Отсюда, кстати, видны преимущества мышления по аналогии, которое оказывается более реалистичным и продуктивным, чем стилизованная под объективность дедукция из неполной индукции (для человека всегда смехотворно неполной, унизительно неполной). И чем сложнее изучаемый объект, тем естественнее опираться на ритм аналогий, а не на логический анализ. Логический анализ ещё возможен в начале игры и в эндшпиле. Но в середине партии главное это уловить частоту сетки аналогий, попасть в её структуру. Это высшая форма человеческого мышления. Божественная. Вовсе не логика приближает к Богу, а эстетика мышления. Машина, псевдотворение разума, как раз в миттельшпиле и гибнет. У неё нет альтернативы логике, кроме метода проб и ошибок. Нет творчества.
Человек не может стать Творцом, так как не может создать творящее творение. Человек конечен, и, став Творцом, он окажется в положении твари к своему же творению. На него что‑то оценивающе посмотрит из глубины того, что он создал. И якобы Бог окажется здесь абсолютным ничтожеством. Вершина оборачиваемости.
Примечание к №512
Так и остался в собственных же глазах сопливым романтиком, то есть дурачком.
«Записки из подполья»:
«У нас, русских, вообще говоря, никогда не было глупых надзвёздных немецких и особенно французских романтиков, на которых ничего не действует, хоть земля под ними трещи, хоть погибай вся Франция на баррикадах, – они всё те же, даже для приличия не изменятся и всё будут петь свои надзвёздные песни, так сказать, по гроб своей жизни, потому что они дураки. У нас же, в русской земле, нет дураков, что известно: тем‑то мы и отличаемся от прочих немецких земель … свойства нашего романтика – ЭТО ВСЁ ПОНИМАТЬ, ВСЁ ВИДЕТЬ И ВИДЕТЬ ЧАСТО НЕСРАВНЕННО ЯСНЕЕ, ЧЕМ ВИДЯТ САМЫЕ ПОЛОЖИТЕЛЬНЕЙШИЕ НАШИ УМЫ; ни с кем и ни с чем не примиряться, но в то же время ничем и не брезгать; всё обойти, всему уступить, со всеми поступить политично; постоянно не терять из виду полезную, практическую цель (какие‑нибудь там казённые квартирки, пансиончики, звёздочки) – усматривать эту цель через все энтузиазмы и томики лирических стишков и в то же время „и прекрасное и высокое“ по гроб своей жизни в себе сохранить нерушимо… широкий человек наш романтик и первейший плут из всех наших плутов, уверяю вас в том… даже по опыту».
|
|
Примечание к №478
Но ведь Наполеон спас Францию.
Мережковский негодовал на Толстого, изобразившего Наполеона полнейшим духовным и интеллектуальным ничтожеством. У Толстого, по его мнению, получился даже не злой демон,
«а только сказочный слабоумец – обратный, злой Иванушка‑дурачок, маленький, гаденький мерзавец, лакей‑Наполеон, которого заставляет плясать и дёргаться, как бездушную марионетку на ниточке „невидимая рука“.»
Однако Толстой здесь не менее прав, чем Мережковский. В толстовской злобе к великому человеку сказалось природное русское неуважение личности. Не «маски» срывал Толстой – он срывал лица, превращал личность в кукольного болвана, что доставляло ему неизъяснимое наслаждение. А также – ощущение собственной мудрости (всё видит, всё знает). Отсюда и показной неинтерес русской литературы к жизни высших сословий, представление князей и графов как бритых и напудренных крестьян, крестьян ряженых и притворяющихся, лживых и глупых. Следовательно – бесполезных.
|
|
В обществе, осознающем себя столь извращённо в конце концов и должен был появиться «обратный Наполеон». Толстой тут просто «зеркало русской революции».
Примечание к №510
И вдруг я понял, что никто не придёт и ничего не скажет.
И даже более того. Ну, например, скажет. Что же я смогу ответить? Ведь любовь с какими‑то страшными вещами связана. Детский и взрослый мир перевёрнуты. Детский – это изучение неправильных энциклопедий, когда исподтишка интересуются разными такими вещами. А взрослый – официальный, чопорный – там ходят в чёрных костюмах и галстуках. Сидят за столом и разговаривают по телефонам или пишут, а вечером приходят домой, смотрят телевизор, а потом, прямо в костюме и галстуке, ложатся спать. А утром снова на работу. А в руке портфель. В портфеле же справки, документы: свидетельство о рождении, паспорт, комсомольский билет, конверт с фотографиями 34 и 46,5 с уголком и без, трудовая книжка, военный билет, форма №286, профсоюзный билет, справка из жилуправления, свидетельство о смерти отца, свидетельство о восьмилетнем образовании, аттестат зрелости, комсомольская путёвка на завод, характеристики, рекомендации, заявления о приёме на работу, объяснительные записки, записная книжка с телефонами, анкеты и так далее, и так далее, и так далее. И документы‑то всё нехорошие. В них есть тайный опасный смысл. Ну а любовь как же? Это тоже надо как‑то оформлять, регистрировать где‑то. О браке я всегда думал почему‑то, что меня обманут. Я подпишу страшную бумагу, и у меня всё отнимут – вещи, одежду, прописку. А потом скажут: «Что же, иди, мы же тебя не бьём».
|
|
Вообще любовь это дикость, извращение. Вот я иду по улице с товарищем, разговариваю о серьёзном, и вдруг навстречу невесть откуда взявшаяся дворняжка. Мы на неё набрасываемся, раз‑раз кирпичом (рядом лежал) по голове – и в портфель. А домой приходим и, молча глядя друг на друга, на кухне съедаем. В пальто даже. А из шкуры шьём себе шапки. И нам хорошо. Страшное это дело – «любовь».
Друзей у меня тоже не было, но это ощущалось как нечто частное, временное, так как в дружбе нет страшных вещей. Она логична и последовательна.
Я очень культурный человек. А наша культура бесчеловечна. Умом я понимаю всю её глупость, но всё равно живу в ней. Тут своеобразная поэтика. Смотрю фильм. А там целуются. И только начинают целоваться, показывают лампочку, окно, а за окном дурак на гармошке играет и всё такое. Человек бескультурный, антисоциальный в таком мире здоров, на него не действует. А на способного к восприятию действует – взгляд его соскальзывает на лампочки и гармошки. Тоже воспитание. Собственно, я необычайно воспитанный. Я всегда всё понимал с полуслова и всерьёз. Всегда слушался, да не формально, а по сути. Очень наивно. Шизофреническое, бессмысленное ханжество стало моей сутью. Я это всё всерьёз воспринял. Я максимально советский человек, и именно советский человек определённой эпохи. Мне сказали: надень пиджачок и иди (539). И я пошёл, пошёл. По горам, по болотам и пустыням. В пиджаке, с портфелем в руке и «Комсомольской правдой» в кармане. Про любовь же мне ничего не сказали. (560) Отец сказал: «Учи уроки». А на уроке сказали только: «Будешь анкету заполнять, так там вторая графа „пол“. Напишешь „муж.“
Отец покупал бормотуху и, помню, радовался: «экономия». И через четыре года на пятый умер. (561) Умер как раз от болезни, которую вызывал этот суррогат. Отец был неглуп, но у него была русская мыслишка: «Раз продают, значит безопасно. Не будут же они…» – Будут. (573) В том‑то и дело, папочка, что будут. И меня, и я попал – сексуальным денатуратом опоили. Это не есть люди.
Примечание к №509
«яхад алай йит'лахашу кол‑сон'ай, алай ях'шебу раа ли…»
(Вл.Соловьёв)
Ылкырмн'ы чткрум орол, кынымны ы‑р‑р‑р ктоп. Кэпэбэ курултай жонсорынг тыырд кылбансон. Карл марк'с алай й‑йех‑х чимбыртарлы утырдом казах. Урус секим башка кыркыркырлырдырлоп шебу. Кол– сон'ай ком‑сом'‑ол яхад хазар‑каганат.
Примечание к №467
Мысль его дважды обернулась, совершила полный круг и всё. Сама по себе, вне своей динамики, она, как и все другие розановские мнения, значения не имеет. Круг. Стиль.
Всё‑таки нельзя не признать. Кое в чём «Капитал» очень русская книга. Книга, этой своей русскостью русских и в правду заворожившая.
Сергей Булгаков писал о Марксе:
«Его гегельянство не идёт дальше словесной имитации своеобразному гегелевскому стилю, которая многим там импонирует, и нескольких совершенно случайных цитат из него… Прежде всего „под Гегеля“ написана – на страх начинающим читателям – глава о форме ценности в 1 томе „Капитала“. Но и сам Маркс признался впоследствии, что здесь он „кокетничал“ подражанием Гегелю, а мы ещё прибавим, что и совершенно напрасно он это делал. При скудной вообще идейной содержательности этой главы, в сущности лишней для изложения экономической системы „Капитала“, эта преднамеренная напыщенность скорее заставляет усомниться в литературном вкусе автора, нежели поверить на этом основании, что автор духовно близок к Гегелю или является серьёзным его знатоком».
Тут у Булгакова явное противоречие. «Преднамеренная напыщенность» показывает, что Маркс, наоборот, обладал определённым литературным вкусом, что ему и позволило стилизовать своё «творение» под совершенно неведомого Гегеля.
Далее Булгаков писал:
«Говорится … будто Маркса сближает с Гегелем пресловутый „диалектичес‑кий метод“. Сам Маркс по этому поводу писал, что „мой диалектический метод в своём основании не только отличается от гегелевского, но составляет и прямую его противоположность“. Мы же держимся того мнения, что одно не имеет к другому просто никакого отношения, подобно тому, как градус на шкале термометра не „составляет полную противоположность“ градусу на географической карте, а просто не имеет с ним ничего общего, кроме имени. „Диалектический метод“ у Гегеля на самом деле есть диалектическое развитие понятия, то есть прежде всего вовсе не является методом в обычном смысле слова, или способом исследования или доказательства истин, но есть образ внутреннего самораскрытия понятия, самое бытие этого понятия, существующего в движении и движущегося в противоречиях. У Маркса же вовсе нет никакого особого диалектического метода, который он сам его у себя предполагает, притом иного, чем у Гегеля. Если же предположить, что он понимает его в смысле одного из логических методов, т. е. способа исследования, нахождения научных истин, то такого метода в распоряжении индуктивных, опытных наук вообще не существует. То, что Маркс ошибочно назвал у себя методом, на самом деле была лишь манера ИЗЛОЖЕНИЯ его выводов в форме диалектических противоречий, манера письма „под Гегеля“ … Особый „диа‑лектический метод“ у Маркса есть во всяком случае чистое недоразумение…»
Но это недоразумение философское или логическое, но не филологическое, не стилистическое. У Шерлока Холмса был «дедуктивный метод». А почему, собственно, дедуктивный? Почему, например, не «индуктивный»? Но для поэтики детектива это совсем не важно. Писатель пишет по своему «детективному методу».
Русских очаровал, показался близким и понятным не философ‑Маркс, а образ философа, столь элементарно и поэтому соблазнительно им создаваемый. Именно несоответствие между подлинной сущностью (нахватавшийся вершков дилетант) и образом Маркса (провидец, обладающий удивительным научным методом – магической тайной) и привлекло, конечно, неосознанно. То есть диалектика как кожаная обивка кресел в кабинете у дорогого адвоката или врача. Стиль. Стиль серьёзности, стиль УМА. Диалектика «по Марксу» наиболее соответствовала русской мечте «естественного и надёжного умничания». Даже – таящейся в последнем рязанском мужичке «хитрости». Какое же иное назначение у постоянно повторяющейся темы «диалектической спирали» в IV главе набоковского «Дара»?
«Из давно пробежавшего параграфа подберём концы строк … или нет, – вернёмся, пожалуй, ещё дальше назад, к „теме слёз“, начавшей своё обращение на первых страницах нашего таинственно вращающегося рассказа».
Или:
«Описав большой круг, вобрав многое, касавшееся отношения Чернышевского к разным отраслям познания, но все же ни на минуту не портя плавной кривой, мы теперь с новыми силами вернулись к его эстетике. Пора теперь подвести ей итог».
Или:
«Мотивы жизни Чернышевского теперь мне послушны, – темы я приручил, они привыкли к моему перу; с улыбкой даю им удалиться: развиваясь, они лишь описывают круг, как бумеранг, или сокол, чтобы затем снова вернуться к моей руке; и даже если иная уносится далеко, за горизонт моей страницы, я спокоен: она прилетит назад, как вот эта прилетела».
Но ведь это стилизация. Выдавание за преимущество как раз своих слабых сторон. Набоков и не мог писать прямо, без «таинственного вращения» текста. Приручение тем есть лишь мудрое смирение перед их неизбежным вращением в русском мозгу. Владимир Владимирович иронизировал над Чернышевским, который
«стал оперировать соблазнительной гегелевской триадой, давая такие примеры, как: газообразность мира – тезис, а мягкость мозга – синтез».
Но тут же, на этой же странице Набоков, «чтобы не было так скучно», перевёл цитату из сочинения Маркса СТИХАМИ и, сострив таким образом, лишь показал суть и своего собственного отношения к там называемой «диалектике».
Вообще, «диалектика» это форма стилизации свойственного для художника соединения несоединимого как имеющего интеллектуальное оправдание.
Примечание к №476
В Соловьёве явно кто‑то наклёвывался.
У Е.Трубецкого на 294 странице II тома его фундаментального «Миросозерцания Вл.С.Соловьёва» есть ма‑ахонькое, в три строчки, примечание:
«Нетрудно заметить, что эта книга антихриста (в „Трёх разговорах“ – О.) – поразительно схожая пародия на философские построения самого Соловьёва. Это план философии Соловьёва, но без Христа».
Крайне странно, что столь важная мысль вынесена Трубецким в примечание и, в сущности, потом заброшена, не продумана. А ведь подобная аналогия должна иметь для подлинного понимания Соловьёва характер ключевой. Как это?! Соловьёв под конец своей жизни чуть ли не впрямую обвиняет все свои предыдущие «построения» в вещи с точки зрения самого Трубецкого чудовищной. Настолько чудовищной, что тут уж ни о каком дальнейшем развитии подобной системы и речи быть не может. Такие «системы» надо посыпать хлорной известью. А тут примечание в три строчки. Да эти три строчки оба тома перевешивают, переворачивают. И зачем Соловьёву понадобилась такая пародия? Да и есть ли это только пародия?
Остановимся на её содержании. В «Трёх разговорах» Антихрист после встречи с дьяволом пишет книгу, которая «покажет в нём небывалую силу гения»:
«(Это) будет что‑то всеобъемлющее и примиряющее все противоречия. Здесь соединятся благородная почтительность к древним преданиям и символам с широким и смелым радикализмом общественно‑политических требований и указаний, неограниченная свобода мысли с глубочайшим пониманием мистического, безусловный индивидуализм с горячею преданностью общему благу, самый возвышенный идеализм руководящих начал с полною определённостью и жнзненностью практических решений. И всё это будет соединено и связано с таким гениальным художеством, что всякому одностороннему мыслителю или деятелю легко будет видеть и принять целое лишь под своим частным наличным углом зрения, ничем не жертвуя для самой истины, не возвышаясь для неё действительно над своим „я“, нисколько не отказываясь на деле от своей одностороннести, ни в чём не исправляя ошибочности своих взглядов и стремлений, ничем не восполняя их недостатков … Никто не будет возражать на эту книгу, она покажется каждому откровением всецелой правды … всякий скажет: „Вот оно, то самое, что нам нужно; вот идеал, который не есть утопия, вот замысел, который не есть химера“. И чудный писатель не только увлечёт всех, но он будет всякому приятен, так что исполнится слово Христово: „Я пришёл во имя Отца, и не принимаете меня, придёт другой во имя своё, – того примете“. Ведь для того, чтобы быть принятым, надо быть приятным. Правда, некоторые благочестивые люди, горячо восхваляя эту книгу, станут задавать только вопрос, почему в ней ни разу не упомянуто о Христе, но другие христиане возразят: „И слава Богу! – довольно уже в прошлые века всё священное было затаскано всякими непризнанными ревнителями, и теперь глубокорелигиозный писатель должен быть очень осторожен. И раз содержание книги проникнуто интуитивно‑христианским духом деятельной любви и всеобъемлющего благоволения, то что же вам ещё“. И с этим все согласятся.»
Ассоциации тут у читателей, знакомых с основными идеями «философии всеединства», возникают совершенно однозначные. Соловьёв этого не мог не понимать.
Но в какой степени искренне его «покаяние»? Конечно, в очень незначительной. (Насколько вообще Соловьёв может быть искренним?) Тут всё то же истерическое подглядывание одним глазком сквозь дрожащее веко: кто бросится за водой, кто ласково склонится, обнажая грудь под глубоким вырезом. И всегда переигрывает из‑за раздвоения амплуа – уж очень сильно веко‑то дрожит.
И другое. В «Трёх разговорах» Соловьёв решил «под занавес» сыграть самого себя (592), переиграть самого себя. Вышло похоже, да не в ту сторону. Если Антихрист это пародия на Христа, как пишет Соловьёв, «"хищением», а не духовным подвигом добывающий себе достоинство Сына Божия», то, таким образом, пародирование Антихристом соловьёвской теософии ставит самого Соловьёва на место Христа. То есть, исходя из его же учения, на место Антихриста. Либо Антихрист в «Трёх разговорах» пародия на учение Соловьёва в смысле разоблачения соловьёвства, либо это пародия на Христа, и тогда опять же соловьёвство является пародией. Постановка себя в центр повествования как персонажа, как образа образа Соловьёва привела к его подозрительному оживлению и объяснению. «Три разговора» – единственное философское произведение Соловьёва, написанное в литературной и наполовину диалогической форме. И эта субъективация привела нашего философа к окончательному саморазоблачению. Нельзя без понимающей улыбки читать, как будущий Антихрист
«был ещё юн, но благодаря своей высокой гениальности к 33 годам широко прославился как великий мыслитель, писатель и общественный деятель (в др. месте „великий спиритуалист, аскет и филантроп“ – О.)».
А с другой стороны, по мере чтения улыбка начинает постепенно исчезать. Возникают чувства другие:
«Во всём, что писал и говорил „грядущий человек“, были признаки совершенно исключительного, напряжённого самолюбия и сомнения при отсутствии истинной простоты, прямоты и сердечности».
«В добро, Бога, Мессию он ВЕРИЛ, но ЛЮБИЛ он только ОДНОГО СЕБЯ. Он верил в Бога, но в глубине души невольно и безотчётно предпочитал Ему себя».
Здесь уместно процитировать следующее место из одной рукописи Соловьёва:
«Учение Бёме и Сведенборга суть полное и высшее теософическое выражение старого христианства. Положительная философия Шеллинга есть первый зародыш, слабый и несовершенный, нового христианства или вселенской религии Вечного Завета.
Каббала и неоплатонизм.
Бёме и Сведенборг.
Шеллинг и я.
Неоплатонизм – Каббала – Закон (Ветхий Завет)
Бёме – Сведенборг – Евангелие (Новый Завет)
Шеллинг – я – Свобода (Вечный Завет)».
Христианство тут кончается на «я», на Соловьёве. (Антихрист из «Трёх разговоров» говорит: «Христос пришёл раньше меня, я явлюсь вторым; но ведь то, что в порядке времени является после, то по существу первее. Я прихожу последним в конце истории именно потому, что я совершенный, окончательный спаситель. Тот Христос – мой предтеча. Его призвание было – предварить и подготовить моё явление.»)
Набоков начинает гениальную «чернышевскую» главу «Дара» с описания внешности маленького Коли, бывшего очень красивым, скромным, ангелоподобным мальчиком. После этого Набоков пишет:
«Тут автор (альтер эго настоящего автора – О.) заметил, что в некоторых, уже сочинённых строках продолжается, помимо него, брожение, рост, набухание горошинки, – или, определённее: в той или иной точке намечается дальнейший путь данной темы … (Тема „ангельской ясности“) в дальнейшем развивается так: Христос умер за человечество, ибо любил человечество, которое я тоже люблю, за которое умру тоже. „Будь вторым Спасителем“, советует ему лучший друг, – и как он вспыхивает, робкий! слабый! … Но „Святой Дух“ надобно заменить „здравым Смыслом“. Ведь бедность порождает порок; ведь Христу следовало сперва каждого обуть и увенчать цветами, а уж потом проповедовать нравственность. Христос второй прежде всего покончит с нуждой вещественной (тут поможет изобретённая нами машина). (Чернышевский пытался изобрести вечный двигатель – О.) И странно сказать, но… что‑то сбылось, – да, что– то как будто сбылось. Биографы размечают евангельскими вехами его тернистый путь (известно, что чем левее комментатор, тем питает большую слабость к выражениям вроде „Голгофа революции“). Страсти Чернышевского начались, когда он достиг Христова возраста. Вот, в роли Иуды, – Всеволод Костомаров; вот, в роли Петра – знаменитый поэт, уклонившийся от свидания с узником. Толстый Герцен, в Лондоне сидючи, именует позорный столб „товарищем Креста“. И в некрасовском стихотворении – опять о Распятии, о том, что Чернышевский послан был „рабам (царям) земли напомнить о Христе“. Наконец, когда он совсем умер, и тело его обмывали, одному из его близких эта худоба, эта крутизна рёбер, тёмная бледность кожи и длинные пальцы ног, смутно напомнили „Снятие с Креста“, Рембрандта, что ли. Но и на этом тема не кончается: есть ещё посмертное надругание, без коего никакая святая жизнь не совершенна. Так, серебряный венок с надписью на ленте „Апостолу правды от высших учебных заведений города Харькова“ был спустя пять лет выкраден из железной часовни, причём беспечный святотатец, разбив тёмно‑красное стекло, нацарапал осколком на раме имя своё и дату».
А ведь и в Соловьёве «что‑то как будто сбылось». Что такое его книги? – Бред. А что‑то получилось, замысел получился. Да, не совсем, не так, как у Чернышевского даже, но всё же… И тут не только «стихия», как в первом случае, тут элемент субъективного выбора силён.
Соловьев принял православие, католичество, вступил в масонскую ложу. Ездил по Европе, стал там широко известен (первый из русских философов). Собственно говоря, основал русскую философию, придал ей определённое направление и окраску. Имидж. Что‑то удалось. И он действовал по плану. Была, пускай и размытая, сверхзадача. Он чувствовал слабинку, и чувствовал правильно. В виварии есть репрезентативная крыса. Самая чуткая, самая вёрткая. На ней проверяют герметичность клеток. Следят не за тысячей других, а только за ней одной. Раз эта, предположим, №46, пропала, значит где‑то дыра. Каждое утро не всех пересчитывают, а только смотрят, на месте ли №46. Соловьёв ПРОГОВАРИВАЛСЯ. Хотя и сам толком не знал, о чём.
Е. Трубецкой вспоминал о своём друге:
«Он неоднократно высказывал мысль, впоследствии выраженную в „Трёх разговорах“, что организация антихристова царства будет делом БРАТСТВА ФРАНКМАСОНОВ … В ответ на возражение друзей, что современные франкмасоны не годятся в предтечи антихристу вследствие своего крайнего и поверхностного рационализма, Соловьёв приводил известный текст Апокалипсиса о звере, выходящем из моря. – „…одна из голов его как бы смертельно ранена, но сия смертельная рана исцелела…“ По его толкованию, „рана“ означает изъян в умственном кругозоре современных отрицателей Христа, их органическую неспособность понять что‑либо таинственное, мистическое. В наши дни „тайна беззакония“ не может совершиться, как раз благодаря этому НЕПОНИМА‑НИЮ ТАЙНЫ: дело антихриста парализовано именно тем, что миросозерцание его последователей – одна сплошная РАНА, ДЫРА В ГОЛОВЕ. Но в конце веков эта рана исцелится; облечённый мистической силою антихрист будет магически действовать на человечество, и тогда только поклонится ему вся ЗЕМЛЯ, пленённая и околдованная его сверхъестественными чарами».
Собственно в этом и заключалась задача философии Соловьёва, соединяющего рационалистические бредни Огюста Конта с православной иконописью. Как писал Владимир Сергеевич в предисловии к «Критике отвлечённых начал»,
«Этим образуется система истинного знания, или свободной теософии, основанной на мистическом знании вещей божественных, которые она посредством рационального мышления связывает с эмпирическим познанием вещей природных, представляя таким образом всесторонний синтез теологии, рациональной философии и положительной науки».
Но не получилось. Соловьёв убежал из клетки через дыру собственной головы.
Отсюда и значение «Трёх разговоров». Всё‑таки это и стыдливое раскаяние. Не случайно незадолго до смерти Соловьёв сказал, что
«с нарастанием жизненного опыта, безо всякой перемены в существе своих убеждений, я всё более и более сомневался в исполнимости и полезности тех внешних замыслов, которым были отданы мои так называемые „лучшие годы"“.
По сути это раскаяние. Почти раскаяние. Не покаяние – ибо всё это не открыто и ничто в Соловьёве до самой его смерти не изменилось и измениться не могло, так как само раскаяние, пародийное и косое, и должно было завершить программу. Скорее не покаяние, а духовное банкротство, опустошение. «Был, да весь вышел». Но Россия странная страна. Соловьёв именно из‑за своей мёртвости, мёртвоголовости, оказался очень живым, слишком живым. (593) Из него энергия так и шла. До сего дня лучи соловьёвства дожигают что‑то «под занавес».
Количественным символом банкротства Соловьёва, пустоты является постоянная неоконченность его вещей. (733) Может быть, только «Три разговора» и окончены. И то в предисловии сказано, что это «наглядная и общедоступная» популяризация некой новой метафизической системы, которая, конечно, так и не была создана.
Примечание к №494
Не только избивали и доводили до сумасшествия и самоубийства, а резали.
Сейчас уже трудно представить себе обстановку, царившую в стране. Вот из письма экзарха православной церкви в Грузии Павла:
«Негодяй мальчишка … уволенный из семинарии по прошению … убил … отца ректора, протоиерея Павла Ивановича Чудиецкого … самым зверским образом … негодяй вонзил кинжал сначала в пах, а потом в живот, и, перевернув кинжал, изрезал кишки, и когда смертельно раненный ректор закричал и побежал, он бросился за ним, поранил кинжалом руку жены ректора, старавшейся удержать злодея и взявшейся за кинжал, настиг вновь свою жертву и нанёс новую жестокую рану, в шею … Преступник 19‑ти лет и очевидно подкуплен здешними коноводами социализма и грузинофильства, хорошо понявшими, что замечательно умный и энергичный ректор, начинавший с корнем вырывать зло из семинарии, – опаснейший их враг, и порешившим избавиться от него».
Дело здесь идёт не об одиночке‑маньяке. Не‑ет, тут определённая СРЕДА, определённая АТМОСФЕРА:
«Из учеников едва ли и половина возмущена преступлением, на многих лицах написано злорадство или совершенное безучастие. Грузинская интеллигенция всячески старается обелить негодяя‑убийцу, придумывая самые нелепые оправдания злодеянию. Обвиняют покойного в грубости, в жестокости, к которой он по своему характеру был неспособен: русские наставники готовы были обвинять его в излишней мягкости, чуть не в потворстве ученикам».
(Протоиерей Павел ещё некоторое время сохранял сознание и перед смертью простил своего убийцу. На похоронах же присутствующие были поражены выражением его лица: «мирным, покойным, озаренным самою доброю улыбкою».)
«Русские наставники деморализованы; грузины‑наставники смотрят зверями… Ученики с наглостью, с видом победителя‑триумфатора, смотрят на русских наставников и страстно желают немедленных испытаний (экзаменов – О.), надеясь, что наставники не осмелятся оценивать слабые ответы их дурными баллами».
То есть это быт, естественное, не выходящее из ряда вон событие, вполне увязываемое в головах учеников с экзаменами и шпаргалками. Да, грузинский семинарист это марка!
Тут, конечно, можно сказать: ну да, факт жутчайший и характерный. Особенно если учесть, что произошло это в 1886 году, то есть когда, согласно официальной версии, царила тишь да гладь да божья благодать. «Спад», «застой революционного движения», «глухая реакция», «эпоха безвременья». Времечко однако было довольно боевое, интересное. Следует также учесть, что убийцу прикрыли и спасли от неминуемой виселицы. Но, даже учитывая все это, есть и зацепка: «Вот еще автор взял – Грузию. Это Азия, народ дикий. Да и во многом на национальной почве это. Нетипично».
Ладно. Вот другой пример: в 1878 году в Киеве студенты пустили камнем в ректора Матвеева, отчего тот вскоре скончался.
Экзарх Грузии писал цитируемое выше письмо обер‑прокурору Святейшего синода Победоносцеву. В письме говорилось, что и самому автору угрожали убийством. В связи с этим там содержалась частная просьба:
«На случай насильственной смерти моей, прошу вас … узнать наиболее беспомощных моих родных и оказать им помощь… На Вас, а не на другого кого‑либо в этом случае моя надежда».
Однако Победоносцеву в пору было устраивать СВОИХ родственников. Вот отрывок из письма уже самого Константина Петровича, которое он написал царю:
«Сегодня, часу в третьем, доложили мне, что пришёл какой‑то молодой человек на костылях, называет себя учеником псковской духовной семинарии и желает меня видеть … Я вышел к посетителю на лестницу, отворил дверь и стал спрашивать, какая ему нужда до меня. А он, закричав диким голосом „вот он“, бросил с шумом свои костыли и бросился на меня с кулаками; в одном кулаке был у него раскрытый нож (небольшого размера, какие делаются со штопором)».
Ну, это уже, конечно, по‑русски, послабей. На костылях, перочинным ножиком. Да и Константин Петрович не лыком шит, отскочил и дверь закрыл. Интересно, что подонку было 19 лет. (Посылали несовершеннолетних, так как можно было через блатарей‑адвокатов спасти от смертной казни.) Впрочем, в Победоносцева и стреляли (Лаговский из самарского кружка).