Только в детях силён ещё этот инстинкт жизни, эта «свежая, молодая сила жизни, какою везде кругом дышит природа». Она-то и даёт ребёнку способность «знать и понимать много такого, чего никто не знает» – не умом понимать, а всем существом своим чувствовать глубокую, неисчерпаемую САМОЦЕННОСТЬ жизни. Жизнью переполнена душа, жизнью пронизан весь мир вокруг – и становится странный вопрос: «для чего жизнь?» Только ужасающее разложение в человеке инстинкта жизни делает возможным этот вопрос – бессмысленный и смешной при наличности инстинкта жизни, не разрешимый при его отсутствии никакими силами разума. Столь же непонятен и вопрос о грозящей смерти. Как солнце не способно видеть тени, так жизнь неспособна внутренне сознавать свою обречённость на уничтожение. «В смерть, про которую ему так часто говорили, Серёжа (сын Анны Карениной) не верил совершенно. Он не верил в то, что любимые им люди могут умереть, и в особенности в то, что он сам умрёт. Это было для него совершенно невозможно и непонятно» (стр. 79).
«Живая жизнь не может быть определена никаким конкретным содержанием. В чём жизнь? В чём её смысл? В чём цель? Ответ только один: в самой жизни. Жизнь сама по себе представляет высочайшую ценность, полную таинственной глубины. Всякое проявление живого существа может быть полно жизни, – и тогда оно будет прекрасно, светло и самоценно; а нет жизни, – и то же явление становится тёмным, мёртвым, и, как могильные черви, в нём начинаются копошиться вопросы: Зачем? Для чего? Какой смысл?
Мы живём не для того, чтобы творить добро, как живём не для того, чтобы бороться, любить, есть или спать. Мы творим добро, боремся, едим, любим, потому что живём. И поскольку мы в этом живём, поскольку это есть проявление жизни, постольку не может быть и самого вопроса «зачем»? (стр. 85).
«Одна и та же сила жизни сказывается в наседке, радостно и хлопотливо водящей по двору цыплят, и в ястребе, вольно летающем под облаками. И если для наседки жизнь прекрасна и значительна именно в курятнике и нигде больше прекрасной быть не может, то для ястреба тот же курятник был бы сплошным ужасом и тоской. (стр. 87-88)
«Для Толстого живая жизнь не знает ошибок. Она благостна и велика. Ею глубоко заложена в человеке могучая, инстинктивная сила, ведущая его к благу. И горе тому, кто идёт против этой силы, кто не повинуется душе своей, как бы это ни было тяжело и трудно. На него неотвратимо падает «отмщение» и он гибнет. (стр. 132)
«Смерть, в глазах Толстого, хранит в себе какую-то глубокую тайну. Смерть серьёзна и величава. Всё, чего она коснётся, становится тихо-строгим, прекрасным и значительным – странно-значительным в сравнении с жизнью. В одной из своих статей Толстой пишет: «все покойники хороши» (стр. 137).
«Перед нами раскрывается загадка смерти. «Неужели только она правда?» – спрашивает Иван Ильич. Да, перед его жизнью правда – одна смерть, всегда величавая, глубокая и серьёзная. «…»
Три дня Иван Ильич кричит на разные интонации: «у! уу! у!» «…» Крик этот был так ужасен, что нельзя было за двумя дверями без ужаса слышать его.
«… Вдруг какая-то сила толкнула его в грудь, в бок, ещё сильнее сдавила ему дыхание, он провалился в дыру, и там в конце дыры засветилось что-то… И ему открылось, что жизнь его была не то, что надо, но что это можно ещё исправить. Он спросил себя: что же «то»? и затих, прислушиваясь.
«Смерть?.. Где она?
Он искал своего прежнего привычного страха и не находил его. Где она? Какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было.
Вместо смерти был свет.
«Так вот что! – вдруг вслух проговорил он. – Какая радость!»…
Так кончается этот удивительный рассказ – торжественный гимн во славу великой, все просветляющей жизни. (стр. 143)
«Достоевский говорит: найди Бога, – и сама собою придёт жизнь. Толстой говорит: найди жизнь – и сам собою придёт Бог. Достоевский говорит: отсутствие жизни – от безбожия. Толстой говорит: безбожие – от отсутствия жизни. (стр. 169)
«Есть в Платоне Каратаеве один из элементов жизни, составляющих необходимейшую её часть. Кто готов принять жизнь лишь под условием устранения из неё ужасов и страданий, – тот никогда не сможет принять жизнь. Всегда в жизни будут и ужасы, и страдания, никогда жизнь не скажет человеку: «Вот, страдание устранено из мира, – теперь живи!» Жив только тот, кто силою своей жизненности стоит выше ужасов и страданий, для кого «на свете нет ничего страшного», для кого мир прекрасен, несмотря на его ужасы, страдания и противоречия. И как бы будущее не было светло, принять его сумеет только тот, кто умеет принимать настоящее (стр. 171-172).
«Трудно себе представить живого человека, у которого могла бы лежать душа одновременно к Достоевскому и Толстому. «…» Всякий, конечно, «отдаёт должное» гению обоих. Но кому дорог Толстой, тому чужд будет Достоевский; кому близок Достоевский, тот равнодушен будет к Толстому. Всегда будет два враждебных стана, никогда одни не поймут других, всегда будут упрекать их в поверхностном понимании или даже в намеренном непонимании учителя. И иначе не может быть: вместить и Достоевского, и Толстого невозможно – так полно и решительно исключают они друг друга, так враждебно для одного всё то, что дорого для другого (стр. 185).
- «Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь – любить бога».
Можно ли представить себе две религии более противоположные, чем религия эта и религия Достоевского?» (стр. 168).
Наш комментарий:
В.В. Вересаев абсолютно прав в своём рассуждении об отношении различных людей к Ф. М. Достоевскому и Л. Н. Толстому и о противоположности их религий. По тому, как относится тот или иной человек к Достоевскому и Толстому, можно судить о самом этом человеке. Но справедливым будет только третейский суд. Суд Вересаева таковым не был. Он вполне отрицательно относится к Достоевскому и абсолютно положительно относится к Толстому. Это значит, что генокод Вересаева абсолютно адекватен генокоду Толстого и противоположен генокоду Достоевского, но оба генокода с одинаковым правом вписываются в общую родовую жизнь, из которой расходятся разные Пути в разные Обители, которых в Доме Глобального Абсолюта достаточно и все они реальны и равноправны. Все обители и Пути к Ним необходимы и обусловлены Эволюцией Божества. Путь Божества к Своему Совершенству долог и труден и длится не одну Манвантару. Ждём и надеемся, что текущая Манвантара – последняя. Для этого необходимо, чтобы мир реализовался окончательно и бесповоротно, исчерпав себя до дна.
Реализация дуального родового мира происходит на Левобережье Макровселенной в Её Северном и Южном Полушариях в пределах Субстанционального Пространства. Каждая Субстанция Макровселенной по Горизонтали и каждая Макровселенная (1/12 часть Макровселенной) по Вертикали имеют свои генокоды. Субстанции рождают миры, каждая соответственно Своему Генокоду. Субстанции располагаются на трёх Частотах: высокой, средней и низкой. По мере спуска с Высоты Точки Летнего Солнцестояния к Точке Зимнего Солнцестояния, когда наступает Пик Ночи, дуальный родовой мир приходит к своему нулю и начинается Переход или на свою Родину (Материнский Дом, Матрица) или на Правобережье в Царство Христа. Христос вообще не приемлет дуальный родовой мир. Прежде чем наступит Его Царство, мир со знаком «минус» должен уйти в Бездну, а мир со знаком «плюс» должен энергетически раствориться в Нирване, телесно уйти в прах, а в Субстанциональном Божестве принять виртуальный образ. Царство Божие и Коммунизм, как Его Фундамент, могут появиться в нашей Реальности только как Путь на правобережье.
Достоевский, Толстой, Вересаев и др. правы каждый на своём Пути, но для другого Пути они не могут служить образцом.
Ф. М. Достоевский – падший Херувим, но когда-то он был в Раю, был бессмертен и общался с Богом, «Ризы Которого целует», падая глубоко вниз. Память и разговор о Боге для него абсолютно необходимы и естественны, ибо он скорбит о своём падении и думаем, что раскаивается в следующих своих инкарнациях в своём предательстве. Генокод Достоевского – Генокод Асгартена, Обители Херувимов и Нефилимов. Его падение происходит по Вертикали, по Вертикали будет и взлёт.
Путь же Толстого и Вересаева проходит по Горизонтали в Южном Полушарии на «Тверди Небесной». Ни Бог, ни бессмертие им неведомы. Им ведома только природная инстинктивная смертная жизнь и в них – её Генокод. Итогом этой жизни является Прах. Мир будет распределён по Домам и в них исчезнет, ибо благодаря исчезновению греховного несовершенного мира Господь Бог сможет освободиться от бремени болезни, несовершенства, пороков, греха, чтобы стать Совершенным.
«Приходящий свыше и есть выше всех; а сущий от земли земной и есть и говорит, как сущий от земли» (Ин. 3, 31).
Однако, в конце своей жизни Л. Н. Толстой, реализовав все свои потенции родовой жизни, обнаруживает на самой большой глубине своего генокода Гиперборейский Коммунистический Код Мессианской Руси. Он пишет в «Исповеди»: «Жизнь нашего круга не есть жизнь, а только подобие жизни; условия избытка, в которых мы живём, лишают нас возможности понимать жизнь… Жизнь трудящегося народа, всего человечества, творящего жизнь, это – сама жизнь, и смысл, придаваемый этой жизни, есть истина».
«У нас теперь много народа», – пишет Толстой Черткову, – «мои дети и Кузьминских, и часто я без ужаса не могу видеть эту безнравственную праздность и обжирание. Их так много, они все такие большие, сильные, и я вижу и знаю весь труд сельский, который идёт вокруг нас. А они едят, пачкают платье, бельё и комнаты. Другие для них всё делают, а они ни для кого, даже для себя ничего. А это всем кажется натуральным, и мне так казалось, и я принимал участие в заведении этого порядка вещей».
«И с страстным, безоглядным увлечением Толстой, никогда ни в чём не знавший половины, делает из этого свой вывод, своеобразный и решительный, отвергающий всякие компромиссы: «Да, на слова людей, которые скажут, что наука, свобода, культура исправят всё это, можно отвечать только одно: «Устраивайте, да поскорее, я буду дожидаться внизу… Чтобы устроить, мало материально всё переменить, увеличить; надо душу людей переделать, сделать их добрыми и нравственными. А это не скоро устроите, увеличивая материальные благо. Устройство одно – сделать всех добрыми. А для этого едва ли не лучшее средство – уйти от празднующих и живущих потом и кровью братьев и пойти к тем замученным братьям. Не едва ли, а наверное» (стр. 315).
Толстой начинает трудиться физически, сам себя обеспечивает, сам себя обслуживает, а потом уходит из дома и по пути в монастырь умирает.
Мы верим, что Ф. М. Достоевский и Л. Н. Толстой заслуживают оказаться в Царстве Христа, Христос им Судья.
«На таких, как я, нужен удар, удар судьбы, чтоб захватить его, как на аркан, и скрутить внешней силой. Никогда, никогда не поднялся бы я сам собой!...Пострадать хочу и страданием очищусь!» – говорит Дмитрий Карамазов.
Это означает пробуждение Сознания – одной из духовных составляющих.
И Коммунистический Код Л. Н. Толстого и жажда Ф. М. Достоевского пострадать ради очищения зажгут их духовные светильники и перед ними откроются Врата в новую Эпоху Четвёртой и последней Прецессионной Четверти, где Царём будет Христос.
В. Вересаев о Ф. Ницше:
- «В книге своей «О рождении трагедии» молодой Ницше воскресил из греческой старины колоссальные образы двух славных эллинских божеств – Аполлона и Диониса. Образы эти удивительно ярко и полно воплощают два полярно противоположных жизнеощущения, которыми живёт человечество и которые непрестанно борются друг с другом на протяжении всей его истории» (стр. 190).
«Восстановим в общих чертах образы двух этих эллинских божеств, как их понимал Ницше (стр. 190).
- Независимо от того, как образы этих богов понимали Ницше и Вересаев, затронутая проблема является самой глубокой и самой важной, ибо из неё исходит Всё. Аполлон – солнечный бог.
- «…» Околдованный чарами солнечного бога, человек видит в жизни радость, гармонию, красоту, не чувствует окружающих бездн и ужасов. Страдание индивидуума Аполлон побеждает светозарным прославлением ВЕЧНОСТИ ЯВЛЕНИЯ. «…» Охваченный аполлоновской иллюзией, человек слеп к скорби и страданию вселенной (стр. 190-191).
«У Гомера Аполлон (рядом с Афиною) является подлинным царём и богом жизни. К нему со стороны Гомера ощущается более благоговейное отношение, чем даже к отцу его, царю богов Зевсу. Фантазия поэта не дерзает ни разу выставить Аполлона в сколько-нибудь сомнительном виде (стр. 209).
«На далёком Севере, где царит вечный день, лежала страна счастливых людей гиперборейцев. Царём этого «священного племени» был Аполлон, и туда, в гиперборейский край, улетал он на крыльях лебедей на зиму, – на время суровой зимы, когда тяжело приходится людям, когда не в силах они быть счастливыми и счастьем своим быть достойными своего бога (стр. 211).
«И вот в это царство душевной гармонии и светлой жизнерадостности вдруг врывается новый, неведомый гомеровскому человеку бог – варварский, дикий Дионис. «…»
Бог страдающий, вечно растерзываемый и вечно воскресающий, Дионис символизирует «истинную» сущность жизни. Жизнь есть проявление божества страдающего. Создавая миры, божество освобождается от гнёта избытка и преизбытка, от страдания теснящихся в нём контрастов. Вселенная есть вечно изменяющееся, вечно новое видение этого величайшего страдальца, исполненного контрастов и противоречий. Истинно существует только это первоединое, изначальное, наджизненное бытие; оно – вне всякого явления и до всякого явления (стр. 191).
«Однажды царю Мидасу, после больших усилий, удалось поймать в лесу мудрого Силена, спутника Диониса. Царь спросил его, в чём высшее счастье человека. Демон упорно отмалчивался, наконец, дико расхохотался и ответил:
«Злополучный, однодневный род, дети случая и нужды! Зачем заставляешь ты меня сказать то, чего самое лучшее для тебя не слышать? Высшее счастье тебе совершенно недоступно: не родиться, не быть вовсе, быть ничем. Второе же, что тебе остаётся, – скоро умереть.»
Вот – безрадостная истина, подготовляющая человека к восприятию таинственной высшей истины бога-страдальца.
Дионис касается души человеческой, замершей в чудовищном ужасе перед раскрывшеюся бездною. И душа преображается. В священном, оргийном безумии человек «исходит из себя», впадает в исступление, в экстаз. Грани личности исчезают, и душе открывается свободный путь к сокровенному зерну вещей, к первоединому бытию. Это состояние блаженного восторга мы всего яснее можем себе представить по аналогии с опьянением. Либо перед влиянием наркотического напитка, либо при могучем, радостно проникающем всю природу приближении весны в человеке просыпаются те дионисийские чувствования, в подъёме которых его «я» исчезает до полного самозабвения. Этого «я» уже нет, – нет множественности, нет пространства и времени, всё – где-то далеко внизу (стр. 191-192).
«Для дионисического человека резкою пропастью отделяются друг от друга мир повседневной действительности и мир действительности дионисовской. Как только повседневная действительность снова вступает в сознание, она, как таковая, принимается с отвращением. Голое воспоминание о пережитом ощущении единства с Первосущим не в силах нейтрализовать страданий человека в мире явлений. Человек теперь видит повсюду абсурды и ужасы бытия, чувствует душою страшную мудрость лесного бога Силена. «Ему становится тошно», им овладевает волеотрицательное настроение: он познал – и действовать стало ему противно. Для чего снова укреплять расшатанный мир? Человек ничего не в состоянии изменить в существе вещей (стр. 192-193).
«В средоточии земли, в центре мира, – в Дельфах, – стоял великий храм. Он был посвящен двум богам – Аполлону и Дионису. «…» Служение обоим богам не было одновременным: в одну часть года прославляли Аполлона, а другую Диониса. Как же распределялся год между богом счастья и силы, с одной стороны, богом страданья и избытка сил, с другой?
«…»
Также и в Афинах летняя часть года была посвящена Аполлону, зимняя – Дионису (стр. 233-234).
«По времени своего царствования над душами эллинов Аполлон предшествовал Дионису (стр. 196).
«Другая черта, характерная для Диониса, – что, в отличие от блаженных олимпийских богов, он – бог страдающий (стр. 229).
«Мы слишком привыкли соединять с божеством представление о высшем нравственном совершенстве. Поэтому наличность в жизни зла и несправедливости властно ставит перед нами задачу теодицеи, задачу оправдания божества перед лицом мирового зла. И мы не смущаемся тем, что при каждой попытке такого оправдания неизменно упираемся в безвыходный тупик. Гомеровский эллин умел совмещать в самой душе настроения, казалось бы, совершенно несовместимые: глубоко религиозное отношение к жизни и полнейшее отсутствие потребности в теодицеи или в космодицеи. Жизнь божественна и в то же время с несомненною очевидностью несправедлива. И он этою несправедливостью не возмущается, он спокойно принимает её, как наличный факт (стр. 205-206).
«В предисловии своём к «Рождению трагедии» Ницше спрашивает:
«Является ли пессимизм необходимым признаком заката, упадка, неудачничества, усталых и обессиленных инстинктов? Не существует ли ПЕССИМИЗМА силы? Интеллектуального пристрастия к тому, что есть в бытии сурового, ужасающего, злого, загадочного? – пристрастия, вытекающего из благоденствия, из бьющего через край здоровья, из полноты существования? Быть может, есть страдание и от чрезмерной полноты – искусительная смелость острого взгляда, жаждущая страшного, как врага, как достойного врага, на котором она может испытать свою силу? На котором она хочет узнать, что такое «страх»?
На все эти вопросы Ницше отвечает утвердительно и в таком именно отношении к ужасам бытия видит характернейшую особенность жизнеощущения дионисического (стр. 237).
- Изложим своё отношение к личности двух богов – Аполлону и Дионису – и своё видение их судьбы и роли в Истории человечества. Эллины не создали, а только воскресили Образы этих богов, когда их на Олимпе уже не было. Их время ушло и сами они ушли из мира. Их место занял на Земле человек, обогащённый к тому времени знаниями, жизненным и историческим опытом. Мы же возвратимся к их Истокам, когда оформилось Субстанциональное Пространство и в Нём началась жизнь. Гора Олимп – символ Субстанции Ян, на Вершине которой поселились Олимпийские боги во главе с Зевсом. Ян – среднечастотная Субстанция Юга, но гора Олимп (Ноосфера) граничила с высокочастотным Севером и боги Олимпа сотрудничали с высокочастотными богами Гипербореи; особенно любил Гиперборею Аполлон. И не случайно. Аполлон был сыном Зевса, но имел при этом духовное рождение. Это значит, что при рождении в него вселился высокочастотный Дух. Солнце – символ Огненного Духа, несущего в мир свет, тепло, радость и восторг жизни. Аполлон – солнечный бог, рождённый от Духа. Дионис – тоже сын Зевса, но рождённый от «плоти и крови» (Тело, Душа). Ведь Божество представляет собой Триаду. Согласно мифологии, Дионис – сын Зевса и фиванской царицы Семелы. Соответственно происхождению Домом Аполлона стала Гиперборея, а Домом Диониса – «Небесная Твердь», Субстанция, на которой расселилась космическая дуальная (добро и зло) родовая смертная жизнь.
Будучи жителем Гипербореи, страны «Золотого Века», где не было болезней и смерти, не было холода и тьмы, Аполлон не мог не радоваться жизни и не нести эту радость туда, где появлялся. Если он видел скорбь и страдания космической жизни, то только со стороны. Поскольку Гомер был из славяно-русов, народа Гиперборейского, он прославлял Аполлона и передавал свою любовь к Аполлону эллинам.
Дионис не мог ворваться в «царство душевной гармонии и светлой жизнерадостности», ибо живёт совсем в ином мире, который зиждется на борьбе противоположностей: света и тьмы, тепла и холода, добра и зла. Эти противоположности создаются в жизни двумя противоположными Субстанциями: Ян и Инь. Соприкасаясь со смертным миром и живя в нём, Дионис не может не быть богом страдающим. У Аполлона и Диониса разные Судьбы, зависящие от генокода той Субстанции, которой они причастны. Всё человечество дуального мира, не приобщённое к Духу, несёт в себе необходимость распятия на Прецессионном Кресте, о чём поведал царю Мидасу спутник Диониса Силен. От осознания такой жизни возникает пессимизм, нашедший отражение в эллинской трагедии. Сам Дионис и дионисийцы находят спасение от пессимизма в «священных оргиях», вводящих в экстаз, аналогичный опьянению или влиянию наркотического напитка. В священном экстазе человек и бог доходят до самозабвения и проникают в Божество (Манвантара первого Цикла), сливаясь с Ним в высшей радости.
«Таким образом, Дионис, точно так же, как Аполлон, убеждает нас в вечной радости бытия; только эту радость нам надлежит искать не в явлении, а позади явлений» (стр. 192).
- Но это уже Нирвана. Именно она находится «позади явлений».
«Всего более чуждо эллинской трагедии активное, героическое настроение, возвеличение борющейся человеческой воли, – в победе ли её или в поражении, – всё равно. Типичнейший и любимейший герой трагедии страдалец Эдип.
Но «лучезарному венцу пассивности», лежащему на голове Эдипа, Ницше противопоставляет «венец активности», сияющий на челе эсхиловского Прометея. В «Скованном Прометее» он видит прославление дерзкой, несокрушимой человеческой воли, смело идущей даже против божества. «…» «То, что отличает арийское представление, это – возвышенный взгляд на активность греха, как на прометеевскую добродетель по существу», – говорит Ницше (стр. 240).
- Эллины не восстают на богов. На богов восстают Асы Асгартена, Герои «Железного Века». Героизм их в том, что они восстают на религиозные традиции «Медного Века», которые уже потеряли свою силу, и хотят выйти из-под власти богов, заменив их власть властью человеческой. Это желание вполне закономерно, ибо История не стоит на месте. Пассионарные Асы наряду с евреями играют важную роль в Истории мира. Ф. Ницше – один из Асов.
«В автобиографии своей Ницше пишет: «Бог, бессмертие души, избавление, потусторонний мир – всё это понятия, которым я никогда не дарил ни внимания, ни времени, даже ребёнком. Я знаю атеизм отнюдь не как результат, ещё меньше как событие; он вытекает у меня из инстинкта» (стр. 279).
«…» «Новой гордости научило меня моё «Я»,–говорит Заратустра, – «ей учу я людей: больше не прятать головы в песок небесных вещей, но свободно нести её, земную голову, которая творит для земли смысл!» Ницше понимал, что неисчерпаема глубокая ценность жизни и религиозный её смысл не исчезает непременно вместе со «смертью бога» (стр. 280).
«…» «Позади твоих мыслей и чувств, брат мой, стоит могучий повелитель, неведомый мудрец, – он называется Сам. Так говорит Заратустра». Этот «Сам» живёт не пониманием, не мыслями, а тем, что непосредственно исходит из глубочайших глубин человеческой души» (стр. 280-281).
«И само «дионисическое чудовище» Заратустра говорит:
«Как? Времени больше не существует, и всё преходящее только ложь? Злым называю я это и человековраждебным, – все эти учения об Едином и Непреходящем. Всё непреходящее, оно есть только подобие. И поэты лгут слишком много… Итак, о творящие, будьте приверженцами и оправдателями всего преходящего» (стр. 255).
«Ницше ясно сознавал то великое значение, какое имеет для жизни это чудесное неведение жизненных ужасов. «Мало того, что ты понимаешь, в каком неведении живут человек и животное», – говорит он, – «ты должен иметь ещё и волю к неведению и научиться ей. Необходимо понимать, что вне такого неведения была бы невозможна сама жизнь, что оно есть условие, при котором всё живущее только и может сохраняться и преуспевать: нас должен покрывать большой прочный колокол неведения».
Да, всё это хорошо. Но если у человека уже нет неведения, если он пришёл в себя от хмеля жизни, если отрезвевший взгляд его остро и ясно различает ужасы, наседающие на человека, и бездны, разверзающиеся под ногами? Конечно, можно тогда сказать, как Заратустра: «Ваша любовь к жизни пусть будет любовью к вашей высочайшей надежде, и ваша высочайшая надежда пусть будет высочайшей мыслью жизни. А эта высочайшая мысль гласит: человек есть нечто, что должно преодолеть» (стр. 262).
«Есть ли у вас мужество, братья мои? Неустрашимы ли вы? Мужествен тот, кто знает страх, но одолевает страх, кто смотрит в бездну, но с гордостью. Кто смотрит в бездну, но с орлиными глазами, кто орлиными гогтями ХВАТАЕТ бездну: вот кто мужественен!»
И новые, всё новые бездны открываются перед человеком, много новых бездн. Тёмный хаос бушует и плещется в подсознательных глубинах души. Заглянешь туда – бледнеет лицо, замирает сердце и, как у пьяного, кружится голова от жуткой радости, судорожно сотрясающей всё существо человека. Кто познал эту радость, разве возможно тому отказаться от неё? Если утверждать жизнь, то утверждать целиком. «Утверждение жизни без ограничений, утверждение даже к страданию, к вине, даже ко всему загадочному и странному в существовании»… (стр. 264)
«Сам хаос, которого ещё так много в глубинах души человеческой, дорог Ницше не сам по себе, а дорог постольку, поскольку из него может родиться «танцующая звезда». Неиспользованные возможности этого хаоса служат для Ницше залогом, что человек способен продвинуться далеко вперёд по пути к гармонии, что гармоничность его может ещё стать уничтожающе-высокою сравнительно с мёртвою упорядоченностью души вседовольного «последнего человека».
«Почва человека ещё достаточно богата. Но эта почва со временем станет бедною и смиренною, и на ней уже не сможет вырасти высокое дерево».
«Я говорю вам: нужно ещё иметь в себе хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду! Я говорю вам: в вас есть ещё хаос».
«Горе! Приходит время, когда человек уже не будет рождать высокой звезды. Горе! Приходит время презреннейшего человека, который уже не в состоянии презирать самого себя».
«Так говорил Заратустра» (стр. 266).
«Цельность, великая, гармоническая цельность человека – по ней жаждет и тоскует Ницше сильнее, чем странник в пустыне тоскует по воде. Отсутствие этой цельности, вялость в ощущении жизни, растерзанность и противоречивость инстинктов вызывают в нём гадливое отвращение. И особенно, в области морали. (стр. 266)
«Значит, опять и опять, – «человек есть нечто, что должно преодолеть. Что велико в человеке, это то, что он мост, а не цель; что можно любить в человеке, это то, что он переход и гибель. Так говорил Заратустра».
Это «преодоление человека» должно происходить во имя жизни, во имя развития здоровых инстинктов жизни, чтоб сама мораль его была торжествующим проявлением этих здоровых инстинктов. А такая здоровая мораль заключается в следующем.
«Злое – лучшая сила человека. Человек должен стать лучше и злее, – так учу я», – сурово объявляет Заратустра.
«Злее? Но почему же именно злее? Почему именно злое составляет лучшую силу человека? (стр. 208).
- Ответ прост. В дуальном мире «Железного Века» зло и злой человек превосходят безумной силой и пассионарностью ослабевшее добро. Даже Сама Святая София в это «злое время» вынуждена посылать свои творческие дары человеку инфернальному, но мыслящему, зная, что он донесёт Её дары до мира, не ослабеет и не сдастся. Не секрет, что творческий человек последнего времени порочен, как никогда. Он не выдерживает богатства и славы, сексуально распущен и часто пессимистичен. Даже великий талант его сдержать не может. Святая София тщетно надеется на пробуждение его сознания.
«О жизни мудрейшие люди всех времён судили одинаково: ОНА НЕ СТОИТ НИЧЕГО… Всегда и всюду из уст их слышали одну и ту же речь, – речь, полную сомнения, полную тоски, полную усталости от жизни, полную сопротивления жизни. Что доказывает это? На что указывает это? «…» «Здесь, во всяком случае, что-нибудь должно быть больным», – ответим мы: эти мудрейшие всех времён, надо бы сперва посмотреть на них вблизи! Быть может, все они были уже нетвёрдыми на ногах? Старыми? Шатающимися? Decadents? Не появляется ли, быть может, мудрость на земле, как ворон, которого вдохновляет запах падали?» (Сумерки кумиров)
А этот обычный приём оценки жизни путём бухгалтерского подведения баланса её радостей и горестей – как он возмущает Ницше! «Сумма неудовольствия перевешивает сумму удовольствия; следовательно, небытие мира было бы лучше, чем его бытие. Такого рода болтовня именует себя в наше время пессимизмом!.. Но сам этот пессимизм есть признак глубокого обнищания жизни. «…» (стр. 288-289)
«Кто жив душою, в ком силён инстинкт жизни, кто «пьян жизнью», – тому и в голову не может прийти задавать себе вопрос о смысле и ценности жизни, и тем более измерять её ценность разностью между суммами жизненных радостей и горестей. В огне не могут водиться черви. В жарко и радостно пылающем огне живой жизни не могут жить вопросы, порождаемые разложением. А именно только чудовищное разложение жизненных инстинктов делает возможным, что человек стоит среди жизни и спрашивает: «для чего? Какая цель? Какой смысл?» – и не может услышать того, что говорит жизнь, и бросается прочь от неё, и только богом, только «тем миром» способен оправдать её.
Если центр тяжести переносят не в жизнь, а в «тот мир», – говорит Ницше, – «то у жизни вообще отнимают центр тяжести. Всякая ложь о личном бессмертии разрушает всякий разум, всякую природу в инстинкте; всё, что есть в инстинктах благодетельного, способствующего жизни, ручающегося за будущность, – возбуждает теперь недоверие. Жить так, что нет более смысла жить, – это становится теперь смыслом жизни!» (стр. 289)