тушеное мясо. Потрясающе вкусно! Удивительное дело: я все время хочу есть. Забыты овсянка и чай без сахара. Утром я наворачиваю за милую душу с Мишей, а вечером – с ними обоими. Мой организм, сотрясаемый эмоциями, требует пищи. Хлеба и мяса. Крепкого и сладкого чая. Или кофе, который никогда не водился в нашем доме – у Светланы Семеновны пошаливало сердце. Оказывается, на свете так много вкусных вещей!
После затянувшегося ужина Йоханн предложил погулять по ночному городу. Я отказалась – устала. Они отправились вдвоем. Мы попрощались. Мой начальник махнул призывно, желтое такси тут же лихо подрулило к обочине. Йоханн сунул деньги водителю и приказал доставить даму домой в целости и сохранности.
Глава 20
Мысль мыслей и всяческие мысли…
Иллария Успенская, кажется, влюбилась. Впервые в жизни. Ей всегда казалось, что такая ерунда, как любовь, ей, здравомыслящей деловой женщине, не грозит. Если повезет, вполне достаточно будет дружеских отношений. Как с драчуном и дуэлянтом Речицким, с которым ей легко и свободно. Она даже собралась за него замуж, но вовремя остановилась. Зачем?
Зачем, в принципе, нужен муж? Что такое муж в наше время? «Муж – это деньги, положение, защита», – думала Иллария. Все это у нее и так есть. А еще у нее есть независимость и свобода. Она, Иллария, – игрок‑одиночка. Ей интересно делать все самой. Фантазировать, придумывать план, и – вперед, раздувая ноздри. И чтобы никто не путался под ногами. Не лез с советами, не ревновал, не приставал, где была да с кем. Не виснул гирей.
Она – игрок по натуре и не прочь, при случае, смошенничать. Не от подлости, а скорее из азарта. Смеясь, легко скользить парусником по мутным водам бытия…
Она любит деньги. Или не так, не деньги, а то, что можно купить за деньги. Шмотки, камешки, меха. Комфорт. Ей нравится покупать все это самой. Покупать, а не получать в подарок. Ей нравится вкалывать… пьянея от усталости. Крутить ситуацию и так, и эдак, а потом щелкнуть, как орех.
Она любит пиво, особенно в жаркий день. Пьет взахлеб, закрыв глаза от наслаждения.
– Ты, Ларка, прямо мужик, а не баба, – сказал однажды Речицкий.
– И чего, по‑твоему, мне не хватает? – спросила она.
– Слабости, как сказал классик, – ответил Речицкий. – Мы, мужики, любим слабых женщин. А ты и коня остановишь, если приспичит. И вообще… морду набить можешь.
– А другой классик сказал: ненавижу слабых, которые виснут на шее у сильных и заставляют их свернуть с пути.
– Это какой же классик? – удивился Речицкий. – Не припоминаю что‑то.
– Максим Горький. Может, слова другие, но за смысл ручаюсь.
– Понятно. Ты непредсказуемая, Ларка. Я тебя боюсь. Вот взять мою половину – если грустит, значит, видела в лавке шубу или браслет, будет клянчить, строить глазки, надувать губы. Всплакнет, что голая и босая. И все с ней ясно. Сколько, спрашиваю. И мир в доме. А тебе ж этого мало, Ларка, ты всю душу вывернешь. Тебе нужен хищник, чтобы день за три, как на фронте – кто кого! Как эти… дурной такой фильм смотрели недавно, моя вытащила, «Миссис и мистер Смит» называется. Во, это для тебя, Ларка!
– Слабых нет, – сказала Иллария тогда. – Есть хитрые, которые притворяются слабыми. Слабость – та же сила. Только ползучая.
– Может, и так. Ты – сильная. Любишь меня?
– Нет.
– Врешь! – не поверил Речицкий.
– Мне с тобой хорошо, – сказала она. – Поверь, это лучше, чем любовь.
– У тебя кто‑нибудь есть? – насторожился он.
– Нет.
– Смотри, узнаю – убью!
– Ты разведись сначала, – ответила Иллария хладнокровно. – Гарем развел, понимаешь!
Речицкий хороший друг и до недавнего времени хороший партнер. Отношения из близких постепенно превратились в деловые. Они обедают вместе иногда, обсуждают дела, но больше не спят.
– Ты был женат? – спрашивает она Кирилла. Они лежат, обнявшись, на широкой тахте. Кирилл открыл окна и растопил камин. Два потока воздуха – холодный и горячий – вольно гуляют по комнате, почти не смешиваясь. Потрескивают горящие дрова.
– Был, – отвечает он.
– И что?
– Мы продержались год, – отвечает он. – Это был глупый брак. Нам просто хотелось спать вместе, а родители взяли да окрутили.
– Что было не так? – спрашивает Иллария. К своему изумлению, она чувствует что‑то похожее на ревность.
– Я был голодный! – отвечает Кирилл, и Иллария не понимает, шутит он или… говорит правду.
– Голодный?
– Голодный, – повторяет он. – В самом прямом смысле. Я все время хотел жрать! Мясо, картошку, хлеб! Мести все подряд, а она сидела на диете, и у нее был маникюр… До сих пор ненавижу овсянку! – восклицает он. – Она постоянно сравнивала меня с папой. А папа ее был козырный, много старше мамы, безумно любил своих девочек, готов был звезду с неба для них достать. Куда мне до него… Мы ссорились по любому поводу, из‑за всяких пустяков.
– Я хорошо готовлю, – говорит Иллария.
– Я тоже, – отвечает Кирилл. – Моя кухня… видела? Kамбуз! Ничего лишнего, никаких тряпок. Ненавижу беспорядок. Всякая вещь должна знать свое место. И вообще в доме должно быть пусто.
– Значит, не пустишь меня на кухню? – спрашивает Иллария.
– Нет. Готовить буду я.
– Согласна, – отвечает она.
– Ты что, делаешь мне предложение? – спрашивает он.
– Да, – говорит Иллария. – Я делаю тебе предложение.
– Хочешь за меня замуж? – Он трогает пальцами ее губы. Она целует его пальцы. Он целует ее. Впивается ртом, причиняя боль. Она отвечает, чувствуя его нетерпение…
Подушки летят на пол. Иллария обнимает его, он шепчет что‑то. Глаза его делаются почти черными…
Не замедляя движения, не сбиваясь с темпа, он приподнимается на локтях, рассматривает ее лицо с болезненным любопытством, рот его кривится. Глаза в глаза… Она с силой прижимает его к себе и кричит…
– Я согласен! – говорит он хрипло, откидываясь на спину. – Так и быть, женюсь. Ну, держись! Я же тебя… изомну, моя красавица!
– Ты меня любишь? – спрашивает Иллария. Она сбросила махровую простыню, ей жарко.
– Замерзнешь, – говорит Кирилл. Он проводит рукой по ее плоскому животу. – Ларка, какая ты красивая! Уму непостижимо… – Он целует ее снова, ласкает грудь.
– Вино еще осталось? – спрашивает она, раздувая ноздри.
– Вина много, – отвечает Кирилл. – Сейчас принесу. – Он встает и, как был, голый, идет из комнаты.
Иллария провожает его взглядом – поджарый, длинноногий, худощавый, он пересекает комнату, исчезает за дверью. Ей безумно нравится его привычка расхаживать нагим.
Она остается одна. Переворачивается на живот. Зарывается лицом в подушку. Подушка пахнет Кириллом.
«Я сошла с ума, – думает она. – Неужели так бывает? Это не я, – думает она через минуту. – Это поглупевшая влюбленная женщина… способная на все. На любую глупость – даже на потерю свободы».
При мысли, что она будет здесь жить и они будут просыпаться по утрам в одной постели, ее снова бросает в жар. Она будет сидеть на кухне и смотреть, как он готовит ужин… двигается легко с полотенцем через плечо… отпивает вино из ее стакана…
Кирилла все нет. Ночь заглядывает в открытые окна, и ей делается неуютно. Как быстро бежит время, думает Иллария, уже ночь…
Кирилла нет, и она начинает беспокоиться. Она замерзает. Ее знобит. Черная ночь заглядывает в окна. Треснула ветка в саду. Иллария рывком садится, укутывается в махровую простыню, напряженно смотрит на окна. Может, он захлопнул дверь в… где он хранит вино? В подвал… и не может выбраться?
Она поднимается с дивана, нерешительно идет к двери, выходит в прихожую, прислушивается. Глубокая тишина царит в доме. Ни шороха, ни шелеста, ни вздоха.
– Кирилл! – зовет Иллария. Легкое эхо пробегает по дому и замирает наверху. – Кирилл! – кричит она. – Где ты?
Сквозняк с размаху захлопывает окно. Иллария вскрикивает. Следом за окном оглушительно захлопывается дверь в гостиную. Иллария, дрожа от ужаса, прижимается спиной к стене. Ей кажется, что дом наполнен невидимками, на лету задевающими ее рукавами свободных одежд. Она вспоминает неясную тень в темных зеркалах…
Черная фигура поднимается по лестнице снизу, как из преисподней, и Иллария не может сдержать пронзительного вопля. Кирилл, в длинном черном халате, держащий по бутылке в каждой руке, выглядит озадаченным.
– Это ты тут орешь, как на пожаре? – спрашивает он. – Что случилось?
– Я думала, ты захлопнул дверь и не можешь выйти, – говорит Иллария, чувствуя себя глупо. – Тебя так долго не было!
– Дуреха, – улыбается он. – И эта женщина считается крутой и сильной в деловом мире! Не ожидал.
– Что это? – она уставилась на его окровавленную правую руку – сбоку, повыше кисти, длинная царапина.
– Зацепился, там из полки гвоздь торчит. Ржавый, между прочим. Могу запросто склеить ласты, – отвечает он. – Заражение крови и летальный исход. Останешься молодой вдовой.
– Типун тебе на язык! Покажи! – Иллария рассматривает царапину. Она глубокая и сильно кровоточит. – Нужно обработать и перевязать, – пугается она.
– Заживет, как на собаке, – беспечно отвечает Кирилл. Он странно возбужден, ноздри трепещут.
– Пошли! – командует Иллария. – Поставь бутылки на пол.
Она ведет его в ванную, открывает зеркальный шкафчик. Кирилл терпеливо ждет, протягивая ей руку.
– У тебя такое вдохновение на лице, – говорит он, смеясь. И вдруг кричит: – Ай! Садистка! – Вырывает руку, трясет ею в воздухе.
– В следующий раз будешь осторожнее. Или забьешь гвоздь, любитель порядка. А это правда, что мужчины боятся вида крови?
– С детства не переношу крови, – говорит Кирилл. – С тех самых пор, как разбивал нос на катке… И йода не переношу и вообще лекарств.
– Вот теперь мне известны все твои слабости!
– Не все, – возражает он, обнимая ее. – Далеко не все. Голодная?
Она кивает.
– Тогда устраиваем перерыв в любви, – говорит он. – И марш на кухню – смотри и учись. Сегодня остаешься у меня… Ввиду моего травматического состояния. Будешь меня развлекать. Чего кушать изволите, прекрасная Иллария?
Утром он отвез ее домой. Сказал:
– Соберешь вечером вещички, и ко мне. – Он протянул ей ключ. – Код помнишь?
Она кивнула.
– А ты?
– Я задержусь. Не боишься одна?
Иллария вспыхнула. Вчерашний испуг уже кажется ей ребяческим.
– А ты когда приедешь?
– Часикам к десяти. Можешь, так и быть, приготовить ужин. Чтобы не терять времени даром. – Он, ухмыляясь, смотрел на нее золотыми нахальными глазами. – Жди, невеста! Ты хоть помнишь, Ларка, что сделала мне предложение и я его принял? И теперь я, как порядочный человек, просто обязан на тебе жениться!
Глава 21
Метаморфозы
Утром мама Ира как ни в чем не бывало вышла на кухню. Миша как ни в чем не бывало пододвинул ей табурет. Она села, сладко потянулась. Розовая после сна, с припухшими веками, без макияжа, она была тем не менее потрясающе хороша.
Я не знаю, когда она вернулась. Я добралась домой около полуночи. Миша и Катька уже спали. Из спальни доносился его храп. Катька посапывала, лежа в своей излюбленной позе – на животе. Я перевернула ее на спину, она улыбнулась, не просыпаясь, и взмахнула ручками. Я постояла, любуясь Катькой. Включила телевизор, почти убрав звук. Смотрела на экран, не вдаваясь в действо. При мысли о матери и Аспарагусе меня бросало в жар. Короткая стрелка часов приближалась к двум. Шестое или седьмое чувство подсказывало мне, что она вряд ли вернется скоро. А как же Миша? И Катька?
Я уснула внезапно, оставив телевизор включенным. Меня разбудила закряхтевшая Катька. Я раскрыла глаза – было совсем светло. Я взяла на руки… сестру. Никак не привыкну, даже в мыслях, называть ее сестрой. Она кажется мне моим собственным ребенком.
Мы умылись – сначала Катька, потом я. Я причесала ей рыжий хохолок, она смотрела на меня и смеялась, показывая четыре маленьких зуба. Да, да, уже четыре! Последний, крохотный, прорезался два дня назад. Характером Катька выдалась, видимо, в маму Иру. Она редко плакала, легко улыбалась, радовалась, завидев меня или Мишу, и без умолку болтала на своем птичьем языке.
Когда я пила кофе, а Катька расправлялась с овсянкой, в дверях появился встрепанный Миша, босой, в одних трусах. Как‑то так получилось, что он совсем меня не стеснялся – ходил часто в одних джинсах, а то и в трусах. «Видимо, он не видит во мне женщину», – думала я самокритично. Отчим… Смешно.
Он кивнул, пробормотав: «Привет», потерся щекой о Катькину макушку, налил себе кофе.
И тут вплыла Ира, что было само по себе удивительным, принимая в расчет, когда она вернулась, и ее привычку спать до обеда.
– Кофейку можно? – простонала она, падая на табурет. – Голова трещит как скаженная.
Похоже, Ира не испытывала ни малейшей неловкости из‑за вчерашнего загула. Равно как и Миша. Просто семейная идиллия какая‑то, думала я озадаченно. Неужели ему все равно, где и с кем она проводит время? Каюсь, я с некоторым злорадством ожидала выволочки, справедливо полагая, что моя мать ее вполне заслужила. Но на семейном море царил полный штиль.
Миша налил ей кофе. Она сидела в черном атласном халате, расхристанная, вывалив грудь, забросив ногу на ногу. Пила крепкий кофе без сахара и оживала на глазах. Миша жадно смотрел, как она пьет. Она вдруг встала, нагнулась к нему и впилась губами в его рот. Они целовались, забыв обо мне. А я чувствовала себя лишней, тяжеловесной, никому не нужной. Катька, перестав жевать, сказала раздельно: «Ли‑за» и потянулась ко мне. Я взяла ее на руки, и мы выскользнули из кухни.
Оттуда доносились возня и смех. «Шли бы лучше в спальню», – подумала я угрюмо.
– Доча! – позвала меня Ира. – Иди сюда!
Я притворилась, что не слышу. Тогда она пришла сама. Плюхнулась рядом, утерлась рукой и сказала:
– Йоханн отпустил тебя на сегодня!
– Как отпустил? – не поняла я.
– Дал выходной. Я сказала, что у нас важное мероприятие намечается. Мировой дядька, просекает все с ходу. Конечно, говорит, конечно, я не против!
– Какое мероприятие?
– Шопинг! – ответила Ира, сияя глазами. – Ох, и разгуляемся мы с тобой, Лизка! – Она потянулась. Широкие рукава соскользнули, обнажив… я запнулась, подбирая слово. Лилейные! Лилейные руки. Очень белые, нежные, с голубыми жилками. Даже хамский ярко‑красный облупленный маникюр не портил картину. Мою мать ничто не могло испортить, начинала я понимать. В ней была жадность к жизни, которая притягивает людей, как магнит. И мужчин и женщин. Мужчин, конечно, больше.
– Но я не закончила… вчера, – пробормотала я, застигнутая врасплох.
– Плюнь! – махнула рукой она. – От твоей работы мухи дохнут и никому ни холодно, ни жарко. Я бы никогда не стала писать в газету, что мне хуже всех! Или я не женщина? – Она победно засмеялась. – Подумаешь, мужик бросил! Других полно, только свистни! Ничего, Лизка, я тобой займусь! Ты же у меня красоточка, тебя только подтолкнуть надо, а то спишь на ходу. Сильно закомплексованная.
Я невольно улыбнулась – словечко было явно не из ее словаря.
– А… – проблеяла я, но не посмела спросить – «а деньги?».
Она поняла.
– Не боись, доча, – сказала, победно глядя на меня, – хватит! На все хватит! – И, наклонившись, прошептала: – Ванька классный мужик и не жлоб!
Не сразу я сообразила, что «Ванька» – видимо, мой шеф Йоханн Аспарагус. Ванька! Главред в моих глазах был тут же низвержен с пьедестала. «Все они свиньи», – говорила одна героиня Моэма. Я чувствовала примерно то же самое и еще обиду – интеллектуальный главред, которым я восхищалась, пал к ногам моей необразованной, простоватой и грубоватой матери. Обиду напрасную, надо заметить, ибо я ошиблась, как многие неглупые женщины, полагающие, что мужчине нужна умная подруга. Это совсем не так. Разумеется, попадаются извращенцы, которым подавай интеллектуальный блеск, остроту ума, образование, дипломы… Но их немного. Большинству нужно… другое. То, чем в избытке обладает моя мать и чего совсем нет у меня, увы!
«А как же Миша? – думала я. – У них что, полное доверие и полная свобода нравов? И Миша тоже волен уходить на всю ночь?» Я даже засмеялась, – такой абсурдной показалась мне мысль, что Миша вдруг возьмет и бросит мою мать и Катьку и отправится на поиски приключений.
О том, как мама Ира заработала деньги, я старалась не думать. Мне даже стало немного смешно. Это та сторона жизни, о которой я знаю лишь из книг или кино. И невнятно шевелилась мысль, маленькая такая мыслишка – так ему и надо, этому Аспарагусу! И еще одна – о том, что за удовольствие надо платить.
– Давай в темпе! – воскликнула она. – По коням!
И мы отправились в загул.
– Твой шеф предложил мне руку и сердце, – сказала мама Ира на улице.
Мы беззаботно и неторопливо двигались в спешащей утренней толпе. Мне казалось странным, что я столь легко поддалась на ее уговоры. Мое гипертрофированное чувство долга дало трещину. Я была так занята мыслями о переменах в собственной жизни, что заявление моей матери застало меня врасплох.
– А ты? – спросила я, растерявшись.
– А я ни да ни нет! – весело расхохоталась она.
– А… вообще?
– У меня Мишка есть, – сказала она лукаво. – Куда ж его денешь?
– Аспарагус хороший человек, – пробормотала я.
– Хороший, – согласилась она легко. – Классный мужик. Ты что, Лизка, может, ты его… это самое? – Она остановилась и заглянула мне в лицо. – Ревнуешь? Эту старую кочерыжку? Брось, девочка моя, мы тебе найдем получше. Помнишь, в баре у Митрича хорошенький такой, в белом свитере, все глазки об тебя обломал?
– Не заметила…
– Зато я заметила. И еще один, правда занюханный, в углу сидел, тоже глаз с тебя не сводил. Если б ты хоть иногда отрывала жопу от дивана и шла проветриться на люди, то давно бы подцепила мужика. И улыбайся почаще, а то смотришь, как будто зубы болят. Мужики любят веселых. И попкой поверти, и юбочку покороче, и кофточку открытую. Ты посмотри только, что на тебе надето? – Она остановилась посреди тротуара, перегородив его.
Я пожала плечами – а что?
– И посмотри на меня, – продолжала она. – Я тащусь от красивых шмоток, как увижу – сама не своя! Я тут забегала в вашу Галерею, кое‑что присмотрела. Сейчас оторвемся!
– Там дорого… – заметила я неуверенно.
– Не дороже денег. Ничего, доча, – сказала она серьезно, – скоро бабок у нас будет навалом. На все хватит.
– Откуда?
– Старые долги, – ответила она туманно. – А пока, Лизка, приоденем тебя. Умираю, хочу посмотреть. Кстати, Митрич сказал, можешь приходить петь. За вечер – сто зеленых. Не бог весть, но как приработок сойдет. У тебя ж не зарплата, а кошкины слезы, ни уму ни сердцу. Надо крутиться, доча. Вот я, например. Я деньги из‑под земли достану! Мимо меня ни один мужик не пройдет.
Два последних замечания проливали свет на то, каким образом моя мать зарабатывает. Но, странное дело, меня это нисколько не задело. Еще более странно – это, кажется, не задевало и Мишу. Может, он ничего не знал и слепо доверял ей? Мужья, говорят, обо всем узнают последними.
Так, в приятной беседе, во время которой мать делилась жизненным опытом и наставляла меня на путь истинный, мы пришли в торговый центр, известный как Галерея – многоярусное циклопическое сооружение, напоминающее Колизей. Храм, разбитый на бутики известных европейских и американских фирм, полупустой ввиду раннего времени, а также заоблачных цен.
– Здесь, кажется, – деловито приговаривала мама Ира, рассматривая витрины. – Костюмчик… – Она прибавила неприличное словцо. – Точно!
Мы вошли. Она сразу же ринулась к длинной вешалке, почти сорвала оттуда ярко‑зеленый костюм. Приложила к себе, уставилась в зеркало. Замерла на долгий миг, с удовольствием себя рассматривая. Отступила, отставила крутую ногу, томно повела головой, повернулась боком, изогнулась, скосив глаза. Ритуальный танец перед зеркалом продолжался минут пять, после чего она упорхнула в примерочную и уже оттуда крикнула:
– Лиз, давай сюда!
На спине ярко‑зеленого жакета сияла вышивка шелком: павлин с хвостом веером. От красок было больно глазам. Юбка, на мой взгляд, оказалась коротковата.
– Ну как? – Она победно повернулась ко мне.
– Хорошо, – сказала я, полная сомнений. Уж очень не хотелось портить ей праздник. – По‑моему, немного маловат…
– Нет моего размера, – отозвалась она беспечно. – Я в прошлый раз спрашивала. Беру!
Ее роскошное тело распирало костюм, и я подумала, что долго он не протянет – расползется по швам.
А она уже танцевала вдоль полок с обувью, абсолютно непригодной для употребления: высоченные каблуки, необычная форма, разноцветные украшения. Летняя коллекция. Схватила зеленые туфли, усыпанные продолговатыми зелеными же и желтыми стекляшками, и синие сандалии с кожаными ремнями до колен и медными заклепками – такие, должно быть, носили римские легионеры. Некоторое время хищно рассматривала обе пары, прикидывая. С сожалением вернула на место легионерские. Уселась на длинную скамью, сбросила свои немыслимые красные туфли, сунула ноги в не менее немыслимые зеленые. Повертела стройной ногой. Прошлась к зеркалу, покрутилась, выставляя по очереди то одну, то другую ногу. Сказала с купеческой широтой: