Примечание к №545
(правда) дана свыше, её нельзя определить
Своё философское образование я начал в 17 лет. Начал с изучения Ленина и проштудировал все 55 томов его собрания сочинений. Это оказало на меня колоссальное влияние. И первое, что я понял, это беззащитность, беззащитность и хрупкость человеческой мысли, которая, конечно же, основывается не на мощном фундаменте аристотелевской аналитики и не на трактатах Канта и Гегеля, а висит на странном и до смешного расплывчатом и инфантильном гвоздике – широте души, доброжелательности, вообще «хорошести», «благостности», доброте. Доброте и правдивости. На этом туманном гвоздике, гвоздике– облачке висит тяжёлое и старое полотно человеческой мысли. Философия‑то стоит, попросту говоря, на детской считалочке: мирись, мирись, мирись и больше не дерись… Если эту глупую считалочку нарушают, то в рамках, именно В РАМКАХ философии, ничего доказать нельзя. «А я не брал» (калош). И всё. Можно плакать, кричать, биться лбом о стену – ничего, ничегошеньки не докажешь. Скорее уж тебе «докажут».
Примечание к №534
«Чичиков всего лишь низко оплачиваемый агент дьявола»
(В. Набоков)
У самого Набокова тема договора с нечистой силой наиболее разработана в «Лолите». Гумберт, соблазнённый демоном Лолитой, отдаётся во власть автора судьбы – Мак‑Фатума. Мак‑Фатум даёт осуществиться его (литературным?) фантазиям, ведя своего героя к неизбежной расплате и гибели. В отличие от Кречмара из «Камеры‑обскуры», Гумберт «претворяет мечту в жизнь» более сознательно, и поэтому сам чем‑то напоминает дьявола (даже внешне) (617). Связь, таким образом, двусторонняя, так что на потусторонние силы тоже налагаются определенные обязанности. И Набоков действительно честно помогает Гумберту, насильственно устраняя одно препятствие за другим. Внезапная гибель матери Лолиты с точки зрения сюжета есть нечто немотивированное и искусственное. Но с точки зрения метасюжета (договора с Мак‑Фатумом) это, наоборот, ход чрезвычайно мотивированный и ловкий. Кто‑то швыряет Шарлотту кончиком пера под машину. Хотя и с помощью Гумберта:
|
|
«Я воочию увидел маклера судьбы. Я ощущал самую плоть судьбы – и её бутафорское плечо. Произошла блистательная и чудовищная мутация, и вот что было её орудием. Среди сложных подробностей узора (спешащая домохозяйка, скользкая мостовая, вздорный пёс, крутой спуск, большая машина, болван за рулём) я смутно различал собственный гнусный вклад. Кабы не глупость (или интуитивная гениальность!), по которой я сберёг свой дневник, глазная влага, выделенная вследствие мстительного гнева и воспалённого самолюбия, не ослепила бы Шарлотту, когда она бросилась к почтовому ящику. Но даже и так, ничего бы, может быть, не случилось, если бы безошибочный рок, синхронизатор‑призрак, не смешал бы в своей реторте автомобиль, собаку, солнце, тень, влажность, слабость, силу, камень…»
Примечание к №472
Но вспомним, что пародия невозможна без ключевого текста, на котором она паразитирует.
Однако возможна двойная пародия. Пародия королевская, похожая на излюбленный образ Набокова: бесконечное отражение поставленных друг против друга зеркал.
Если снова обратиться к энтомологическим аналогиям, то высший тип связи между миром и человеком, автором и его произведением, между персонажем и персонажем и так далее, вообще высший тип связи как таковой, это для Набокова связь микрокосмическая, связь «димимикрическая». Набоков, воплотившийся в Годунова‑Чердынцева (который в свою очередь воплотился в своего отца‑путешественника), писал:
|
|
«Невдалеке от меня какие‑то знахари с опасливым и хитрым видом конкурентов собирали для своих корыстных нужд китайский ревень, корень которого необыкновенно напоминает гусеницу, вплоть до её ножек и дыхалец, – а я, между тем, переворачивая каменья, любовался гусеницей неизвестной ночницы, являющейся уже не в идее, а с полной конкретностью копией этого корня, так что было не совсем ясно, кто кому подражает – и зачем».
Действительно, не совсем ясно, кто кому подражает: знахари‑китайцы или русский путешественник. Русский путешественник или его сын, выдумывающий в эмигрантском Берлине эти воспоминания своего без вести пропавшего отца. Чердынцев‑младший или сам Набоков, также потерявший своего отца. Отец Чердынцева похож и на реального отца Набокова, и на реального русского путешественника, а его сын – на Набокова‑младшего и одновременно на Ходасевича (сам Ходасевич выведен в «Даре» под именем Кончеева, внешне скорее напоминающего Набокова). Весь мир оказывается двоящимся, двойственным, двуединым, сложнодвуединым. Замкнутым. Но, из‑за своей сложности, микрокосмичности и открытым. Живым.
Из вымышленного Набоковым вымышленного диалога между двойниками Чердынцевым и Кончеевым:
|
|
«Наше превратное чувство времени, как некоего роста, есть следствие нашей конечности, которая, всегда находясь на уровне настоящего, подразумевает его постоянное повышение между водяной бездной прошедшего и воздушной бездной будущего. Бытие, таким образом, определяется для нас как вечная переработка будущего в прошедшее, – призрачный, в сущности, процесс, – лишь отражение вещественных метаморфоз, происходящих в нас. При этих обстоятельствах, попытка постижения мира сводится к попытке постичь то, что мы сами создали, как непостижимое … Наиболее для меня заманчивое мнение, – что времени нет, что всё есть некое настоящее, которое как сияние находится вне нашей слепоты … у природы двоилось в глазах, когда она создавала нас (о, эта проклятая парность, от которой некуда деваться: лошадь– корова, кошка‑собака, крыса‑мышь, блоха‑клоп) … симметричность живых тел есть следствие мирового вращения (достаточно долго пущенный волчок начнет, быть может, жить, расти, размножаться) … в порыве к асимметрии, к первенству, слышится мне вопль по настоящей свободе, желание вырваться из кольца…»
Но тут сидящий на скамейке Годунов‑Чердынцев (тоже двойная фамилия) очнулся:
«опять значит, воображение, – а как жаль! … Почему разговор с ним никак не может распуститься явью, дорваться до осуществления? Или это и есть осуществление, и лучшего не нужно… – так как подлинная беседа была бы только разочарованием…?»
Примечание к №543
По‑русски самоанализ, покаяние – всегда глубоко, а собственно анализ, обвинение – плоско и мелко.
На Западе виноват «кто‑то». В России – «сам виноват». Раскаяние по‑русски глубоко, глядючи плакать хочется. Обвинение же всегда поверхностно, риторично. Да просто недостойно. Мечется русский интеллигентик, бьёт своими кулачонками по гранитным пьедесталам – так и видишь его в пенсне, бородка клинышком, визгливый голосок: «Ах, сука, полтинник за щекой спрятал! По мордасам его, ребята! Пэ глазам, пэ глэзам, падло!» И всё. Вот и вся критика, вот и весь «критический реализм». А раскаяние это извините… Тут даже Смердяков вырастает до размеров необычайных.
Персонификации зла нет. Я зла не вижу. Где оно? Кто виноват в моих мучениях? Объективного зла нет. Зло во мне. Зло‑качественность.
Назовите отрицательный персонаж в русской классической литературе. Его нет. Кто? Евгений Онегин? Чичиков? Печорин? Лужин? Валковский? Раскольников? Беликов? Или образ «диалектичен», размыт, или слишком приземлён, локален, статичен. А следовательно, мёртв, куколен. Гигантское, сложное и страшное зло, вроде Мефистофеля, в отечественной культуре совершенно не выражено.
И реальная жизнь проявляется в кровавой ванне мозга злорадством. (567) Какую тему своей жизни я ни возьму, мне хочется броситься на землю и рыдать, рыдать. Я пытаюсь проследить её развитие, и меня ужасает её зловещесть.
Примечание к с.33 «Бесконечного тупика»
Розанов открыт, он это вы.
Меня Розанов благословил. До «Опавших листьев» мир разлетался. Я плакал, не знал, что делать, что со мной творится. А что‑то творилось. Творилось и летело в разные стороны. Я читал Ленина и плакал от любви‑тоски, чувствовал безжалостный взгляд судьбы, нацеленный мне в затылок, и терялся от полной равнодушной свободы, писал обреченные дневники и бессмысленные, «для души», пародии (а что такое пародия для себя, в стол? чудовищно). И всё это под рефрен бесконечных фантазий, ищущих выхода в реальность (588). Всё рушилось. И вот я прочёл Розанова и мир стал сжиматься. Стройно собираться в единое целое. Мне с самого начала чего‑то не хватало, что‑то от меня скрывали. И я понял – не хватало тебя, Розанов.
Примечание к №534
«Трещина в доспехах Чичикова, эта ржавая дыра, откуда несёт гнусной вонью… – непременная щель в забрале дьявола». (В.Набоков)
О несовершенной природе дьявола ср. у Флоренского в «Столпе и утверждении истины»:
«Народом РУССКИМ дознано, что нечистая сила не имеет ЛИЧНОСТИ, а потому нет у неё и ЛИЦА, ибо лицо‑то и есть лик, явление личности. Нечисть безлична и безлика, и лишь обманывает люд, притворяясь личностью. По слову народному „у нежити своего обличия нет, она ходит в личинах“. Отсюда – бесчисленные перевёрты всякого рода» (559).
Далее о немецком чёрте:
«Скидываясь чем угодно, дьявол, однако, не имеет личности, хотя безсубстанциональность бесов немецкий народ, также по‑немецки, символически воспринимает как отсутствие СПИНЫ(!). „Чем бы ни являлся дьявол, – замечает по этому поводу Цезарь (Гейстербахский), – спины у него обыкновенно не бывает. Это известно твёрдо. Так говорила между прочим одна девушка, к которой повадился наведываться дьявол. Ей показалось странным, что он от неё всегда уходит пятясь задом (заметим, что так же отступает нечисть от креста), и она его спросила, как это надо понимать“… Внутренняя пустота, безличность, ирреальность, меоничность нечистой силы всегда немецким мистическим восприятием облекалась в образе без‑спинности».
Вообще чёрт это пародия не только подобия Божия, но и самого Бога:
«Даже в „чёрной мессе“, в самом гнезде дьявольщины, Дьявол со всеми своими поклонниками не могли придумать ничего иного, как кощунственно пародировать тайнодействия литургии, делая всё НАОБОРОТ. Какая пустота! Какое нищенство! какие плоские „ГЛУБИНЫ“! Это – ещё доказательство, что нет ни на самом деле, ни даже в мысли ни Байроновского, ни Лермонтовского, ни Врубелевского Дьявола – величественного и царственного, а есть лишь жалкая „обезьяна Бога“».
Хорошо сказано. Но, к сожалению, о дьяволе в «Столпе» до обидного мало. О Боге, бесконечном и непостижимом, Флоренский говорит понятно и много, а о чёрте непонятно и мало. А как раз чёрт совершенно понятен и ясен человеку. В количественном отношении чертология должна быть в сто раз объёмистее собственно теологии. О Боге лучше говорить мало, во сне, туманно. Чёрт – должен быть разложен по полочкам. Ведь личину, маску нарисовать гораздо проще, чем лик. И как раз «внутренняя пустота» должна у чёрта воплощаться в его максимальной материальности. Чёрт гораздо материальнее человека. С когтями, копытами и шерстью. Попробуй не заметь – глаза закроешь и всё равно серой несет. И «отсутствие спины» это сверхспина, постоянное ощущение спины (хвоста).
Михаил Булгаков это чувствовал. Воланд общителен, активнейше включён в махровый советский быт. Бог же беспомощен, бесплотен, существует где‑то там, «не от мира сего». Его видно через сны, причем он непонятен. А Иуда вот понятен и ясен превосходно, материализован полностью. Дьявол может быть главным героем литературного произведения, Бог – в лучшем случае эпизодическим персонажем. Причём это не значит, что произведения Байрона, Лермонтова или Гёте лишены божественного света. Бог присутствует, но в скрытой форме, потенциально, а главным способом его актуализации и служит образ Дьявола. Величие его – отблеск божественного огня.
Наоборот, постановка в центр повествования Бога приведёт к пародии, и пародии бездарной. Бога и можно увидеть во внемистическом опыте лишь в виде пародии. Но пародия может быть гениальной (Мефистофель), и тогда получится нечто божественное…
Примечание к №544
Ленин центральная фигура XX века.
Набоков писал, что «слово мстит за пренебрежение к нему», и приводил в качестве примера Ленина
"употреблявшего слова «сей субъект» отнюдь не в юридическом смысле, а «сей джентльмен» отнюдь не применительно к англичанину (579), и достигшего в полемическом пылу высшего предела смешного: «…здесь нет фигового листочка… и идеалист прямо протягивает руку агностику»".
Фраза эта взята из «Материализма и эмпириокритицизма». Но Набоков ошибается, считая её простой оговоркой. Месть слова гораздо сложнее и глубже. Язык заставляет не овладевшего им человека не запинаться и оговариваться, а ПРОГОВАРИВАТЬСЯ. (582) Постоянные аналогии мутносексуального характера, столь характерные для Ленина, достигли в «Материализме и эмпириокритицизме» предельной концентрации и сделали это произведение настоящим кладом для сексопатолога. Дело в том, что «Материализм» написан, собственно говоря, ни о чём, так как философская проблематика для его автора является тайной за семью печатями. Ленину оставалось довольствоваться пустопорожней риторикой. Но риторикой‑то он по‑русски не владел. Слова вырвались на свободу, взвились роем разъярённых пчёл, и книга в результате получилась очень и очень содержательной. Судите сами:
Вот стр. 36–37:
"Старая погудка, почтеннейший г. профессор! Это буквальное повторение Беркли, говорившего, что материя есть голый абстрактный символ. Но голеньким‑то на самом деле ходит Эрнст Мах … Если «чувственным содержанием» наших ощущений не является внешний мир, то значит ничего не существует, кроме этого голенького "я", занимающегося пустыми «философскими» вывертами".
Стр. 41: «К Маху бросаются на шею имманенты».
Стр. 51: «Ваша философия, господа, есть идеализм, тщетно пытающийся прикрыть наготу своего солипсизма нарядом более „объективной“ терминологии … Что у кого болит, тот о том и говорит!»
Стр. 69: «В философии – поцелуй Вильгельма Шуппе ничуть не лучше, чем в политике поцелуй Петра Струве или г. Меньшикова».
Стр. 114: «Это как раз и есть та основная нелепость … за которую лобызают Маха с Авенариусом отъявленные реакционеры и проповедники поповщины, имманенты. Как ни вертелся В.Базаров, как он ни хитрил, как ни дипломатничал, обходя щекотливые пункты, а все же в конце концов проговорился и выдал всю свою махистскую натуру!»
Стр. 131: «Заслуженные вами объятия имманентов».
Стр. 148: «Старый‑престарый субъективный идеализм, нагота которого прикрыта словечком „элемент“».
Стр. 157: «Чистый эмпириокритик Валентинов выписал плехановское примечание и публично протанцевал канкан». (Здесь выход на тему переодеваний подлых шутов. Тема «злого клоуна» представлена в «Материализме» тоже с барочной роскошью форм.)
Стр. 193: «Ухищрения идеалистов и агностиков так же, в общем и целом, лицемерны, как проповедь платонической любви фарисеями!»
Стр. 223: «И вот эдакие‑то немецкие Меньшиковы, обскуранты ничуть не менее высокой пробы, чем Ренувье, живут в прочном конкубинате с эмпириокритиками».
Стр. 226: «Он („сколько‑нибудь толковый имманент“ – О.) расцеловал бы Базарова и зацеловал бы его так же, как расцеловали Маха».
Стр. 234: «Комичнее всего тут, пожалуй, то, что сам блюститель чистоты и невинности Петцольдт … совокупил их с проповедником фидеизма Вильгельмом Шуппе».
Стр. 243: «Эти заведомые соратники и частью прямые последователи Маха своими поцелуями по адресу „подстановки“ сказали бы больше, чем своими рассуждениями».
Стр. 255: «Если бы Энгельс увидел, С КАКОЙ СТОРОНЫподходят критиковать Дюринга Леклер под ручку с Махом, он бы этих обоих философских реакционеров обозвал во сто раз более презрительными терминами».
Стр. 296–297: «Открытый идеалист Уорд сбросил все покрывала … Уорд кувыркается (Опять выход на тему нехорошего клоуна.) … Таково условие сожительства теологов и профессоров в „передовых“ капиталистических странах».
Стр. 312: «Фиговый листочек, пустое словесное прикрытие материализма.»
Cтр. 332: «(Современная физика) идёт к единственно верному методу и единственно верной философии естествознания не прямо, а зигзагами, не сознательно, а стихийно, не видя ясно своей „конечной цели“, а приближаясь к ней ощупью, шатаясь, иногда даже задом. Современная физика лежит в родах. Она рожает диалектический материализм. Роды болезненные. Кроме живого и жизнеспособного существа, они дают неизбежно некоторые мёртвые продукты, кое‑какие отбросы, подлежащие отправке в помещение для нечистот».
Стр. 366: «Никакие усилия в мире не оторвут этих реакционных профессоров от того позорного столба, к которому пригвоздили их поцелуи Уорда, неокритицистов, Шуппе, Шуберта‑Зольдерна, Леклера, прагматистов и т. д.»
И т. д. и т. д. Неудивительно, что даже сестра Анна писала Ленину:
«Некоторую ругань надо опустить или посгладить. Ей‑Богу, Володек, у тебя её чересчур много … Для философской книги особенно уж пестрит ею … Поэтому ходатайствую, чтобы ты выбросил „Гоголевский петрушка“; … „литературное неприличие“. Эта фраза и по себе очень некрасива. „Не улыбку, а ОМЕРЗЕНИЕ“ … Пожалуйста, выкинь это „омерзение“ невозможное… Потом „проповеди платонической любви истасканными…“ фуй, даже дописать неприлично… Ведь это же прямо неприличная фраза».
Ну, «истасканных» Ильич скрепя сердце заменил «фарисеями» (стр. 193). Петрушку же и прочее оставил, ибо как же без петрушки‑то. О чём же писать? Книга и так наполовину состоит из цитат.
Никакого отношения к реальности. Всё из книг, в книгах. В сущности Ленин писатель ведь. Графоман. Философия в бездарном романе Ленина превращается в низменное шарлатанство, а сами философы изображаются жуликами и шпаной, цель которой в открытом и исподтишка пакостничестве друг другу, окружающим и всему миру. Философская полемика становится фарсом и злой клоунадой:
«Если на удочку Авенариуса попалось несколько молодых интеллигентов, то старого воробья, Вундта, провести на мякине не удалось. Идеалист Вундт весьма невежливо сорвал маску с кривляки Авенариуса».
И далее: «субъективные идеалисты в костюме арлекина», «клоуны буржуазной науки»; «тарабарщина»; «философские выкрутасы»; «ужимки»; «шарлатан‑ство или крайнее скудоумие»; «невероятно пошлая галиматья»; «квазинаучное шутовство в костюме терминологии Авенариуса»; «эмпириокритичес‑кий Бобчинский и эмпириокритический Добчинский» и т. д., и т. д., и т. д.
Вольно или невольно в этот подлый кухонный фарс философов втягиваются и соседи‑коммунисты (с волками жить – по‑волчьи выть). И всё – уже не отмоешься. «Идеологическая невинность» большевиков всё равно разрушена, раз они связались с этими подлецами. Оттого переписка Ленина пестрит, например, следующими оборотами:
"Очевидно, ещё раз захотелось большевикам, чтобы их провели за нос и плюнули в физию (600) … Конечно, центристы всё равно не пойдут на НАШ съезд, но к чему же давать повод лишний раз плюнуть себе в харю?"
Все проплёвано.
Стыдно.
Грязь.
Смерть.
Примечание к №543
(Соловьёв) гениальный самоубийца собственного гения
Незадолго до смерти, в статье «Достоверность разума», Соловьёв вспомнил странный сон, посетивший его «23 года назад». Он доехал по морю из России в Бразилию за три часа,
«потому что течение морских волн, присоединяясь к течению времени, производит его ускорение».
Во сне Соловьёв ощущал этот постулат как непреложный закон физики. Ну и из этого философ делал соответствующие выводы. Но ведь очень скоро, в начале ХХ, века оказалось, что течение времени действительно зависит от материального движения! А Соловьёв писал, что он для своего примера
«нарочно выбрал мысль БЕЗУМНУЮ, такую, которая могла быть формулирована во сне или в психиатрической лечебнице».
Доказал Соловьев этим примером совсем другое.
Свою гениальную слепоту.
Примечание к №556
«По слову народному „у нежити своего обличия нет, она ходит в личинах“. Отсюда – бесчисленные перевёрты всякого рода».
(П.Флоренский)
Флоренский сам не понял, о чем тут говорится у несчастных русских. Если у чёрта нет своего облика, если он ВСЕГДА оборотень, то все лица людские оборачиваемы, все они потенциальные оборотни. Все черти – вот вывод.
Сомнительно также выражение, что «лицо»‑то и есть лик. Лик это светлое лицо, идеальное лицо. Лицо Джоконды это, конечно, лицо. Но лик ли? Не есть ли её улыбающиеся губы трещина дьявола?
Примечание к №526
Про любовь же мне ничего не сказали.
Но почему про это кто‑то должен говорить? Мне же никто не говорил: «Думай; читай Платона». Я до этого своим умом дошёл. Нет, дело здесь не в отце и не в советской «школе». Точнее, и отец и школа это лишь проявления, манифестации некоторой изначальной порочности русской культуры.
Суть русского отношения к любви, суть русского эроса и секса, суть русского устройства в мире этой сферы человеческой жизни выявлена в «Женитьбе» Гоголя, произведении поистине архетипическом. С психоаналитиком, который не читал «Женитьбы» и берется при этом судить о специфике русской сексуальной жизни, и говорить не стоит. Я бы ему даже руки не подал. А если бы этот человек, например, взялся за лечение невротика из русских эмигрантов, то его следовало бы дисквалифицировать как шарлатана.
Гоголь в своей пьесе альфу и омегу дал. СУТЬ.
"Кочкарёв: Ну, а как будет у тебя жена, так ты, просто, ни себя, ничего не узнаешь: тут у тебя будет диван, собачонка, чижик какой‑нибудь в клетке, рукоделье… И вообрази, ты сидишь на диване – и вдруг к тебе подсядет бабёночка, хорошенькая эдакая, и ручкой тебя…
Подколесин: А, черт, как подумаешь, право, какие в самом деле бывают ручки. Ведь просто, брат, как молоко.
Кочкарёв: Куды тебе! Будто у них только что ручки!.. У них, брат… Ну, да что и говорить! у них, брат, просто чёрт знает чего нет.
Подколесин: А ведь сказать тебе правду, я люблю, если возле меня сядет хорошенькая.
Кочкарёв: Ну видишь, сам раскусил".
Позвольте, чего же Подколесин «раскусил»? С ним рядом «хорошенькая» сидит, и он знает, что она сидит и думает, что вот она сидит. А у нее «ручки». А еще? Ну, что ещё‑то? «У них, брат…» – Ну‑ну – «Ну, да что и говорить…»
Кажется придирка, частность. Однако пойдем дальше:
"Кочкарёв: Вообрази, около тебя будут ребятишки, ведь не то что двое или трое, а, может быть, целых шестеро, и все на тебя, как две капли воды. Ты вот теперь один, надворный советник, экспедитор или там начальник какой, Бог тебя ведает; а тогда, вообрази, около тебя экспедиторчонки, маленькие этакие канальчонки, и какой‑нибудь пострелёнок, протянувши ручонки, будет теребить тебя за бакенбарды, а ты только будешь ему по‑собачьи: ав, ав, ау! Ну есть ли что‑нибудь лучше этого, скажи сам?
Подколесин: Да ведь они только шалуны большие: будут все портить, разбросают бумаги.
Кочкарёв: Пусть шалят, да ведь все на тебя похожи – вот штука.
Подколесин: А оно и в самом деле даже смешно, чёрт побери: этакой какой‑нибудь пышка, щенок эдакой, и уж на тебя похож.
Кочкарёв: Как не смешно, – конечно смешно."
Если оформить брак, подписать бумаги, то можно будет получить проценты себя: человек начинает размножаться. Прямым делением (то один надворный советник, а то – двое, трое, шестеро). В результате получаются маленькие копии. Мужеского пола (о девочках и помину нет; как и о жене – жены тоже нет, есть «женитьба», а жена промелькнула абстракцией «с ручками» и исчезла). Мужеского пола и уже в маленьких мундирчиках и с маленькими бакенбардами. Эдакие «экспедиторчонки». Но тут опасность: «Они разбросают БУМАГИ». Да конечно не разбросают, начнут «своими ручонками» переписывать их и подшивать в папины папки.
Но есть и второй слой, для нерусского глаза незаметный. Это глумление. Кочкарёв явно глумится над Подколесиным, юродствует. – "Ты ему будешь по‑собачьи: ав, ав, ау!.. Ну есть ли что‑нибудь лучше этого, скажи сам?" А Подколесин подхватывает на лету: «Щенок эдакой». Подходит щ‑щенок и за бакенбарды дёргает. «Ну есть ли что‑нибудь лучше?»
Вообще, если интерпретировать «Женитьбу» в традициях современной режиссуры, то я бы, во‑первых, выпустил на сцену Агафью Тихоновну совершенно голой (только серёжки и бусы). Причём артистку бы подобрал кустодиевского телосложения. Чтобы по‑русски всего много было: плечи, грудь, зад. И чтобы никто на сцене этого не замечал: никаких смешков, подмигиваний и похлопываний. Всё очень чопорно, официально. Окружающие вместо голой женщины видят голую абстракцию. И сама она ничего не замечает, Все прочие персонажи, наоборот, должны быть слишком одеты: френчи, сапоги, толстые пиджаки с красным флажком на лацкане. И столы, столы, столы. Стульчики, конечно. Двери. Можно звонки вызовов. Настольные лампы.
Кульминационная сцена – «признание в любви»:
"Подколесин (после паузы – О.): Какой это смелый русский народ!
Агафья Тихоновна: Как?
Подколесин: А работники. Стоят на самой верхушке… Я проходил мимо дома, так щекотурщик штукатурит и не боится ничего.
Агафья Тихоновна: Да‑с. Так это в каком месте?
Подколесин: А вот по дороге, по которой я хожу всякий день в департамент. Я ведь каждое утро хожу в должность.
(Молчание. Подколесин опять начинает барабанить пальцами, наконец берётся за шляпу и раскланивается.)"
Однако нашлись люди, оформили документы. Подколесин испытывает чувство законной гордости и глубокой благодарности:
«Благодарю, брат. Именно наконец теперь только я узнал, что такое жизнь. Теперь передо мною открылся совершенно новый мир, теперь я вот вижу, что всё это движется, живет, чувствует, эдак как‑то испаряется, как‑то эдак, не знаешь даже сам, что делается. А прежде я ничего этого не видел, не понимал, то есть просто был лишённый всякого сведения человек, не рассуждал, не углублялся и жил вот, как и всякий другой человек живет».
Не углублялся и жил. Как его поставили, так всю жизнь в этом положении и прожил. Привели на лужок и забыли. Он траву ел, ел. Всю съел вокруг. И умер. «Какой это смелый русский народ!»
«В самом деле, что я был до сих пор? Понимал ли значение жизни? Не понимал, ничего не понимал. Ну, каков был мой холостой век? Что я значил, что я делал? Жил, жил, служил, ходил в департамент, обедал, спал, словом, был в свете самый препустой и обыкновенный человек. (А если женится, то необыкновенный, – дьявол Гоголь опять юродствует: „Какой ХОРОШИЙ человек Иван Иванович“ – О.). Только теперь видишь, как глупы все, которые не женятся; а ведь если рассмотреть, какое множество людей находится в такой слепоте. Если бы я был где‑нибудь государь, я бы дал повеление жениться всем, решительно всем, чтобы у меня в государстве не было ни одного холостого человека».
«Если бы я был государь» – сакраментальная русская фраза (имеет она еще более сильный вариант, никогда прямо не высказываемый и даже «не вымысливаемый»: «Если бы я был Бог (Христос)»).
«Я бы психоаналитику, не читавшему Гоголя, руки не подал». Но это к слову. Вот фраза из «Опавших листьев»:
«Если бы в государственных учреждениях была 1/10 доля ума… то конечно, не только разрешён бы был брак гимназистам и гимназисткам, но он был бы вообще сделан обязательным для 16‑ти (юношам) и 14 1/2 (чтобы не испортилось именно воображение) лет девушкам; и чтобы соблюдение этого было предоставлено согласованным усилиям родителей и начальств учебных заведений, и обеими сторонами – непременно исполнено, без чего не даётся „свидетельство об окончании курса“».
Розанов это просто женившийся Подколесин, Подколесин так и не выпрыгнувший из окошка. Подколесин‑Гоголь выпрыгнул (всё‑таки, действительно, «русский народ смелый»). Чего же я переживаю (чувство, что меня обделили, чего‑то не додали, отняли). Русский в своем громадном, окончательном развитии, в своем развертывании до упора, когда гармошка плоской становится, – он такой и есть. Сильный расовый тип испанца – Дон Жуан. Сильный тип русского – Подколесин. Если и есть примеры счастливой русской половой жизни (что‑то я не встречал), то это за счёт русской недоразвитости субъекта, его СЛАБОСТИ.
Подколесину перед самым венчанием говорят:
«Брак это есть такое дело… Это не то, что взял извозчика, да и поехал куды‑нибудь; это обязанность совершенно другого рода, это обязанность… Теперь вот только мне времени нет, а после я расскажу тебе, что это за обязанность».
Примечание к №526
Отец покупал бормотуху и, помню, радовался: «экономия». И через четыре года на пятый умер.
Как сейчас вижу красивую и огромную отцовскую голову (62 номер), с высоким лбом интеллектуала, склонившуюся над тарелкой с объедками. Отец никогда не ел, он всегда доедал. Ломал кости от съеденной курицы и высасывал причмокивая костный мозг, чавкал гнилыми грушами, хлебал прокисшие щи, накрошив туда заплесневелые корки. И не болел. Отцовский желудок, желудок «человека 30‑х» всё переваривал. Как о великой Обиде, запомнившейся на всю жизнь, говорил отец о том, что старшая сестра, у которой он жил, не дала ему, маленькому, сливок. (586) Он хотел съесть, а она его поставила в угол и сама съела. И у отца через 40 лет дрожали по‑детски губы, когда он про это рассказывал.