Я чувствовала себя Золушкой на королевском балу. Летящая шифоновая юбка, черная в белый горошек, черный льняной жакет, желтый полупрозрачный шарф – это была новая я. Я косилась на себя во все встречные витрины. Голова стала странно легкой без привычного узла на затылке. Отставной генерал‑вахтер отдал мне честь. Я хотела его расцеловать. И весь мир в придачу. Неужели мировосприятие зависит от одежды? Женское? Черной юбки в белый горошек и желтого шарфа? Неужели это так важно? Я всегда считала это суетой.
– Лиза! – Эрик Шкодливый нагнал меня в коридоре, тронул за рукав. – Доброе утро, Лиза. Какая вы сегодня красивая! Идете куда‑нибудь после работы?
Я опустила взгляд – вспомнила о розовых носках. Сегодня Эрик был в синих, звездно‑полосатых, выглядывавших из‑под коротких штанин. На голове – картуз с кокардой.
– Пока не знаю, – ответила загадочно. – Может быть. – В голосе, к моему удивлению, прорезались незнакомые мяукающие интонации.
– Ваша сестра… – сказал Эрик. – Очень интересная женщина. Вы на нее похожи, Лиза.
– Интересная, – согласилась я, глядя ему в глаза. Они были зеленые в коричневую крапинку.
– Лиза, а что, если… – он запнулся и, кажется, смутился. Чудеса!
Я смотрела выжидательно.
– А что, если нам по чашечке кофе… выпить? Сейчас, пока народу мало. Как вы?
– Положительно, – ответила я.
И мы отправились в наше кафе на втором этаже.
Народу действительно было мало. Мы уселись у окна. Эрик пил коричневую бурду мелкими глотками и все поглядывал на меня. Мне хотелось спросить: «Что?» Он производил впечатление пацана. Футболка на нем сегодня была целая, но линялая, камуфляжной расцветки. И высокие шнурованные солдатские ботинки, над которыми торчали звездно‑полосатые носки. И картуз, о котором я уже упоминала, – он его так и не снял. Сидел в головном уборе и пил кофе. Тощая длинная шея торчала из растянутого широкого ворота камуфляжной футболки, уши оттопыривались, как у Чебурашки. Не красавец, но личность вполне симпатичная. Безобидная. Из тех, кого обычно не принимают в расчет. Зачем я ему? Неужели из‑за мамы Иры? Неужели и Эрик… тоже? А как же нетрадиционная ориентация?
– Лиза, – было видно, что он колеблется. – Лиза… вы… В вас чувствуется тайна! – выпалил он вдруг.
Тайна? Ну и хватил! Может, он шутит? Не похоже…
– Послушайте, Лиза… – Он стал рыться в своей пестрой торбе. – Вот! – протянул мне золотой тюбик губной помады.
Я машинально взяла. Сняла колпачок. Помада была лилового цвета.
– Я бы мог сделать вам лицо, – сказал он. – Хотите?
– Спасибо, Эрик. Я подумаю.
– Вы не понимаете, Лиза, – выпалил он горячо. – Я художник!
Я вздрогнула – художник? И этот тоже?
– У вас интересное лицо, Лиза. Необычное. Я хотел бы, если вы согласитесь… чтобы ваши фотографии напечатали в моей рубрике. Вы даже не представляете, насколько вы женственны. Согласны?
В его рубрике? Я вспомнила фотографии девиц с устрашающим макияжем и покачала головой.
– Подумайте, – попросил он грустно.
Я протянула обратно золотой тюбик.
– Это вам, – сказал он, отводя мою руку. – Это ваш цвет. Но только с черным. С черным идеально, и еще желтый шарф…
Я нерешительно держала подарок в руке и не придумала ничего лучше, как спросить:
– Это, наверное, дорого?
– Для меня бесплатно, – ответил он. Помолчав, спросил, не глядя: – Может, сходим куда‑нибудь вечером?
Я едва не расхохоталась. Что это с ним?
– Сегодня я занята, – соврала без запинки. – Может, когда‑нибудь… – Мне хотелось спросить, сколько ему лет.
Он проводил меня до самой двери. В моей комнате удобно расположился в дворцовом кресле главред. Ждал меня с нетерпением. Эрика как ветром сдуло.
– Лизонька, – Аспарагус поднялся мне навстречу. – А я уже заждался. Как… вы? Вас не было вчера…
– Хорошо, Йоханн Томасович, – ответила я. – Спасибо. Все хорошо.
– А… Ирочка? – он произнес ее имя с придыханием.
– Тоже хорошо.
– Ирочка сказала, у вас какие‑то дела… – Он настороженно смотрел на меня, явно ревнуя.
Мне стало его жалко.
– Мы просто… прошлись по магазинам. – Я прикусила язык и вспыхнула, вспомнив, на чьи деньги мы вчера разгулялись.
– Может, поужинаем сегодня? – Он смотрел на меня с надеждой. На скулах выступили красные пятна. Выражение лица – глуповато‑неуверенное.
Я отвела взгляд. Мне стало неловко. Неужели это любовь?
– Я позвоню, спрошу.
– Буду ждать ответа! – просиял он. – С нетерпением!
Он замешкался у двери, вернулся, молча взял меня обеими руками за голову и поцеловал в макушку. От него пахло хорошим одеколоном. После чего, не произнеся ни слова, он ушел. Похоже главред уже видел всех нас одной семьей. А как же Миша? Что сказала моя мать Йоханну о своем друге?
Мне было, разумеется, не до писем. Картины Игоря, новая одежда, Эрик, влюбленный, поглупевший на глазах Аспарагус… Ожидание перемен стучало молоточками и требовало отпереть дверь. Разве тут до жалующихся девушек? Не могла я сегодня ни сочувствовать, ни советовать!
Я сидела, закинув руки за голову. Картины Игоря стояли передо мной на полу – я прислонила их к стене. В них не оказалось ничего зловещего, не понимаю, что вдруг на меня нашло тогда? Русалочка была прехорошенькой – в ее возрасте слезы высыхают быстро. А черные монахи… Не спорю, мрачноватый сюжет, особенно для автопортрета. Я уже не сомневалась, что средний монах со светлыми внимательными глазами и есть мой телефонный фантом. Он смотрел на меня, словно хотел спросить… О чем? И почему в монашеском одеянии? Это что… иносказание? Философия? Что это значит? Несет свою ношу? Бремя? Прячется под черным клобуком? Двое других, без лиц – статисты. Он несет свой крест один, в пустоте, и будет нести вечно, потому что у пустоты нет ни конца, ни края?
Телефонный звонок заставил меня подскочить на месте. Я схватила трубку.
– Лиза, – из неимоверного далека прорвался голос Игоря. – Лиза… Вы получили мои картины?
– Да! – крикнула я.
– Вы… Что вы думаете?
– Мне они нравятся.
– Правда? – В голосе его звучала неподдельная радость.
– Честное слово! Где вы? Очень плохо слышно.
– На улице, – прокричал он. – Здесь очень шумно. Лиза… – голос его прервался. В трубке трещало. – Лиза, мы не могли бы встретиться?
– Когда и где? – я не узнавала свой голос – так перехватило горло. – Когда?
Ответом мне был только треск эфира и рев улицы. Игорь исчез. Испугался собственной смелости?
Он так и не перезвонил в этот день. Полная недоумения, я читала письма, не понимая, о чем они… Почему он не перезвонил? Что случилось? Мысли, одна другой абсурднее, лезли в голову. Может, его сбила машина? Он переходил дорогу, отвлекся… Или машина выскочила на тротуар прямо на него! А что – так бывает! Или напали грабители? Или он увидел знакомых, испугался, что… донесут жене? Или жену увидел? Фу, глупость!
От моего радужного настроения не осталось и следа. Я сняла желтый шарф, повесила на спинку стула. Достала из сумки заколку, убрала волосы в пучок. Кончился праздник…
Примерно через час позвонил главред и спросил:
– Ну как, Лизонька?
– Не могу дозвониться, – ответила я.
– Как же так? – забеспокоился он. – Может, что‑то случилось?
Я невольно усмехнулась – бедный Йоханн чувствовал то же, что и я.
– Ну что вы, – сказала я. – Не беспокойтесь, она просто вышла… купить продукты. Я буду звонить еще.
– Жду, – ответил он, разочарованный. – Жду.
Я звонила еще несколько раз, но трубку так никто и не взял. Ни моей матери, ни Миши дома не было. Где же они, интересно?
Бедный Йоханн звонил и заходил, но ничем порадовать его я не могла. Он помрачнел, румянец сполз со щек. Глаза стали как у побитой собаки. «И это любовь?» – думала я. Взгляд мой упал на желтый шарф. Сама я, не далее как утром, летела на работу в самом радужном настроении, а сейчас? Наверное, глаза у меня такие же, как у главреда. Где же Игорь?
* * *
– Кошка орет, – Иван Варфоломеевич повернулся к супруге. – Слышишь?
– О, господи! – простонала Мария Игнатьевна. – Только уснула… Какая кошка?
– Люськина! На балконе.
– Почему это она на балконе?
– Потому, – ответил Иван Варфоломеевич. – Она весь день там сидела. Ты Люську сегодня видела? Может, поехала куда, а кошку заперла?
– Куда поехала? Никуда не поехала! Вроде… – Мария Игнатьевна задумалась. – Вроде я ее не видела… Видела… когда ж? Вчера нет, сегодня тоже… Позавчера разве… Не упомню.
– А чего же кошка орет?
Мария Игнатьевна уселась на кровати, прислушалась.
– И правда, орет. Позвонить? – Она вопросительно посмотрела на мужа. – Который час?
– Два.
– Два? О, господи… Будить не хочется. Может, шугануть ее с балкона?
– Как ты ее шуганешь? – возразил муж. – Звони Люське, пусть заберет!
Соседка на телефонные звонки не отвечала. Кошка продолжала истошно орать.
– Пошли, мать, – сказал Иван Варфоломеевич, спуская ноги с кровати и нашаривая на коврике тапочки. – Ключ есть?
– Ключ‑то есть, – ответила супруга. – Да как‑то неудобно… ночью, без спроса…
Они позвонили в дверь, но никто им не открыл. Мария Игнатьевна протянула мужу ключ. Ей было не по себе.
Иван Варфоломеевич решительно отпер дверь, шагнул в прихожую, включил свет. Жена из‑за его спины взглянула, охнула и закрыла рот рукой. Люся неподвижно сидела на полу, опираясь о стену и свесив голову на грудь. Длинные черные волосы закрывали лицо, и от этого было еще страшнее…
* * *
Они оказались дома – мама Ира и Миша. Сидели в кухне. На столе стояли чашки с остывшим чаем. Она – в новом костюме с павлином, он – как всегда, в старых джинсах и черной футболке. Катька прыгала у него на коленях. И снова, как не раз прежде, я подумала: что же их держит вместе? Уж очень разные они. Мишу понятно что, а мою мать? Я невольно представила ее рядом с респектабельным Аспарагусом…
При виде меня они замолчали. Миша смотрел в стол. Мама Ира, возбужденная, с красными пятнами на скулах, с раздувающимися ноздрями, взглянула рассеянно. Поссорились?
Катька заулыбаясь, произнесла громко свое единственное слово: «Ли‑за!» Потянулась ко мне. Я взяла ее на руки. Она боднула меня лбом в щеку. Ах ты, моя лапочка!
– Голодная? – спросила Ира. – Садись давай. Миша рыбу купил. Будешь? Есть картошка вареная. Правда, остыла.
Она хлопотала, накрывая на стол. Только для меня. Видимо, они уже поужинали.
– А вы?
– Мы… – повторила она. – Миш?
– Не хочу, – ответил он.
Тоже странность – он никогда не отказывался перекусить.
Она взяла у меня Катьку. Сидела молча, смотрела на меня. Миша опять уставился в стол.
– Что? – спросила я, откладывая вилку.
– Кушай, кушай, доча. – Она вдруг протянула руку и погладила меня по голове. – Мы, наверное, скоро уедем…
– Как? – я воззрилась на нее. – Почему?
– Пора и честь знать, загостились, – сказала она неубедительно.
– И куда же вы?
– Вернемся в Архангельск, у Миши там квартира.
– Я думала, вы насовсем, – пробормотала я. Удивительное дело: я не хотела, чтобы они уезжали. Еще пару недель назад хотела, а теперь – нет. Я привыкла к моей иррациональной и непутевой матери. А после вчерашних посиделок в кафе у меня окрепло… даже не знаю, как это назвать… чувство стаи, щита. Да скажи я, что меня кто‑нибудь обидел, моя мать ринется на защиту… так мне казалось. Светлана Семеновна, моя приемная мама, была чудесным человеком и любила меня, но она работала воспитателем и твердо усвоила, что детей нельзя баловать, они должны быть дисциплинированны, есть вовремя, ложиться спать тоже вовремя, а главное – учиться. Моя мать зацеловывала Катьку, но ей не приходило в голову выключить телевизор, когда та спала. Дисциплине мама Ира вряд ли сможет научить, так как не понимает в принципе, что это такое. А в школу ее и на аркане не затащишь – им там деньги платят, вот пусть и воспитывают!
Но… Но если сосед сверху, чучело гороховое в семейных трусах, явится выяснять отношения, то она ему… как она сказала вчера? Глаза выцарапает! А пьяницу шуганет так, что он навсегда забудет дорогу к родной песочнице…
Я все чаще ловила себя на мысли, что мне хочется пожаловаться ей. На неприкаянность, на Игоря, на работу, от которой мало радости. Впрочем, о работе моей она уже высказалась довольно… круто. Светлана Семеновна не признавала жалоб. А мама Ира… Я представила, что будет, если кто‑нибудь из ребятишек во дворе тронет Катьку…
– Мы тоже думали, что насовсем, – вздохнула Ира. – Меня домой тянуло со страшной силой. И тебя хотела увидеть. А теперь обратно тянет. Мише вообще здесь не нравится. Да, Миш?
Он кивнул.
– Там у меня подружки. Соседи хорошие. Не поверишь, плакали, когда мы уезжали…
– Но почему так… вдруг? Еще вчера ты ничего не говорила…
– Вчера… А, правда, хорошо погуляли? – Она, улыбаясь, взглянула на меня. – Да ты не горюй, доча. Мы еще разгуляемся. У нас там магазины не очень… А мне подарки еще надо купить девочкам. Да и тебе тоже… И к Митричу сходим, а как же? Спросим про этого, в белом свитере, хорошенького. Дел – непочатый край!
Она говорила, а мне хотелось плакать. Она изо всех сил пыталась убедить меня, что все хорошо, жизнь продолжается, но получалось не очень. Она казалась рассеянной и думала о чем‑то своем. Да и Миша, чувствовалось, был не в своей тарелке.
– Что‑нибудь случилось? – спросила я, настороженно глядя на нее.
– Не выдумывай, – сказала она. – Все будет тип‑топ. Слышишь?
– Ли‑за! – закричала Катька. Она улыбалась до ушей, прыгая у меня на руках. Миша был угрюм, моя мать… впервые я видела неуверенность в ее глазах. Она сникла и казалась постаревшей. Одна Катька ничего не понимала и была счастлива…
Глава 23
Ревность
Иллария нажала кнопку на крошечном пульте, и створки ворот плавно разошлись в стороны. Она въехала во двор, заглушила мотор. Было еще совсем светло, небо краснело на западе – к ветреному дню.
Она поднялась на крыльцо, оглянулась. Эхо тут же подхватило звук ее шагов. Она вставила ключ в замочную скважину, беззвучно провернула. Дверь подалась, и она, снова оглянувшись, вошла в темную прихожую. Здесь пахло деревом и сухими цветами, и стояла густая тягучая тишина. Она защелкнула замок, включила свет. Сняла плащ, сбросила туфли и босиком пошла в гостиную.
Иллария бесшумно скользила по зеркальному полу… как привидение, вдруг пришло ей в голову. Мысль оказалась неудачной, она поежилась. Поспешно включила свет. Металлическая люстра вспыхнула и качнулась слегка. Она подошла к бару, достала бутылку коньяка, бокал. Уселась на высокий табурет, стараясь не выпускать из виду дверь. Налила, выпила залпом. Ей было не по себе.
Она опьянела сразу. Сползла с табурета и, пошатываясь, пошла к дивану. Упала на него и как провалилась. Последнее, что она ухватила меркнущим сознанием, был бронзовый бык с мощным крупом и короткими ногами, с человечком на спине. У быка была кроткая кроличья морда и в тонких чешуйках бока. Человечек стоял на его спине, держа в вытянутых руках предмет непонятного назначения, похожий на решето без дна.
– Что это? – удивилась Иллария, увидев быка впервые.
– Понятия не имею, – ответил Кирилл. – Что‑то ритуальное. Этой скульптуре около четырех тысяч лет. Месопотамия. Хорош, правда?
– Не может быть! – поразилась она тогда. – Это же целое состояние!
– Это реплика! – рассмеялся он. – К твоему сведению, существуют невероятные технологии старения металлов, нефрита, глины. Только специалист может отличить оригинал от подделки! Идешь по базару – глаза разбегаются, такая древность! А на самом деле – новодел. Вот девочка с гирляндой – настоящая, – добавил он самодовольно.
Фигурке из пожелтевшей слоновой кости высотой около двадцати сантиметров было, по словам Кирилла, две с половиной тысячи лет. Тонкая азиатская девушка в длинном одеянии с широким кушаком держала в руках цветочную гирлянду. Скульптору удалось передать удивительную хрупкость девушки и любопытство, с которым она, склонив голову к плечу, рассматривала гирлянду. Кисть правой руки была отломана, и край гирлянды парил в воздухе.
Он тогда достал из сейфа черный кожаный футляр, раскрыл. На лице его появилось выражение… умиления, восторга, благоговения. Так верующий смотрит на икону, ожидая чуда. Осторожно достал фигурку, поставил на кофейный столик.
– Правда, прелесть? – голос его дрогнул. – А ведь существовала же, мастер с живой резал! Стояла перед ним с гирляндой цветов, а он смотрел…
Иллария с удивлением прислушивалась к взволнованным модуляциям в голосе любовника – с чего это его так разобрало? Фигурка из кости не произвела на нее особого впечатления: бесцветная, слишком… она не сразу подобрала слово – скромная. Ее гораздо больше заинтересовал загадочный чешуйчатый бык.
…Бык смотрел кротко и задумчиво. У стоящего на его спине человечка было удивленное лицо…
Она проспала до самого прихода Кирилла.
– Эй! – он тронул ее за плечо. – Пьяная красавица, просыпайся! Ужин готов? А то сейчас тебя съем!
Иллария смотрела на Кирилла бессмысленным взглядом.
– Ого! Праздник себе устроила? – Он с улыбкой всматривался в ее лицо. – Просыпайся!
– Который час? – спросила она сипло.
– Десять.
Она взглянула в окно – там была ночь. С силой провела ладонями по лицу, окончательно приходя в себя. Вскочила с дивана, покачнулась. Кирилл придержал ее за локоть.
– Куда? Неужели на кухню?
– Я совсем забыла, – сказала поспешно Иллария. – У меня встреча… в десять!
– Придется перенести на завтра, – сказал он. – Надеюсь, встреча деловая? С кем?
– С одним… человеком.
– С Речицким? – спросил он небрежно, не глядя на нее. – Я думал, ты с ним разошлась.
Иллария остро взглянула на любовника – ей не понравился тон Кирилла.
– Нет, – ответила сдержанно. – С другим.
– Интересно, с кем?
– Это моя работа, – сказала она и сразу же поняла, что получилось неудачно.
– Твоя работа? – удивился он, в глазах насмешка. – Ночные свидания – твоя работа?
– Что ты несешь? – Иллария стала закипать. – Мне нужно обсудить с ним… сотрудничество.
Оправдывающийся человек жалок. И не важно, виноват он или нет. Когда на тебя смотрят вот так, прищурившись, улыбаются криво, издевательски, сложив руки на груди… Что это с ним? Иллария не выносила сцен. В этом она тоже похожа на мужчину, как заметил однажды Речицкий. «Терпеть не могу визга, – сказал тогда он. – Мы бы с тобой ужились…»
– С кем? – Кирилл уже не улыбался. Он смотрел на Илларию в упор.
– Ты с ума сошел! – закричала она, а в душе поднималась непонятная тоска. – Ты что, не веришь мне?
Удивительное дело, она была достаточно изворотливой и могла выйти победителем из любой разборки, не теряя хладнокровия. Она всегда знала, что нужно сказать и как. «Ты что, не веришь мне?» – это жалкий лепет. Она опомнилась. Поднялась с дивана. Не глядя на Кирилла, пошла к двери.
– Погоди! – Он нагнал ее, схватил за руку. – Не сердись! Я думал, у тебя нет тайн от меня. Какое, к черту, свидание ночью? Это Речицкий?
– Нет! – крикнула она, вырывая руку. – Пусти!
– Не пущу! С кем ты собираешься встретиться? Опять за старое? Новый… – Он сумел сдержаться. Но все было ясно и так. Оскорбленная Иллария, раздувая ноздри, дергала ручку двери. Та не открывалась.
– Открой! – заорала она. – Я ни минуты здесь не останусь!
– Дура! – заорал он в ответ. Резко дернул ее к себе, обнял так, что затрещали ребра. – Уйдешь, когда я разрешу, поняла? О твоем романе с Речицким трепался весь город. А в столицах ты чем занималась? И почему оттуда свалила? Думаешь, я не знаю? Я все про тебя знаю!
– Не твое дело! – Она яростно билась в его руках. – Пусти!
– Остынь, дура! Да мне плевать, чем ты там занималась! Мне плевать на Речицкого! Я лжи не терплю! Поняла?
– Пусти! – кричала она вне себя.
– Я сказал, остынь! Никуда ты не пойдешь. Кто?
Иллария смотрела на Кирилла – лицо его побледнело, уголки рта судорожно дергались, он был страшен. И почему, спрашивается? Неужели ревнует? А она тоже хороша со своими истериками. Иллария вдруг затихла в его руках. Положила голову ему на плечо. Погладила рукой по щеке – ей казалось, она укрощает зверя.
– Тебе не стыдно? – прошептала на ухо.
– Кто он? – упрямо спросил Кирилл, но тон сбавил.
– Онопко. Илья Борисович Онопко. Денежный человек, который согласен платить. Не за то, о чем ты подумал.
– Онопко, у которого массажные кабинеты? – Он отодвинул ее от себя, испытующе заглянул в глаза.
– Были. Сейчас он затеял конкурс красоты. Ему нужна моя поддержка.
– Как ты можешь путаться с этим подонком? – Он все еще не верил ей.
– Это бизнес, – ответила она. – Я не путаюсь пока, я просто хочу знать, что ему надо.
– Почему ночью?
– Десять часов не ночь. Я думала, мы поужинаем, и я поеду… А ты начал орать, как ненормальный. Спросить по‑человечески трудно?
– Я тебя очень люблю, – сказал Кирилл покаянно. – Мне все равно, что было раньше…
– Раньше ничего не было, – сказала Иллария твердо. – И если ты собираешься…
– Не собираюсь! Я дурак, извини.
Он целовал ей руки, повторяя:
– Я дурак! Не сердись. Не сердишься?
От вспышки ярости не осталось и следа. Кирилл был тих и покорен.
– Я думала, ты меня убьешь, – сказала Иллария.
– И убью! – ответил он вполне мирно. – Иди, позвони, скажи, что приедешь завтра.
– Завтра он уезжает. В Италию, на две недели. Ну и черт с ним! Не судьба.
– Поехали! – вдруг выпалил Кирилл. – Я отвезу тебя сам. Не пущу за руль.
– Я собиралась вызвать такси, – ответила Иллария, колеблясь. – Поздновато для визитов…
– Не поздно. Иди, звони. А потом поужинаем. Где он живет?
– У него свой дом в пригороде, у меня в сумке адрес…
– Дай мне честное слово, что ты не встречаешься с Речицким, – сказал Кирилл уже в машине. – Имей в виду, если узнаю…
– Не надоело? – спросила она резко. – Сколько можно?
Кирилл не ответил, пристально глядя на дорогу.
«Оказывается, Рыжий Лис ревнив, – думала Иллария. – Ревнив до такой степени, что сходит с ума… Кто бы мог подумать? Вечно зубоскалит, прыгает мячиком, а сам… надо же! Неужели он так влюблен?» Кирилл напугал ее своей неожиданной вспышкой. А как же ее независимость? Если он будет требовать отчета за каждый шаг… И откуда он знает о… Какого черта? Он что, детектива нанял? Она взглянула на Кирилла…
– Извини, – он, словно подслушав ее мысли, повернул голову, взял ее руку, прижался горячими губами. Иллария отстраненно отметила, что ничего не почувствовала – не было жаркой волны от макушки до колен. – Я больше не буду. Не сердись. Не сердишься?
– Смотри на дорогу, – сказала она ворчливо. – Кажется, мы приехали. Смотри, какой домина! Целый замок!
– Кстати, у тебя что‑то с мотором, – сообщил Кирилл. – Стучит. Я всегда считал, что женщина и автомобиль вещи несовместимые. Завтра заедешь на станцию техобслуживания, скажешь менеджеру, что от меня. Есть там такой жулик, Стас. Поняла?
Она, не ответив, выбралась из машины и бросила:
– Подожди меня, я недолго! – Пошла к калитке в высоком кирпичном заборе. Нажала кнопку домофона.
* * *
– Капитан не придет, – сообщил философ Алексеев своему другу Савелию Зотову. – У него неприятности по службе. Скончался Одноглазый. Не то сам, не то помогли. Я думаю, у покойного было много врагов. Его вполне могли убрать как соучастника или свидетеля. – Он помолчал, вздохнул. – Знаешь, Савелий, Одноглазый – это целая эпоха. Зубр! Мамонт! И возраст почтенный, не то семьдесят, не то восемьдесят. Всю жизнь на нервах. Уходит старое поколение…
– Ты думаешь, это… Антиквар? – спросил Савелий. – Убил?
– Я бы не удивился, – кивнул Федор. – Одноглазый был хорошим ювелиром и опытнейшим оценщиком. Его грабили четыре раза, насколько я знаю. Сидел дважды. Остальные против него – мелочь пузатая. Он консультировал не только нашего Николая, как ты понимаешь, и вполне мог пересекаться с Антикваром. На каком‑то этапе необходимо избавляться от соучастников.
– У него действительно был один глаз?
– У него было два глаза. А кличку «Одноглазый» ему припаяли из‑за привычки щурить левый. Видимо, это профессиональное.
Друзья зашли на минутку в «Тутси». Федор уговорил Савелия составить ему компанию. Ему хотелось еще раз увидеть девушку, которая пела про рыцаря. Савелию он в этом, разумеется, не признался. Но девушки не было. Они сидели уже около часа. Федор посматривал на подиум, ожидая, что она появится.
Савелий прочитал на своем веку сотни дамских романов и был уверен, что, несмотря на оторванность от жизни, эти романы несут в себе известное рациональное зерно в смысле создания поведенческих стереотипов как прекрасного пола, так и сильного. Проследив в очередной раз взгляд Федора на подиум, Савелий сказал:
– Давай спросим у Митрича. Или у Славика. Может, она выступает не каждый день…
– Ты думаешь? – слегка смутился Федор, не ожидавший такой прыти от приятеля.
– Хочешь, я спрошу? – великодушно предложил Зотов.
– Я сам.
– Красивая девушка. И голос… за душу берет. А тебе, Федя, давно пора подумать о создании семьи. Всему свое время… Смотри, упустишь…
– Время собирать и время разбрасывать камни, – перебил друга Федор. – Ну почему при виде холостяка у всех чешутся руки пристроить его? Это что, вселенский заговор такой? Я свободен, Савелий. Философ должен быть свободным. Ты посмотри вокруг. Что ты видишь? Много счастливых семей? Ты и Зося – исключение, – поспешно добавил он, видя, что Зотов хочет возразить. – Таких, как твоя Зося, больше нет. И я никогда не прощу тебе, Савелий, что ты увел ее у меня. Может, именно поэтому…
– Но ведь ты же не собирался… – пробормотал Зотов, почувствовав угрызения совести.
– А может, и собирался! Но я тебя простил, Савелий. Эта девушка чем‑то похожа на Зосю, правда?
Савелий не находил, что певица похожа на его жену, но кивнул, соглашаясь. Сходство необязательно внешнее. Бывает сходство и внутреннее. Так Федя ее видит…
Глава 24
Мученики любви
На следующий день Игорь не позвонил. И через два дня тоже не позвонил. Я не знала, что и думать. Все валилось у меня из рук.
Бедный Йоханн привидением слонялся по коридорам редакции. Забегал ко мне раз по десять на дню. Мама Ира никак не реагировала на его приглашения – похоже, короткое счастье главреда приказало долго жить. Я ничем не могла ему помочь. Я и сама не понимала, что происходит. Мама Ира нервничала, не выходила из дома. Миша, наоборот, появлялся поздно. Вваливался в прихожую, она бросалась ему навстречу. Я не слышала, о чем они говорили. Они засиживались на кухне допоздна. Миша ел, Ира подкладывала ему в тарелку.
Игорь занимал все мои мысли. Иногда я оглядывалась на улице – мне казалось, в толпе мелькнуло его лицо. Теперь я знала, как он выглядит. Или мне казалось, что знаю. Бледный, худой, с пронзительными серыми глазами… Его лицо чудилось мне везде, а однажды приснилось. Он стоял у нашей проходной, ждал меня. Я увидела его первая. Он скользил взглядом по выходящим людям, и на лице его было написано отчаяние. «Я здесь!» – хотела закричать я, но из горла не вырвалось ни звука. Он ничего не видел, смотрел сквозь меня. Я пыталась остановиться, но человеческий поток нес меня мимо Игоря, а он скользил взглядом, не видя… Меня уносило все дальше, я оборачивалась, тянула к нему руки… А потом он исчез, и я проснулась. Сердце колотилось, спина была влажная, в сердце – тоска и страх…
Мы гуляли с Катькой во дворе. Она делала свои первые шаги, я придерживала ее за воротничок курточки. Баба Капа сладко пела, завидев нас: «Гуляешь с сестричкой, Лизочка? Как она выросла! И похожа на тебя». Катьке разрешалось погладить кота Митяя. «К‑ко!» – говорила Катька, радуясь. Баба Капа и кот выступали с одним и тем же цирковым номером. «А ну, покажи, как Митяйчик любит сметанку!» – говорила старуха. И здоровенный рыжий котище принимался вылизывать шерстку на груди. Катька громко смеялась, показывала пальчиком – «к‑ко»!
Картины Игоря стояли в моей комнате, прислоненные к стене. Я не унесла их домой, мне не хотелось отвечать на вопросы Иры. Почему? Не знаю. Это было только мое, и я не собиралась делиться ни с кем. Несчастная русалка все плакала, сигарета дымилась в тонких пальцах. Сероглазый монах все смотрел, словно хотел сказать что‑то. Хрупкий карточный домик вокруг меня рассыпался в одночасье…
Я перечитывала письма моих девушек по несколько раз подряд, отделывалась дежурными фразами, которым недоставало блеска и оптимизма. Смысл моих ответов сводился к тому, что от коварства судьбы, подлости и предательства друзей и любимых никто не застрахован. Так было, так есть и так будет. Ничего не поделаешь. И рецепт тут один: перестань реветь, вытри нос и выше подбородок – на удачу, как учит мама Ира. Иди купи себе новые тени для век. Или купальник – пляжный сезон уже открылся. Никто не будет вытаскивать тебя из твоих горестей. Я тебе сочувствую, но выбираться ты должна сама. Как? Если не помогают новые тени… тогда не знаю. Дай своему горю отстояться. Так и быть – пореви, но не забудь при этом смотреть на себя в зеркало. Зеркало – лучшее лекарство от слез. А вообще, все проходит… Все! Пройдет и это. Не нами замечено. Поняла? Иди, живи дальше. Точка.
Мне самой было впору написать кому‑нибудь и пожаловаться.
И ведь ничего ужасного не произошло! Никто не умер, не заболел, никого не ограбили, не оскорбили, почему же мне так плохо? Игорь? А кто такой Игорь? А может, он и не Игорь вовсе…
* * *
Иллария металась по квартире, как раненая птица, залетевшая случайно в открытую форточку. Она вернулась от Кирилла утром. Чашка выскользнула из рук, осколки брызнули во все стороны. Она нетерпеливо схватила жестянку с кофе, сломала ноготь, вскрикнула от боли. Отшвырнула от себя банку, сунула палец в рот. Стояла посреди кухни, тупо уставившись в никуда. Босая, полураздетая. От вида крови ее едва не стошнило. Она бросилась в ванную. И отшатнулась – из зеркала на нее смотрела чужая женщина. Растрепанная, бледная, с синими полукружьями под глазами. Постаревшая. Ей почудилось, что седина пробилась на висках – она в страхе придвинулась ближе. Показалось! Она рассматривала себя беспощадным взглядом. Сухо всхлипнула, отвернулась. С трудом вспомнила, зачем пришла. Открыла стеклянный шкафчик и застыла, вспомнив, как Кирилл протягивал ей окровавленную руку. Едва успела рухнуть на колени перед унитазом, как ее стошнило. Желудок в конвульсиях извергал желчь, больше там ничего не было. Боль рвала внутренности. Утеревшись рукой, она обессиленно прислонилась спиной к ванне и зарыдала…
* * *
Ей казалось, что в моторе действительно стучит. Ей не хотелось на работу, не хотелось никого видеть. Впервые она думала о журнале с отвращением. Равно как и о людях, с которыми работала. Ей казалось, она не сдержится и наговорит лишнего Аэлите… Иллария чувствовала, что закипает от ненависти к ней – за глупость, нахальство, пронзительный голос. Урода Эрика она тоже ненавидит – за дурацкие одежки. Она ненавидит даже Нюсю, верную, преданную Нюсю! Она представила, как бросает в нее тяжелым каменным стаканом для карандашей. У Нюси карикатурно‑изумленное лицо, брови взметнулись вверх. Она не успевает увернуться…
Илларии приходится остановить машину, так дрожат руки. Стоянка здесь запрещена, но она не в состоянии ехать дальше. Иллария пытается сообразить, где она. Через пару кварталов улица Пушкина, там станция техобслуживания, о которой упоминал Кирилл. Кирилл… Она оставит там машину и пойдет выпить кофе.
Менеджер… Стас вроде оказался не просто любезен, он был счастлив ее видеть. Конечно, он знает Кирилла Александровича, как же, как же, Пушкарев их постоянный клиент. Сию минуту! Кофе? Иллария отказалась – смешно, какой здесь может быть кофе? Стас позвонил. Иллария стояла и ждала. Она вдруг почувствовала, что просто умирает, так хочет крепчайшего черного кофе. Сейчас же, сию минуту. Она даже почувствовала его запах и сглотнула непроизвольно. К черту! Она повернулась, чтобы уйти. И едва не столкнулась с рослым человеком в синем комбинезоне, который подошел неслышно. Иллария вскрикнула.
– Посмотришь двигатель, – приказал Стас. – И чтобы как следует! – Тон у него был хамский.
– Сейчас не могу, нет свободных стендов. Минут через тридцать, – ответил мужчина.
– Ты слышал, что я сказал? – Стас пыжился, не глядя на Илларию, но она чувствовала, что сцена разыгрывается для нее. – Я говорю – сейчас!
– Через тридцать минут, – раздельно повторил мужчина.
– Ты не понял? Тупой? Я что сказал? – завелся Стас. – Ты свои правила не устанавливай! Мое слово здесь закон!
Иллария смотрела на щуплого Стаса, выплевывающего слова. «Гаденыш!» – подумала вдруг.
Мужчина перегнулся через прилавок, за которым сидел менеджер, сгреб его крупной пятерней за грудки и сказал, глядя в глаза:
– Если ты еще раз повысишь голос – пожалеешь. – Голос его был спокоен и бесцветен, но чувствовалось в нем что‑то такое, отчего плюгавый Стас сдулся, как воздушный шарик. – Если ты еще раз скажешь мне «ты»… Понял?
Иллария попятилась. Мужчина взглянул на нее, опомнился. Отбросил от себя побледневшего Стаса. Тот мешком свалился на стул.
– Идемте, – сказал механик Илларии. – Что там с машиной?
– Уголовник! – завопил опомнившийся Стас. – Тебе здесь не работать, так и знай!
Механик не обернулся. Они вышли из павильона, Иллария указала на свою «Тойоту».
– Хорошая машина, – похвалил он. – Надежная. Ваша?
Иллария взглянула непонимающе.
– Ну, может, мужа…
– Моя.
– Ключ, – он протянул руку. Уселся в машину. Завел мотор. Сидел, слушал сосредоточенно, глядя в пол.
Иллария стояла рядом. В окно ей было видно небритую смуглую щеку механика, седину в темных волосах. «Уголовник?» – вспомнила она слова менеджера. Она рассматривала его с внезапным жадным любопытством. «Сидел? За что?» Она поежилась. И сказала неожиданно для себя:
– Вас теперь уволят?
Он взглянул снизу. Пожал плечами. И промолчал. Выключил двигатель. Не торопясь, вылез из машины. Протянул ей ключ.
– Что с ней? – спросила Иллария.
– Будет жить, – ответил механик. И повторил: – Хорошая машина.
Иллария стала рыться в сумочке.
– Сколько я вам должна?
Он махнул рукой – ничего. Повернулся и пошел прочь.
Иллария крикнула ему в спину:
– Подождите!
Он неторопливо повернулся.
– Послушайте, – сказала Иллария, глядя просительно. – Вы не могли бы отвезти меня… Я не могу… – Последние слова она почти прошептала.
Он взглянул внимательно. Подумал. Сказал:
– Подождите, я сейчас.
Он вернулся через несколько минут. Она не узнала его. Он переоделся в джинсы и синюю футболку. В руке – спортивная сумка. Похоже, он не собирается возвращаться сюда. Иллария почувствовала свою вину. И облегчение. Если он ушел насовсем, значит, не спешит.
– Спасибо, – сказала она, когда они уже сидели в машине.
– Не за что, – ответил он и снова взглянул на нее. У него был жесткий взгляд и неулыбчивое лицо.
Она вспомнила слова Стаса. Сидел? Похоже, так.
– Вы не против… – Она замялась, впервые в жизни испытывая робость в присутствии мужчины. – Я умираю, хочу кофе.
Он кивнул, не удивившись. К ее облегчению, на его лице не появилось выражение мужского «понимания» и готовности подсуетиться на всякий случай – а вдруг обломится, – которую она так ненавидела в самцах. Правда, она тут же подумала с сожалением, что ее чары, видимо, на него не действуют…
Они пили кофе. Он молчал, помешивал ложечкой в чашке. Она с жадным любопытством разглядывала его исподтишка. Кофе был именно такой, как она хотела, – очень крепкий и горячий. Она пила крохотными глотками, чувствуя, как разливается внутри тепло.
– Вы правда сидели? – выпа