Еще курил он самые дешёвые сигареты «Памир». Курил страшно – до обожжённых пальцев (в этих местах всегда жёлтые, с толстой кожей). И потом надевал бычок на булавку и докуривал до конца.
Примечание к №547
«На сцене живая картина – „Освобождённая Россия“: женщина с разорванными кандалами в руках, у её ног лейтенант Шмидт, вокруг – Пушкин, Лермонтов, Грибоедов…»
Ср. сцену «литературной кадрили» на балу в «Бесах»:
«„Честная русская мысль“ изображалась в виде господина средних лет, в очках, во фраке, в перчатках и – в кандалах (в настоящих кандалах). Под мышкой этой мысли был портфель с каким‑то „делом“. Из кармана выглядывало распечатанное письмо из‑за границы, заключавшее в себе удостоверение, для всех сомневающихся, в честности „честной русской мысли“. Всё это досказывалось распорядителями уже изустно, потому что торчавшее из кармана письмо нельзя же было прочесть. В приподнятой правой руке „честная русская мысль“ держала бокал, как будто желая провозгласить тост. По обе стороны её и с нею рядом семенили две стриженые нигилистки, а визави танцевал какой‑то тоже пожилой господин, во фраке, но с тяжёлою дубиной в руке и будто бы изображал собою не петербургское, но грозное издание: „Прихлопну – мокренько будет“. Но, несмотря на свою дубину, он никак не мог снести пристально устремленных на него очков „честной русской мысли“ и старался глядеть по сторонам, а когда делал па‑де– де, то изгибался, вертелся и не знал, куда деваться – до того, вероятно, мучила его совесть… Впрочем, не упомню всех этих тупеньких выдумок; все было в таком же роде, так что, наконец, мне стало мучительно стыдно. И вот именно то же самое впечатление как бы стыда отразилось и на всей публике, даже на самых угрюмых физиономиях, явившихся из буфета. Некоторое время все молчали и смотрели в сердитом недоумении».
|
|
А это им Пётр Степанович Верховенский «подобрал». (570) Подобрал со злобой. Не только провокация, но заодно и просто над публикой поиздеваться. (580)
Примечание к №537
Почему у русских националистов были фамилии: Цион, Нилус, Бутми?
Да потому, что действительно серьёзное движение начинает с создания своих противников. (602)
Примечание к №538
его утопия носит расовый характер
В определенном смысле взгляды Соловьёва близки славянофилам. Именно от них он заимствовал идею мессианства России. Но при этом Соловьёв раздул форму Третьего Рима до глобальных размеров, а русское содержание сократил до нуля. Россия должна охватить весь земной шар, но русские послужат лишь кирпичами для создания мировой империи. Это пародийный гибрид славянофильского национализма и западнического нигилизма. Славянофильская идея спасения Запада, сама по себе очень слабая и совсем не национальная (571), не русская, превратилась у Соловьёва в идею жертвования Россией, в идею принесения России в жертву. Россия должна быть уничтожена для каких‑то неведомых целей. При этом мрачная масштабность замысла прикрывается до смешного дешёвыми оправданиями: чтобы в игрушки играться, надо убить мать и т. д. Тут поражает не сам факт, и даже не его назойливая воспроизводимость от Чаадаева до Бердяева (584), а именно крайнее легкомыслие, непродуманность. Дурашливость. Всё это голословно, бездоказательно, в двух‑трёх хлопушечных фразах, походя.
|
|
Откуда у Соловьёва это истошное: «А вот Россия! кому Россия!» Это не соплеменник, а племянник. (590) «Мой дядя самых честных правил». И вдруг нежданно‑негаданно свалилось такое наследство – Россия. От русского дяди, по боковой линии.
Соловьёв:
«Наша история навязала нам три великие вопроса, решением которых мы можем или прославить имя Божие и приблизить Его царствие исполнением Его воли, или же погубить свою народную душу и замедлить дело Божие на земле. Эти вопросы суть: ПОЛЬСКИЙ (или КАТОЛИЧЕСКИЙ), ВОСТОЧНЫЙ вопрос и ЕВРЕЙСКИЙ».
Таким образом, решаются не вопросы РОССИИ, а вопросы РОССИЕЙ. И все одно и то же: откажитесь, отступите, сдайте. Соловьёв, так и чувствуется, не знает, что делать с этой глупой Россией, которая, как он считал, ему досталась. Куда бы её швырнуть? Владимир Сергеевич не понимал, что на самом‑то деле не только она ему, но и он ей достался.
Примечание к №542
Набоков негодует на то, что Чичиков не аристократ и не писатель
Другой аспект. Набоков назвал Николая I
«равнодушным, распутным царём, невеждой и негодяем, чьё царствование всё, целиком, не стоило и страницы пушкинских стихов».
Сравнение странное, может быть, раскрывающее тайную мечту русских писателей. Сам Пушкин нелепо задумал соперничать с Николаем, который как государственный деятель был его умнее на три порядка. Пушкин во главе государства и двух суток бы не продержался. Сунул бы свою любопытную голову куда не следует, и ему бы её второстепенным рычагом государственного механизма отдавило. Написал «Бориса Годунова» – произведение крупное. Но быть Борисом Годуновым легче ли? Воля и ум, но направленные не в себя, не в воплощение в слове, а – вовне, в действие. И плата уже не успех или неуспех, а жизнь или смерть.
|
|
Николай I, если и не гениальный, то талантливейший государственный деятель, всю жизнь день и ночь работавший на благо страны и ничего не упускавший. И Пушкина не упустивший, сделавший всё, что можно было. (А упустил бы – куда? в Париж к Дантесу?) Вернул из ссылки, простил связь с декабристами, дал надёжный социальный статус (ни один из русских писателей не был потом так близок к верховной власти). Огромная денежная помощь. Стремление предотвратить дуэль. Что ещё требовать от главы государства? Сделать Пушкина «владыкою морским» и быть у него «на посылках»?
Конечно, сейчас кажется, что Пушкина при жизни не ценили, «замалчивали» и т. д. Но это ведь всегда кажется, так как живых гениев не бывает (по крайней мере, при жизни гениями раньше 50‑60‑ти лет не становятся). А во‑вторых, все‑таки у Николая были и некоторые другие дела, кроме заботы о каких‑то литераторах, пускай и гениальных. Читаешь дневники Николая I – это сверхчеловек. Каждый день с утра до ночи работа, работа, работа. Пушкин же никогда в жизни не работал. И слава Богу. Но Николай I работал. И тоже слава Богу.
– Иван Иванович, как вы относитесь к Петру Петровичу?
– Никак.
– Но все‑таки такой человек. Его знает вся Россия. Влияние и на мировую историю…
И вдруг лицо Ивана Ивановича превращается в свекольную морду:
– Он не любил марок!!!
Учиться демократии надо, г. Набоков. (569) Учиться терпимости, умению не толь‑ко самому жить, но и давать жить другим. В литературе вы царь и Бог. Но кроме литературы есть и другие сферы человеческой жизни. Надо их тоже уважать. Более того. Вы обладаете специфическим оружием – словом, и в этом смысле господствуете над другими. Так пользуйтесь им умело, бережно. Человек, занимающийся профессионально рекламой, не должен ставить в центр рекламы рекламу самого себя. Русские писатели же, обрадовавшись попавшей в их руки волшебной палочке, сумели убедить всю Россию, что самое важное сословие в государстве это они, писатели. Очень неумно. Я бы даже сказал, глупо. Или еще сильнее – гадко. Надо быть скромнее. «Смирить гордыню».
Примечание к №540
при всём этом оттенок идиотизма по типу «я тебе добра хочу»
Однажды я уезжал из пионерского лагеря и нас перед посадкой в автобусы отпустили часа на два погулять. Делать было нечего, все слонялись по территории в белых рубашках с золотыми пуговичками– тарелочками. Было какое‑то ощущение тоскливой приподнятости (12 лет). Внезапно я подошёл к одному мальчику и спокойно так говорю: «Вань, я тебе добра хочу». Он ошарашенно посмотрел на меня, мол: «Одиноков, ты чего?» А я опять: «Да, я тебе хочу добра». Он то ли возмутился, то ли не понял, подумал, что это розыгрыш какой‑то, повернулся и пошёл от меня. Так просто, куда глаза глядят. А я тоже не понял ничего, но пошёл за ним: «Ваня, а Вань, ты пойми, я тебе добра хочу». И мне стало вдруг испуганно– радостно, я ощутил власть над ним, над миром, над языком (576). Мне так зло‑весело стало, я иду и всё повторяю: «Я тебе добра хочу». Он: «Да понял я, понял, молодец». – «Нет, ты не понял. Нельзя так. Ты не того… этого… Я добра тебе хочу.» А он как‑то испугался, уступил испуганно и уже не может удержаться. Растерялся, не знает, что говорить.
Тут осмысление тарелочно‑пуговичной пионерской реальности. Я пионер, маленький добрый чиновник. Моральное изнасилование. Чопорная аморальность. (635) Это один из первых опытов овладения русским языком, понимание его сути.
Примечание к №554
реальная жизнь проявляется в кровавой ванне мозга злорадством
Все разрозненные факты моей жизни волшебно сливаются в единое целое из‑за способности к ассоциации, к соотнесениям любого вида и сорта. В результате каждый день это отдельный рассказ, притча. А шире: глава романа – жизни. И кто я, живущий внутри пространства дня? – Не автор, а литературный персонаж. Уже в этом страшное глумление. Не я пишу книгу, а меня описывают. И я ничего не могу поделать. Я выдумываю реальность (ибо факты сами по себе никак не связаны и соотносятся только через меня, через мое воображение). Но реально‑то реальность выдумывает меня. Персонажи‑люди независимы от моей воли, и я сам становлюсь независим от самого себя.
Плюс чувство глубокой ущербности, пьяности. Это мучительное унижение. А никто не видит. Реальность не дешифруется для окружающих и не понимается, не прочитывается. Это высший тип глумления. Глумление происходит естественно, походя, даже неосознанно. Безлико.
Но почему именно глумление? Почему не счастье, не радость? Почему я не вижу красоты? Почему все неосознанно издеваются, а не восхищаются, скажем? А потому, что я тварь, но не творец. Я максимально приблизился к акту творения и потерял свою человеческую сущность. Потерял смысл жизни.
Примечание к №547
к власти пришли люди тёмные, озлобленные
Милюков писал буквально накануне второго открытия русской иконописи:
«Техника живописи настолько уже находилась в упадке в момент перехода в Россию, что и в этом направлении немного пришлось прибавить русскому варварству. В наиболее важных случаях до самого конца ХIX века приглашали писать иконы „мастера гречанина“. От него переняли его мастерство и русские художники, но чисто механически. Икона писалась по трафарету, по „переводу“ с готового „образца“, о правильности рисунка не было и речи, так же как и о свободной композиции его».
С русским искусством, да и вообще с русской культурой, Милюков не церемонился. Россия для него была отсталой окраиной цивилизованного мира. Но тут противоречие – развязный тон Милюкова, чрезвычайно довольного своим умом и образованием. Да, русский народ глуповат, но сам Милюков – умён до чрезвычайности. Тут бы и задуматься ему, тут бы и сделать хотя бы нехитрый силлогизм: если моя нация так некультурна и так неоригинальна, то не следует ли предположить, что и я, её представитель, тоже некультурен. И не является ли тогда мой собственный подход к культуре своего народа тоже достаточно некультурным, однобоким, поверхностным…
Примечание к №565
Учиться демократии надо, г. Набоков.
Набоков и был самым демократичным русским писателем. Его демократичность – в аристократизме, в постоянном подчеркивании элитарного характера художественного творчества. Рассматривая весь мир через призму этой элитарности, он одновременно подчёркивал ограниченность подобного подхода к миру. Набоков именно и посмотрел на Николая I как писатель. Он и был писателем. История его не интересовала, историей должны заниматься историки. Социологией – социологи. Философией – философы.
Набоков кажется ограниченным из‑за незавершённости русского мира. Ведь историков нет. Философов – нет. А великий писатель Набоков есть. И поневоле обижаешься, почему так мало он занимался философией или историей. Русский мир в Набокове необыкновенно углубился. Но вообще русский мир не углубился. Соседние ячейки пусты, специализации не произошло, хотя глубина набоковского мира соответствует очень высокой степени специализации. Универсальную форму Набокова хочется дополнить универсальным содержанием. Соблазн неизбежный.
Характерно, что опять литературе повезло. «По‑русски».
Примечание к №562
А это им Пётр Степанович Верховенский «подобрал».
Верховенский по способу своего поведения и мышления абсолютен. Это самый «удавшийся» герой Достоевского. Он абсолютно пуст, и его интимность, интимничание максимально неискренне и двулично. Он постоянно выговарива‑ется, исповедуется, но исповедь его – лжеисповедь. Она самозамкнута и пуста. Каждое последующее предложение обессмысливает предложение предыдущее, является его оговоркой. Может быть, способ русского мышления тут наиболее нагляден, особенно чувствуется его «непростота», о которой писал Розанов:
«Русский, кроме того, что он прямо говорит или делает, вечно что‑то ещё около этого думает. Это – народ, вечно оглядывающийся на себя… От этого он так неуклюж, связан в движениях; пьяный – вечно „ломается“».
Верховенский: "Я, конечно, решился взять роль. Самое бы лучшее совсем без роли, своё собственное лицо, не так ли? Ничего нет хитрее, как собственное лицо, потому что никто не поверит. Я, признаться, хотел было взять дурачка, потому что дурачок легче, чем собственное лицо; но так как дурачок все‑таки крайность, а крайность возбуждает любопытство, то я и остановился на собственном лице окончательно. Ну‑с, какое же моё собственное лицо? Золотая средина: ни глуп, ни умен, довольно бездарен и с луны соскочил, как говорят здесь благоразумные люди, не так ли? … – А, вы согласны – очень рад; я знал вперед, что это ваши собственные мысли… Не беспокойтесь, не беспокойтесь, я не сержусь и вовсе не для того определил себя в таком виде, чтобы вызвать ваши обратные похвалы: «Нет, дескать, вы не бездарны, нет, дескать, вы умны»… А, вы опять улыбаетесь?.. Я опять попался. Вы не сказали бы: «вы умны», ну и положим; я всё допускаю… и, в скобках, не сердитесь на моё многословие. Кстати, вот и пример: я всегда говорю много, то есть много слов, и тороплюсь, и у меня всегда не выходит. А почему я говорю много слов и у меня не выходит? Потому что говорить не умею. Те, которые умеют хорошо говорить, те коротко говорят. Вот, стало быть, у меня и бездарность, – не правда ли? Но так как этот дар бездарности у меня уже есть натуральный, так почему мне им не воспользоваться искусственно? Я и пользуюсь. Правда, собираясь сюда, я было подумал сначала молчать; но ведь молчать – большой талант и, стало быть, мне неприлично, а во‑вторых, молчать всё‑таки ведь опасно; ну, я и решил окончательно, что лучше всего говорить, но именно по‑бездарному, то есть много, много, много, очень торопиться доказывать и под конец всегда спутаться в своих собственных доказательствах, так чтобы слушатель отошёл от вас без конца, разведя руки, а всего бы лучше плюнув. Выйдет, во‑первых, что вы уверили в своем простодушии, очень надоели и были непоняты – все три выгоды разом! Помилуйте, кто после этого станет вас подозревать в таинственных замыслах? Да всякий из них лично обидится на того, кто скажет, что я с тайными замыслами. А я к тому же иногда рассмешу – а это уж драгоценно. Да они мне теперь всё простят уже за то одно, что мудрец, издававший там прокламации, оказался здесь глупее их самих, не так ли? По вашей улыбке вижу, что одобряете.
Николай Всеволодович (Ставрогин – О.) вовсе, впрочем, не улыбался, а, напротив, слушал нахмуренно и несколько нетерпеливо.
– А? Что? Вы, кажется, сказали «все равно»? – затрещал Петр Степанович (Николай Всеволодович вовсе ничего не говорил). – Конечно, конечно; уверяю вас, что я вовсе не для того, чтобы вас товариществом компрометировать. А знаете, вы ужасно сегодня вскидчивы; я к вам прибежал с открытою и весёлою душой, а вы каждое моё словцо в лыко ставите; уверяю же вас, что сегодня ни о чем щекотливом не заговорю, слово даю, и на все ваши условия заранее согласен!
Николай Всеволодович упорно молчал.
– А? Что? Вы что‑то сказали? Вижу, вижу, что я опять, кажется, сморозил; вы не предлагали условий, да и не предложите, верю, верю, ну успокойтесь; я и сам ведь знаю, что мне не стоит их предлагать, так ли? Я за вас вперёд отвечаю и – уж конечно, от бездарности; бездарность и бездарность… Вы смеётесь? А? Что? … Что это, вы за палку хватаетесь? Ах нет, вы не за палку… Представьте, мне показалось, что вы палку ищете?"
Примечание к №564
Славянофильская идея спасения Запада, сама по себе очень слабая и совсем не национальная
Как и западники, славянофилы не знали, что им делать с Россией. Отличие заключалось лишь в том, что западники во имя бессмысленного идеала вообще родину загубить хотели, а славянофилы для достижения таких же фантазий вели речь не о жертве, а о преуспеянии. То есть, например, целью России объявлялось освобождение славян, но не ценой распада или уничтожения русского государства, а, наоборот, путём создания единой восточноевропейской федерации под руководством Великой России. А по сути, и в том и в другом случае русские интеллектуалы не доросли до реальной политики. Как функционирует государство, какие цели преследует, каков механизм международных отношений – всё это оставалось тайной за семью печатями.
А было так. Во время войны с протестантами инквизиция приговорила к смертной казни всё население Нидерландов (за исключением небольшого числа счастливцев, включённых в поимённый список). Успели вырезать более 100 000 человек. Католический молот со страшной силой обрушивался на непокорные народы.
Эпизод из пьесы Платонова «Высокое напряжение»:
«Звук упругого пневматического удара – негромкого, неглубокого и мощного. Комната сотрясается. Стол, на котором лежит Мешков, подпрыгивает, – и Мешков скидывается на пол … Новый удар. Комната сотрясается. Общее волнение. Мешков покачнулся всем телом, но устоял. Девлетов, Крашенина и Пужаков бросаются к выходу.
Жмяков спокоен. Жмяков (Девлетову): Спокойно, директор. Это пробуют новые молоты, это ещё неполные удары».
И вот вся Европа сотрясалась от таких ударов. И «неполных» и «полных». Но странное дело – одна страна за другой отпадала от Рима. Католицизм явно проигрывал. Какой же силы должны были быть удары ответные! И какими «сверхполными» должны были быть эти удары, если и через столетия о них предпочитали испуганно умалчивать!
«Накал» наиболее ясно виден на примере Испании, страны молодой, наивной, с наиболее элементарным раскладом сил. Вот на костёр идёт еврейская аристократия – в уродливых колпаках, истерически выкрикивая последнее «слушай, Израиль, Бог един!» Вот ответный террор, и руководство инквизиции планомерно отравляется и вырезается (убийство Арбуэса в Сарагосской церкви и т. д.). А с другой стороны, руководство инквизицией оказывается в руках священников‑евреев и они под видом борьбы с марранами уничтожают цвет испанского народа. (Евреем был Торквемада, отец испанской инквизиции. Евреем же был и его преемник, генерал‑инквизитор Диего Деза.) А вот иудаизированное испанское дворянство начинает расползаться по всей Европе. Кровавая месть всё увеличивается, все расширяется. Расовая и религиозная война достигла накала немыслимого. Двойные и тройные провокации, геноцид, отравления, сознательное распространение чумы и холеры, взаимное озверение. И всё это сопровождалось воем глушилок.
И тут же адаптация ко злу. Фламандское искусство. Италия – людей замуровывают в стены, варят в кипятке, а жизнь идёт своим чередом, и государство от этого даже тучнеет. Добро и зло, их борьба усложняется. А усложнение уровня означает его повышение.
И вот русские полезли в этот реактор. (575) Лихо, по‑молодецки, в москвошвеевских брючках и пиджачках. Да ещё смеялись, что вокруг них чудаки какие‑то в свинцовых скафандрах ходят. И в ХVIII веке получили смертельную дозу. А в начале ХХ беззубый лысый паралитик – отчего, всё же было так хорошо? – так и не поняли. Даже в социализме ни черта не поняли. Не поняли, что «призрак коммунизма» действительно является призраком, искусственно созданным фантомом. Не поняли, что само по себе подобное «социальнее движение» отлично известно ещё со времён античности, не раз побеждало и осуществлялось в тех же древнегреческих полисах и уже тогда считалось грубой ошибкой, «государственным раком», Уже поэтому как некое политическое и философское учение коммунизм был совершенно неинтересен. И наконец, не поняли, что страшно интересно, кто же действительно и с какой целью вытащил эту замшелую идейку с помойки мировой истории.
И тут славянофилы. Мы добрые, мы хранители христианской правды. Да изучили бы подлинную историю Европы. По фактам, а не по идеологическому визгу. Попытались бы создать относительно (элементарно) объективную историю своих западных соседей.
И хоть бы кто‑нибудь из западников одёрнул. Куда там! Это уже по своей первобытной наивности даже не Азия, а Африка. Соловьёв с его «Оправданием добра», где сама проблема добра и зла не поставлена даже. Поставлена на уровне девочки и мороженого (605). Отнял дядя у девочки мороженое и съел. А девочка плачет. Дядя плохой. А вот другой дядя: смотрит, девочка плачет, взял и купил ей мороженое. Хороший дядя! И с ЭТИМ шли в Европу!
Между прочим, Аксаков писал в то время:
«Какая‑то динамитная эпидемия охватила всё „цивилизованное“ человечество. Что ни день, то телеграмма из того или другого края Европы о совершившемся или неудавшемся зверском замысле новейших ИДЕАЛИСТОВ (уподобляемых в некоторых органах русской печати „христианам первых веков“) на жизнь одного ли, сотен ли, тысячей ли людей совсем неповинных, – и всё большею частью посредством мин или бомб, начинённых этим, популярным теперь, взрывчатым веществом… Впрочем это вещество только потому и стало таким пресловутым, что служит ПОКА самым удобным дешёвым и вместе самым могущественным, наиужаснейшим орудием разрушения; „апостолы же динамита“ не пренебрегают и ядом, револьвером, кинжалом, керосином и иными способами смертоубийства и истребления. Хотели же „самоотверженные служители идеи“, анархисты испанской „Чёрной руки“, отравить водопроводы!»
Да тут испугаться, а не «морально негодовать». – «Э‑э, да у вас вон как пошло – на уровне ВОДОПРОВОДА!» (610)
Всё в жизни осмысленно. И муравейник преисполнен удивительной логики, а что же говорить о человеческом обществе? (628) Но русские не поняли Европы даже на уровне муравейника. Элементарного «устройства»‑то Европы и не поняли.
Примечание к №507
А мне никто не интересен, кроме меня.
Я никого в жизни не любил. Конкретного, живого человека. Уважал, сочувствовал, испытывал симпатию, привязанность – сколько угодно. Но я никогда никого не любил. Никогда не отдавал себя. А только одаривал собой (не самим собой, а созданным мной), просвещал. Очень трезво и рационалистично.
Розанов писал:
«…среди „свинства“ русских есть правда одно дорогое качество – интимность, задушевность. Евреи – то же. И вот этой чертою они ужасно связываются с русскими. Только русский есть пьяный задушевный человек, а еврей есть трезвый задушевный человек».
За всю жизнь я не выпил и рюмки вина. Люди – интимно, душевно – мне, собственно говоря, неинтересны. Розанова я, что называется, «в глаза не видел». (578) Не удосужился пойти в библиотеку, посмотреть на его портрет (есть в дека‑дентских журналах, например). Не интересовался его книгами, не попавшими мне в руки. А это количественно 80% его наследия. Качественно конечно процентов 20, ибо лучшее я читал, но всё равно это небрежение, равнодушие. (Писал это 2.12.1986 г. Потом, через год, мне под нос подсунули другие книги и фотографии.)
Вечная поглощённость самим собой, своими переживаниями. (606) Сказали бы: «Можно уехать». Я бы прям так, в пиджачке (798) и брючках, в тот же день в самолёт…
Ну несколько бы замешкался со сбором и вывозом дневников, конспектов, множества книг с аппаратом пометок. (771) Среди этой суматохи если спросили бы: «С людьми же порываешь: как самочувствие?» – «С людьми? Какими? Ах, эти…»
Впрочем, возможно, я преувеличиваю. Нет, прощался бы в аэровокзале и было бы грустно. Но ни одного жеста, никаких объятий‑поцелуев. Всё очень чопорно и просто.
Может быть, и заплакал бы. Потом уже, в самолёте.
Над собой.
И это уже точно.
Примечание к №526
«Не будут же они…» – Будут.
Дочь Толстого Татьяна Львовна в 1891 г. выехала в места, пострадавшие от неурожая. Свои впечатления от увиденного она аккуратно записывала в дневник:
«29 октября. Бегичевка … пришло несколько баб, и все румяные и здоровые на вид. Хлеба ни у кого нет, и что хуже всего – его негде купить. Соседка рассказывала, что продала намедни последних четырех кур по 20 коп., послала за хлебом, да нигде поблизости не нашли … Другая баба по моей просьбе принесла показать ломоть хлеба с лебедой. Хлеб чёрен, но не очень горек – есть можно. „И много у вас такого хлеба?“ –»Последняя краюшка" (сама хохочет). – «А потом как же?» – «Как? – помирать надо». – «Так что же ты смеёшься?» Эта баба ничего не ответила, но, вероятно, у неё та же мысль, которую почти все выс– казывают: правительство прокормит. Все в этом уверены и поэтому так спокойны".
И правительство тогда, конечно, «прокормило». Как делало это и раньше. Именно правительство, а не «общественность». Вклад государства в ликвидацию неурожая 1891 г. несоизмерим с вкладом «общества». Помощь последнего ограничивалась в основном газетной истерикой о «вымирающем русском крестьянстве», которое конечно до такого состояния «довели» и довели, конечно, «власти». Но это ясно. Мне интересно другое. Ведь когда в 1921 г. начался голод в Поволжье (первый Голод с эпохи смутного времени), крестьяне, веками привыкшие к СВОЕМУ правительству, тоже, наверное, «смеялись», тоже думали, что «правительство прокормит», тем более, что это правительство совсем недавно вывезло у них всё зерно, включая семенной фонд. Думали: «не могут же они»; «они понимают, что нам нечего есть, знают». По официальным данным погибло 5 миллионов. Как только начался настоящий голод, из деревень По‑волжья первым делом убежали все советские чиновники. Единственная организованная группа, которая осталась в сёлах, – священники – накормить людей не могли. Единственное, что было в их власти, это помочь своим прихожанам уме‑реть достойно, не по‑зверски. В Воронежском уезде толпы крестьян ходили по полям с обновлённой иконой «Достойна есть». Священники устраивали торжественные встречи иконы с колокольным звоном, молебнами. В окрестных дерев‑нях также стали появляться обновлённые иконы, и не только в храмах, но и в домах крестьян. А что оставалось делать? – молиться и умирать. И вот на этом этапе новое правительство наконец помогло. Но не хлебом, ибо не хлебом единым… (577) Воронежский губернский ревтрибунал возбудил уголовное дело против контрреволюционных молитв о дожде и хлебе. В приговоре от 22.10.1921 года отмечалось:
«Научно‑психиатрическая экспертиза установила развитие эпидемии массового религиозного психоза».
Большевик Ногин на ХII съезде живописал исключительную храбрость и мужество колониальной администрации:
«Кое‑кто из статистиков совершает целые подвиги. Например, на Кавказе некоторым товарищам пришлось подвергаться опасностям во время обвалов. В Самарской губернии им пришлось точно так же испытать целый ряд лишений вследствие того, что тех лошадей, на которых они двигались, съедали».
Стихийные бедствия: обвалы, туземцы. И доблестные, научные евреи, с гроссбухами учитывающие доставшееся поголовье, причём поголовье (596), обратите внимание, одержимое религиозным психозом. Я читал протоколы и думал: ну хоть кто‑то, хоть один «чудак» не выдержит, закричит: «Что же мы наделали! Нет нам прощения!» Ничего подобного. Общая атмосфера – ЛЁГКАЯ, ШУТЛИВАЯ. Специально подсчитал, пометка «смех в зале» встречается в протоколах этого съезда 49 раз! Весёлые, молодые учёные, собравшиеся на университетский капустник. Всё ещё знают, и вся жизнь ещё впереди.
Мартынов‑Пиккер изрёк на том же съезде: «Источник силы нашей коммунистической партии и властвующего у нас пролетариата заключается в том, что они, низвергнув все кумиры, продолжают молиться одному Богу, богине разума, исторического разума.»
И там же самовлюблённый Зиновьев на вершине своего политического могущества:
«Мы – марксисты, и поэтому мы слышим, как трава растёт. Мы видим на два аршина под землёй».
Но не так глупо. Вместе с самодовольной еврейской тупостью, еврейская же и хитрость:
«Сейчас поднимает голову великорусский шовинизм … Опасность (голода) была … велика потому, что середняк‑рабочий не мог примириться с фактом людоедства и т. д. Но все же это ничто по сравнению с тем, что может быть, если у нас начнутся национальные трения. Если у нас в Советской России начнутся массовые национальные трения, то это будет таким ударом коммунистическому интернационалу, от которого он не оправится много лет. Если бы у нас дело дошло до таких трений, это было бы гораздо опаснее, чем даже голод и людоедство, которое мы пережили…»