Достала из конверта атласный, сложенный вдвое листок, развернула. На листке была изображена кривоватая физиономия: точки глаз, кнопка носа и радостный рот до ушей. Торчащие на голове вихры не оставляли никаких сомнений, что кривоватая физиономия являлась автопортретом дарителя.
И ни слова, ни буквы…
Глава 12
Не ждали…
Она стояла передо мной – большая, яркая, чуть поблекшая от усталости, с ребенком, завернутым в нечистое зеленое одеяло, неуверенно вглядываясь в мое лицо. Мужская куртка свалилась с плеч, пышные белые локоны рассыпались по груди. Красивое, сильно накрашенное лицо не вязалось с неуверенностью и напряжением в глазах.
Я стояла, будто громом пораженная, как любили писать в старых романах. Чувство нереальности захлестнуло меня. Голова опустела, лишь отдельные бессвязные мысли пролетали: этого не может быть… это не я… это не со мной… В висках и затылке противно гудело. Мне казалось, я сейчас грохнусь оземь.
Из состояния заторможенности меня вывела баба Капа, вдруг пропевшая с какой‑то кликушеской интонацией:
– Лизонька, радость‑то какая! Мама приехала!
Я перевела взгляд на вдохновенное лицо вредной старухи, придвинувшейся совсем близко, чтобы, упаси бог, не упустить ни словечка из сериальной драмы, разыгрывающейся у нее на глазах. Гигантская бородавка на ее носу существовала отдельно, я с трудом отвела от нее взгляд. Если бы не поздний вечер, соседка рванула бы по квартирам с новостью, но, увы, теперь придется терпеть до утра.
Моя мать все смотрела на меня. Уголки яркого рта поползли вниз, плечи поникли. Ей было тяжело держать спящего ребенка, она переступала с ноги на ногу. Ее спутник молча сидел на скамейке.
– Идемте, – сказала я наконец.
На ее лице сразу же отразилось облегчение. Она улыбнулась заискивающе и сказала:
– Такой колотун, ужас! Мы тут уже часа три сидим. Миша сгонял в кафешку, принес кофе. А я на чемоданах. Катька, бедная, уснула…
Катька! Сестра?
Баба Капа, разумеется, потащилась следом. Лифт не работал, весь наш цыганский табор, гомоня, поднимался пешком. Гулкое коридорное эхо уносило вверх громкий голос женщины и бормотанье бабы Капы. Там звуки взрывались, наткнувшись на потолок. Миша, нагрузившись чемоданами и узлами, шел сзади.
Баба Капа, дворовый страшный суд, навострилась сунуться за нами в квартиру, но я, почти оклемавшись, твердо сказала: «Спокойной ночи, баба Капа», и ей ничего не оставалось, как ответить тем же. На лице ее было написано разочарование.
Мы вошли в прихожую, сразу заполнив ее. Я включила свет. Женщина, не выпуская ребенка из рук, со стоном наслаждения сбросила туфли на высоченных каблуках и босая прошла в гостиную. Упала на диван, положила рядом сверток с Катькой, потянулась. Я невольно отметила ее гибкость, красивые полные руки, натянувшуюся на груди пеструю ткань платья…
Миша, свалив вещи в прихожей, стоял в дверях. За все время он не произнес ни слова.
– Ну, давай знакомиться, – произнесла живо женщина. Она, улыбаясь, смотрела на меня, от былой неуверенности не осталось и следа. Она согрелась, лицо порозовело, глаза заблестели. В отличие от меня, она не испытывала ни малейшей неловкости. Я стояла перед ней столбом, не сняв плащ, ожидая чего‑то. Каких‑то слов и действий, которые придали бы смысл происходящему. Не знаю чего…
– Давай знакомиться, – повторила она, по‑прежнему улыбаясь. – Меня зовут Ира. Можешь называть меня мамой… Ирой. Какая ты большая! – продолжала она, склонив голову набок и рассматривая меня.
– Мне двадцать пять, – опомнилась я. Улыбающаяся физиономия этой Иры вызывала у меня протест. Она вела себя так, словно происходящее было в порядке вещей. Мать… если она действительно моя мать, которая бросила новорожденного ребенка, вернулась через четверть века и, радостно улыбаясь, предлагает познакомиться. «Хотя бы извинилась для начала», – подумала я угрюмо.
– Я знаю! – вскричала она. – Я помню все как вчера! Двадцать третьего сентября, ночью… Все удивлялись, как я легко родила! – Она рассмеялась дробно.
Невероятно! Эта женщина не испытывает ни капли стыда! Она, смеясь, говорит о ребенке, которого бросила. Неужели она ничего не понимает? Я почувствовала: еще немного – и я разрыдаюсь от обиды и унижения. Я не могла заставить себя взглянуть ей в лицо. Кажется, она поняла. Вскочила с дивана, бросилась ко мне, обняла, прижала к себе.
– Доченька! – заголосила громко. – Родненькая! Маленькая моя, прости свою дуру‑мать! Мне же и шестнадцати еще не было, да я и не поняла толком, что случилось! Я ж чуть от страха не подохла, что тетка узнает… Я утром смылась из больницы, чтобы к ее приходу успеть домой, она в ночную смену работала. Бегу по улице, а сама думаю не о том, что сотворила, а только плачу и вою: «Господи, сделай так, чтобы она еще не пришла…» Тетка строгая была… Да если б она узнала, что я родила, убила бы на месте. Я крупная девчонка была, перетягивалась, ей и невдомек… да еще и раньше срока… Я ж сама еще ничего не соображала… – Она вдруг разрыдалась.
Плакала она самозабвенно – громко всхлипывая, прижимаясь ко мне большим горячим телом. Пахло от нее дешевыми духами и потом.
Кончилось тем, что я тоже расплакалась. Стояла в кольце ее рук, уткнувшись ей в плечо, выплескивая со слезами горечь и обиду. Миша высился неподвижной горой в дверях, молчал. Проснулась Катька, зашевелилась в своем одеяле и тоже заплакала тоненько, как будто щенок заскулил.
Ирина оторвалась от меня, оглянулась на ребенка. Шмыгнула носом и легко рассмеялась.
– Катька! Твоя сестричка! Знаешь, когда она родилась, я сама не своя стала! Ты мне каждую ночь снилась, тянешь ко мне ручки и плачешь… и так мне захотелось тебя увидеть, узнать, что и как… Говорю Мише, надо ехать! Правда, Миш?
Она размотала одеяло, ловко стянула с девочки мокрые ползунки, бросила на пол. Катька, тощая, голубоватая и полупрозрачная, тут же перестала плакать и заболтала в воздухе руками и ногами. Было ей от роду месяцев десять, насколько я могла судить. Ира звонко шлепнула дочку по попке. Тяжело села рядом, расстегнула платье, расставила колени. Катька сосала жадно, придерживая пышную грудь Иры крошечной ладошкой. Посапывала носом. Светло‑рыжие колечки на голове двигались в такт.
– Аж захлебывается, – сказала Ира, глядя на меня сияющими глазами. – Голодная. Искупать бы ее… Горячая вода есть? Или греть надо?
Я кивнула. Я перестала плакать, мой внезапный порыв уже казался мне нелепым.
– Миш, достань Катькины вещички, в голубой сумке, – приказала Ира, и Миша, по‑прежнему не произнеся ни слова, послушно отправился в прихожую. – Он хороший, – прошептала Ира, проследив за моим взглядом. – Правда, молодой, дурной еще… Сильно заметно, что я старше? – Она с простодушным любопытством уставилась на меня, ожидая ответа.
Я пожала плечами, не зная толком, что сказать. Чужая женщина, назвавшаяся моей матерью, сидела на диване и кормила грудью мою сестру. Сияла пышными телесами и карими, чуть навыкате глазами. Платье задралось высоко, оголяя бедра. Катька громко чмокала, сжимая и разжимая кулачок. Я глаз не могла отвести от Ирины. В ней всего было щедро – и женственности, и красок, и легкости… Смотрела и думала, что я не в нее… к сожалению. Ни внешностью, ни характером. А может, к счастью…
– Не сильно… заметно, – ответила я запоздало.
– Все говорят, что незаметно, – довольно отозвалась она.
Покормив Катьку, Ира тут же захлопотала насчет купания. Я сняла с антресолей большой таз, который неоднократно собиралась выбросить, чтобы не занимал места. Мы поставили его на кухонный стол, ванную Ира забраковала – маленькая, развернуться негде. Она налила в таз горячей воды, разбавила ее холодной до нужной температуры, которую определила, сунув туда локоть. Двигалась она, несмотря на размеры, проворно и легко, при этом не переставала говорить. Вернее, приговаривать, объясняя каждое свое действие. Я путалась под ногами, не в силах отвести от нее взгляда – она вызывала во мне какое‑то жадное, почти истеричное любопытство.
– Водичка тепленькая… сейчас мы нашу девочку… искупаем… и будет наша Катенька чистенькая, как новенькая копейка… – приговаривала Ира.
Она сбегала в гостиную, принесла ребенка, сунула мне в руки – подержи! Я неловко взяла малышку, ощутив ее хрупкие ребрышки. Она только крякнула – видимо, я причинила ей неудобство, – и посмотрела мне в лицо своими круглыми фаянсово‑голубыми глазами. Меня поразил ее осмысленный, серьезный взгляд. И вдруг девочка улыбнулась. Я увидела розовые десны и три крошечных зуба – два снизу посередине и один сверху. И невольно улыбнулась в ответ, испытывая странное чувство жалости и восторга.
– Давай! – приказала Ира, и я с сожалением передала ей Катьку. Она проследила за мной взглядом, продолжая улыбаться во весь рот.
Ира усадила малышку в таз. Катька тут же издала радостный визг и замолотила по воде ручками.
– Любит купаться, просто ужас, – объяснила Ира. – Ах ты, разбойница, – проворковала она. – Ах ты, бессовестная девка, смотри, водичку разлила, так ты мне весь таз разбрызгаешь…
У малышки было нежное, в голубоватых жилках тело, алебастрово‑белое… Как ангел, вдруг подумала я. Маленький невинный ангел… бедная! Бедная? Я затруднилась бы объяснить, почему «бедная». Так я чувствовала, невольно объединяя в одно целое Ирино предательство по отношению ко мне, молодого любовника, легкомыслие и возможное предательство Катьки когда‑нибудь в будущем…
Ира намыливала дочку мылом, смывала, поливая ее из кружки, и все это громко смеясь и болтая. Катька радостно шлепала по воде руками и вдруг громко разревелась – мыло попало в глаза.
Я смотрела на них и думала, что у меня этого не было. Меня бросили, как… щенка. Удивительное дело – думая так, я не испытывала привычной горечи. Похоже, запас ее в моем организме исчерпался за двадцать пять лет. Весь вышел.
– Полотенце! – повернулась ко мне Ира, и я побежала в спальню, вытащила из шкафа новое пляжное полотенце, которое, не удержавшись, купила в прошлом году, смутно представляя себе, как буду лежать на пляже, – да так и не выбралась туда ни разу. Миша спал, сидя на диване. Свистел носом. Его крупные руки лежали на коленях, голова была запрокинута. Во сне лицо его казалось детским.
Полотенце было ярко‑голубое с белыми корабликами. Катька, завернутая в него, сверкала синими глазами, улыбалась. Ира принесла маленький гребешок, принялась расчесывать ее жидкие волосики. Катька сидела на столе тихо, как мышь, заведя глаза под лоб, словно пыталась рассмотреть, что же происходит там, наверху.
– Моя красавица, моя малявочка, моя рыжуля, – приговаривала Ира, радостно смеясь. – А какие у нас волосики хорошие… скоро косички заплетем… наденем платье с карманчиками, чтоб любили мальчики… Все мальчики будут наши… А ну их, мальчиков, – продолжала она, – ну их на фиг… совсем! Не нужны нам они!
– А где мы ее положим? – спросила Ира, закончив причесывать засыпающую на ходу Катьку. – У тебя есть кресло‑кровать?
– Есть, – ответила я, прикидывая, куда деть остальных.
– Класс! – обрадовалась Ира. – А мы с Мишкой на диване.
Я представила, как выхожу утром из спальни, иду мимо них на цыпочках, стараясь не разбудить, в ванную, а потом на кухню… Нет!
– Вы с Мишей можете лечь в спальне, – полная сомнений, предложила я.
– А ты? – Она не смогла скрыть своей радости.
– Я на диване. Мне все равно рано вставать.
– А мы с Мишкой любим поспать, – засмеялась она. – А ты… у тебя… – Она замолчала, выразительно глядя на меня.
Я мотнула головой – нет! Она скользнула по мне оценивающим взглядом. Я почувствовала себя задетой – в ее глазах увидела тот скорый суд, которым одна женщина судит другую. И скорый приговор – да уж! «Кому ты такая нужна, тусклая и простая! Посмотри на меня – ни один мужик мимо не пройдет!»
– Дело наживное, – пробормотала она и тут же спросила: – Слушай, а халатика лишнего не найдется? Я бы душ приняла… Мы три дня в пути, чуть не сдохли, поезда, сама знаешь, какие…
Я снова отправилась в спальню. Она, усадив Катьку к спящему Мише, поспешила за мной. Я распахнула дверцы шкафа. Она заглядывала мне через плечо.
– А у тебя тут хорошо, – сказала в спину. – Твоя квартира? Или снимаешь?
– Моя. Светланы Семеновны… – я не решилась сказать «моей мамы», как привыкла называть свою приемную мать, и тут же обругала себя за бесхребетность.
Ира поняла.
– Хорошая женщина была?
– Хорошая, – ответила я. – Очень хорошая.
Ира вздохнула:
– Повезло. А моя тетка была просто зверюга…
– А… ваши родители? – спросила я.
– Отца вроде как не было, – ответила она беспечно. – А мама умерла, когда мне два годика стукнуло. Мама красивая была, не то что тетка, у меня фотка есть. Тетка завидовала ей по‑страшному, слова доброго ни разу про нее не сказала – и ленивая, и гулящая, и…
– А отчего она умерла? – спросила я.
Ира пожала плечами, ответила не сразу, видимо, соврала, не желая открывать правду:
– Вроде несчастный случай… Тетка не говорила. – Ой! – вскрикнула она вдруг, и я испуганно вздрогнула. – Какой халатик! Можно?
Я кивнула. Она вытащила из шкафа «парадный» халат моей приемной матери – длинный, черного атласа, в белых цветах. Мой подарок ей на пятидесятилетие. Светлана Семеновна надевала его, исключительно чтобы сделать мне приятное, обходясь обычно старым фланелевым. Я помню, как она сказала, раскрыв шикарную фирменную коробку: «Лизочка, ну что ты, девочка, зачем? Он же такой дорогой! Спасибо, родная». Первым моим побуждением было вырвать халат из рук Иры и повесить на место, но я не посмела. Удивительная непосредственность моей… матери обезоруживала!
Ира между тем приложила к себе халат, метнулась к зеркалу. Покрутилась туда‑сюда, повернулась, сияя, ко мне:
– Класс! Клевая одежка!
Она оглаживала себя по груди и бокам, вскидывала гордо голову, подходила ближе к зеркалу, отступала назад. На лице ее была написана такая радость, что я оторопела и подумала с долей зависти, что моя мать счастливый человек – живет легко, минутой, и ничего не берет в голову! Ничего – ни бесприютности, ни отсутствия денег, работы, приличного мужа… И еще я подумала, что я бы так не смогла. Не смогла бы жить с этим хмуроватым парнем, который не произнес ни слова с момента появления, не смогла бы заявиться запросто через двадцать пять лет к брошенному… брошенной… Я споткнулась, не зная, как определить себя. «К брошенному ребенку»? Или к «брошенной дочке»? И то и другое вполне нелепо. Я уже давно не ребенок и не… дочка ей. А кто же тогда?
Насмотревшись на себя, Ира сказала:
– Я быстренько помоюсь, а потом поужинаем. Подыхаю, жрать хочу! У тебя картошка есть? Мишка пока начистит!
Она ринулась из спальни, унося с собой халат. Растолкала Мишу, который все спал, осторожно передвинула уснувшую Катьку в угол.
– Миш, давай разложи кресло. Катька уже спит, умаялась, кровиночка моя!
Парень открыл бессмысленные глаза, приходя в себя. Поднялся с дивана, потянулся.
– Может, перенести кресло в спальню? – опомнилась я. – Чтобы вам всем вместе…
– Не пролезет в дверь, – тут же отозвалась Ира. – Здоровое. Да ты не переживай, Катька спит, как убитая, – пушкой не разбудишь. В меня! Я тоже спать здорова, не передать!
Миша все так же молча – я начала подозревать, что спутник моей матери немой, – разложил кресло. Ира подтащила к нему стулья, чтобы Катька не скатилась. – Может, есть старое одеяльце? – спросила, выпрямляясь. – Под спод, а сверху можно… чем‑нибудь полегче… У тебя тепло.
И снова я пошла в спальню, теперь уже не мою, откапывать в стенном шкафу постельное белье, выуживать из глубин столетнее верблюжье одеяло, пахнущее нафталином, и подушки.
– Класс! – похвалила Ира, проворно устраивая постель Катьке. – Как дома. Давай сюда принцессу!
Миша передал ей спящую девочку. Ира страстно чмокнула дочку в лобик, щечки, ручки, расцеловала ножки и укусила за пяточки, осторожно уложила и прикрыла махровой простыней. Катька издала воркующий звук, но не проснулась.
– Теперь до утра, – сказала Ира. – Так, все на кухню! Доча, показывай, где тут у тебя что. Миш, ты чистишь картошку, я – в душ.
На кухне она распахнула дверцы холодильника, присвистнула:
– Небогато! Ну, ничего, главное, – картошечка! И хлеб. С маслом.
– Хлеба нет, – сказала я.
– Как нет? – изумилась Ира. – Забыла купить? Сейчас Мишка сгоняет. Миш!
– Я не ем хлеб, – пробормотала я.
– Как не ешь? – еще больше изумилась Ира. – Совсем? Диета, что ли?
– В общем… да. – Я испытывала страшную неловкость – мы с ней до такой степени не совпадали, что любое сказанное ею слово отзывалось во мне диссонансом. Мы просто не понимали друг друга. Я чувствовала себя в гостях, в отличие от Иры, которая везде, по‑видимому, была как дома.
– Какая, к черту, диета! – воскликнула она. – Ты же светишься вся! У женщины должно быть тело. Правда, Миш? Мужики не любят кости, – она рассмеялась, игриво ткнула его пальцем под ребра. – Да, Миш? – Не дождавшись от парня ответа, сказала: – Ну, ничего, мы это дело поправим. Ты ничего из себя, только надо макияж поярче, шмотки… а то закуталась, как старуха… Ты что, совсем не красишься?
Непосредственность моей матери поражала.
Миша вышел из кухни, вернулся через минуту, уже в куртке, встал на пороге, выразительно глядя на Иру.
– Что? – спросила она.
Он дернул плечом, но промолчал, продолжая смотреть.
– Доча, – Ира повернулась ко мне, – ты не одолжишь? Мы достанем денег, ты не думай. В дороге потратились. А?
Я с сожалением вспомнила о сотне, подаренной пьянице из подворотни. С какой стати, спрашивается? Бутылку разбил? Так ему и надо, алкоголику. Пожалела, скажите на милость, а чем теперь гостей кормить? Хоть и непрошеных. У меня есть немного денег, отложенных на туфли…
– Сейчас, – сказала я, не глядя на нее, и вышла из кухни.
Миша взял деньги и сказал… о чудо, голос прорезался! Он сказал «спасибо» низким, каким‑то утробным басом.
– Миш, ты там возьми колбаски, селедочки, хлебца… ну, знаешь! Можно огурчиков маринованных. Сам посмотри. И давай одна нога здесь, другая там. Жрать охота!
Миша кивнул согласно, хлопнул дверью, побежал вниз по лестнице.
– Я в душ, – сказала Ира, скрываясь в ванной.
Я перевела дух и принялась чистить картошку. Оторопь, не отпускавшая меня с момента появления матери с семейством, стала потихоньку отступать, способность мыслить, похоже, восстановилась, и я подумала… Я подумала, что моя прежняя жизнь закончилась безвозвратно. Яростное ощущение перемен вдруг охватило меня. Сколько раз я мечтала, что вдруг откроется дверь и войдет моя мама, прекрасная, нежная, тонкая, и закричит, заламывая руки… В разных сценариях текст был разный. «Доченька! – кричала моя мать. – Какое счастье! Я так долго тебя искала!» Или «Лизочка!» Нет, она же не знает, как меня зовут… «Девочка моя! – кричала она. – Тебя похитили негодяи…» Какие негодяи? Какая разница – негодяи, и все! «Но я всегда верила, что найду тебя!» «Кстати, а как Ира нашла меня?» – пришло мне в голову. Растерянная, я не сообразила спросить.
Сомнительная Ира, сомнительный ее спутник… Чужие, незнакомые люди пришли и сказали… Единственное, что не вызывало у меня никаких сомнений, вернее кто, – это Катька. Реальное, чистое, невинное существо, далекое от мирской грязи, не подозревающее, у кого ее угораздило родиться. Как ни странно, мне ни разу не пришло в голову, что это самозванцы и жулики. Не знаю почему. Чувствовалось, что оба биты жизнью. Мне они казались вполне искренними. Хотя из меня плохой психолог, и обмануть вашу покорную слугу пара пустяков. Взять пьяницу… Он, правда, не обманывал, но чуть не плакал и был страшно расстроен. Вот скажите, много ли вы знаете женщин, которые в такой ситуации отдали бы последнее… на водку? Боже, какая я дура!
Я вспомнила, как однажды меня ограбили. Сняли кроличью шапку – дело было зимой. Причем я слышала, как этот тип нагоняет меня, и вместо того, чтобы рвануть на другую сторону улицы, где шли люди, продолжала оставаться на «опасной» стороне. Угадайте, почему? Ни за что не догадаетесь. Я побоялась обидеть его! А вдруг это не вор, а нормальный человек, а я брошусь бежать, как ненормальная! В итоге он сорвал с меня шапку и был таков. Шапка копеечная, да речь не о том. А о том, что… какие полезные советы может дать несчастным брошенным девушкам такая чудачка, как я?
Ира была человеком из мира, мне неизвестного, с этой ее речью необразованного человека, молодым любовником, почти мальчиком, бесцеремонностью… Из забубенного мира, где матерятся, пьют, дерутся и с легкостью проживают все до последнего гроша. Но, странное дело, я, кажется, не имела ничего против их появления. Она называла меня «доча», и словечко это не резало мне слух, разве что поначалу. Ира, такая непохожая на меня, вызывала у меня любопытство.
Глава 13
Не ждали… (окончание)
Она вышла из душа, благоухая моим шампунем, с тюрбаном из полотенца на голове, в черном атласном халате моей приемной матери. Лицо, отмытое от сомнительной косметики, сияло. Ира, казалось, сбросила лет двадцать. «Как Афродита… из пены», – пронеслось у меня в голове.
– Господи, как хорошо! – воскликнула она страстно. Упала на диван, пощелкала пультом, нашла музыкальную передачу, врубила звук. Заметив мой взгляд в сторону спящей Катьки, махнула рукой: – Ничего, она привычная!
Я забормотала что‑то о соседях сверху, но она взглянула на меня так удивленно, что я замолчала, невнятно подумав, что те тоже… хороши, со своими скандалами по ночам… И еще подумала – пусть только сунутся, Ира их встретит! Я чуть не рассмеялась, представив, как «верхний» Колька, чучело болотное в семейных трусах, явится объясняться к пугливой девушке, а наткнется на… Иру в распахнутом халате.
Странное чувство зарождалось во мне… даже не знаю, как его назвать. Чувство стаи? А может, одиночество сказалось?
Ира споро, как и все, что она делала, освобождала сумки, принесенные Мишей. Радостно приговаривая, раскладывала свертки на столе. Я уже поняла, она не могла помолчать и минуты. Оглушительно гремела музыка из гостиной, перекрикивая ее, болтала Ира. Мне пришло в голову, что они идеально сочетаются – шумная, неумолкающая Ира и ее молчаливый друг.
Миша открыл бутылку водки. Ира подставила стаканы. Сначала свой, потом мой. Я открыла было рот, чтобы сказать, что не надо, но тут же заткнулась, предвидя реакцию мамы Иры.
– Вздрогнем! – скомандовала она. – За встречу! – Мы чокнулись, и она опрокинула стакан первая. Ахнула громко, занюхала хлебом. – Пей до дна! – пропела, глядя на меня шальными глазами.
И я, к своему изумлению, шарахнула сразу весь стакан, хотя терпеть не могу водку. Спиртное сразу же оглушило меня, кухня закачалась, стол поехал в одну сторону, буфет в другую. И все стало трын‑трава. Я расхохоталась.
– Молодец! – похвалила Ира, разливая по новой. – Сколько той жизни! Поехали! Давай за… эту женщину, из детдома… как ее?
– Светлана Семеновна! – При мысли о моей приемной матери глаза защипало. – Давайте!
– Чокаться нельзя, – предупредила Ира. – Спасибо вам, Светлана Семеновна, за Лизочку! – произнесла она громко, задирая голову к потолку.
От выпитой водки во мне проснулся зверский голод. Я уминала картошку, хлеб с маслом, селедку, колбасу, маринованные огурцы. На ночь глядя, вместо привычной овсянки… Мои гости от меня не отставали. Казалось, мы ели взапуски.
– Как… ты меня нашла? – Я наконец задала вопрос, занимавший меня весь вечер.
– Написала одной старой знакомой, – сразу ответила Ира, не удивившись, словно ожидала, что я рано или поздно спрошу. – Она сходила в роддом, взяла адрес акушерки. Потом в детдом. И… вот.
– А… мой отец? – снова спросила я.
– Мальчик… чуток меня постарше, – ответила Ира не сразу. Казалось, она пыталась вызвать в памяти этого мальчика, что ей не вполне удавалось – на лице ее появилось сомнение. – Никогда его с тех пор не видела… Я ведь сразу уехала, не могла больше с теткой. Поступила в медучилище. Потом работала нянечкой в детсаду. Потом музыкальным руководителем в Доме культуры. Потом… даже семечками торговала. Ну, а после встретила Мишу. Да, Миш?
Он кивнул, не переставая жевать.
– Мы с Мишей исколесили весь Север, – продолжала Ира. – И в Тюмени на буровой работали, и в Архангельске на судоверфи. А потом потянуло домой. И Катька подоспела… Правда, Миш?
Он снова кивнул.
– Музыкальным руководителем? – Сознание выхватило одну ее фразу, показавшуюся мне странной.
– Ну да, хор у них вела. У меня голос хороший. Все говорят. Я думала пойти учиться, да все как‑то… то одно, то другое. Хочешь, спою? Гитара есть?
Я покачала головой – нет. Хотя гитара была – Светланы Семеновны, подарок ей от Майкла Миллера, рок‑музыканта, местной знаменитости, которого она когда‑то увела с улицы. Мне не хотелось давать Ире гитару, так как я еще не определилась со своим к ней отношением.
– Ну и хрен с ней, – махнула рукой Ира. – Можно и так. Миш, выруби телик, – попросила она. – Мешает.
Тишина после орущего телевизора оглушила. Ира кашлянула, прикрыв глаза. Положила руку на грудь, вздохнула глубоко, выдохнула и запела сильным, чуть дрожащим голосом такого необычного тембра, что я мигом протрезвела.
По‑за‑а‑араста‑а‑али стежки‑дорожки,
Где проходи‑и‑или милого ножки.
Позарастали мохом‑травою,
Где мы гуляли, милый, с тобою.
Она побледнела, взгляд невидяще устремился куда‑то в пространство. С легкостью выводила мелодию, как дышала. Миша смотрел на нее… Он так смотрел на нее… Как на икону, ожидая чуда, – впившись глазами, приоткрыв рот, подавшись вперед. Грубые его руки, с силой сжатые в кулаки, лежали недвижно на столе.
– Мы обнима‑а‑ались, слезно прощались, – пела Ира, и голос ее, как рукой, стискивал сердце. Стискивал и сразу отпускал – и сердце блаженно взмывало вверх…
Помнить друг друга мы обещались.
Нет у меня с той поры уж покою…
Кажется, я заплакала. Сидела, не дыша, чтобы не разреветься громко – такая печаль, такая тоска, такое одиночество звучали в ее голосе.
Она вдруг прервала песню, расхохоталась, закашлялась.
– Совсем голос сел, зараза!
И магия закончилась…
В ней, казалось, уживались два человека – до сих пор я видела одного, бесцеремонного, неунывающего, которому море по колено. Теперь выглянул другой – чувствующий, тоскующий, полный тайного смысла и памяти… И какой из них настоящий – не понять…
– Давай, Миш, наливай, – сказала она хрипло. – Нельзя оставлять… слезы! И хорош гулять, пора на боковую.
* * *
– Почему они так говорят, Елизавета? – горестно вопросил меня Аспарагус, заявившись вечером на обычные посиделки.
– Кто, Йоханн Томасович? – спросила я.
– Все! Люди из средств массовой информации, политики, все! Почему они говорят все эти ужасные слова: «имидж», «машинерия», «опция». Почему, Елизавета, нормальный человек, получивший образование здесь, а не где‑нибудь там, говорит «опция», прекрасно сознавая при этом, что это стилистическое извращение и насилие над языком? Убей, не понимаю! Почему не сказать «выбор»? Или еще одно… относительно свежее – «позиционирование». Что оно значит, это слово, а, Елизавета? И не выговоришь сразу – язык сломаешь!
– Не знаю, Йоханн Томасович, – ответила я. Мне было не до него.
– Вот вы, Елизавета, вы в своем романе тоже, например, называете пришельца «алиен»? Как его, кстати, зовут?
– Нет, я называю его пришельцем. Нибелиус. Его зовут Нибелиус. Но… вы же сами знаете, что язык художественной литературы отличается от газетного.
– Ясен пень. Поневоле начнешь жалеть о цензуре, – проворчал он. – О добрых старых временах… Нибелиус? Пришелец по имени Нибелиус?
– Да. А… что?
– Странное имя для пришельца.
– Вообще‑то, его зовут иначе. Но он называет себя Нибелиусом. Ему так нравится.
– Однако фантазия у вас… Вы что, уже уходите? – Он заметил наконец, что я собиралась. В голосе зазвучали интонации обиженного ребенка, у которого отнимают игрушку.
– Ухожу, – ответила я. – Меня ждут.
– Кто? – спросил он бесцеремонно, и я подумала: до какой же степени главред считает меня своим парнем! Даме подобных вопросов, как правило, не задают.
– Извините, – спохватился он. – Я не должен был…
– Ничего, Йоханн Томасович, – утешила я его. – От вас никаких секретов. У меня гости, приехали вчера. – Я помедлила, потом бросилась, как в омут головой: – Моя мать… с семьей.
– Кто? – остолбенел он. – Кто? Вы сказали… ваша… мать? Настоящая мать? Вот так… взяла и приехала?
– Да.
– А… – протянул он озадаченно.
– Ее зовут Ира, с ней муж и ребенок. Девочка Катя, десяти месяцев от роду.
– Вы, кажется, говорили, что никогда не видели мать раньше?
– Не видела. Теперь увидела…
– И… что?
Мне показалось, он смотрит на меня с жалостью. Я пожала плечами.
– Они приехали с Севера.
– Надолго?
– Я не спрашивала.
– Я к вам пришел навеки поселиться, – пробормотал он. – Ясен пень. А… что они за люди?