Когда кто-то смотрит на нее, ее губы шевелятся, словно она говорит сама с собой. Когда мимо проезжают мужчины в машинах, она ловит их взгляд и улыбается.
Ночь была долгой.
Долгая была неделя, и долгие четыре тысячи лет.
Она гордится тем, что никому ничего не должна. У других девчонок на улице есть сутенеры, есть вредные привычки, есть дети, есть люди, которые отбирают у них то, что они зарабатывают. Но только не у нее.
В ее профессии не осталось ничего святого. Больше ничего.
Неделю назад в Лос-Анджелесе зарядили дожди, украсив улицы авариями, спуская грязевые оползни и обрушивая покосившиеся дома в каньоны, смывая мир в канализационные решетки, топя бродяг и бездомных, заночевавших в забетонированном канале реки. Дожди в Лос-Анджелесе всегда застают людей врасплох.
Всю неделю Билкис провела в четырех стенах. Не в силах стоять на тротуаре, она лежала, свернувшись калачиком в комнате цвета сырой печени, слушая шорох дождя по железному кожуху над кондиционером за окном. Поместив объявления в Интернет, она оставила свои приглашения на adultfriendfinder.com, LAescorts.com, Classyhollywoodsbabys.com, везде указывая анонимный адрес электронной почты. Она гордилась собой, что сумела освоить эту новую территорию, но нервничала – ведь она столько времени избегала всего, что могло бы оставить по себе след документов. Она даже никогда не отвечала на крохотные объявления на последних страницах «Лос-Анджелес таймс», предпочитая сама находить клиентов, искать по взгляду, прикосновению и запаху тех, кто станет поклоняться ей так, как ей того нужно, тех, кто с готовностью пойдет до самого конца…
Теперь, когда она, дрожа (февральские дожди ушли на восток, но принесенный ими промозглый холод остался), стоит на углу улицы, ей приходит в голову, что у нее такая же зависимость, как у шлюх, сидящих на смэке или на крэке, и от этого ей больно, и ее губы снова шевелятся. Если бы вы стояли достаточно близко к ее рубиново-красным губам, то услышали бы ее шепот: «Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, кого любит душа моя. – И еще: – На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя. Пусть же лобзает он меня лобзанием уст своих. Я принадлежу возлюбленному моему, а он – мне».
Билкис надеется, что просвет в дождях вернет клиентов на улицы. Большую часть года она выхаживает взад-вперед два-три квартала по Сансет, наслаждаясь прохладой лос-анджелесских ночей. Раз в месяц она платит офицеру департамента полиции Лос-Анджелеса, сменившему прежнего детектива, которому она платила раньше и который исчез. Его звали Джерри Лебек, и его исчезновение оказалось для коллег полной загадкой. Он стал одержим Билкис, взялся повсюду следовать за ней пешком. Однажды днем ее разбудил шум, и, открыв дверь своей квартиры, она обнаружила Джерри Лебека, который, стоя на коленях на линолеуме, раскачивался, склонив голову, из стороны в сторону и ждал, когда она выйдет. Разбудивший ее шум был мягкими ударами его лба о ее дверь, когда Джерри клал поклоны.
Погладив его по волосам, она предложила ему войти, а позднее сложила его одежду в черный пластиковый мешок и выбросила в мусорный контейнер позади отеля в нескольких кварталах от своего дома. Пистолет и бумажник она сложила в пакет из супермаркета и, налив сверху спитой кофейной гущи и скисшего молока, завязала и бросила пакет в урну на автобусной остановке.
Она не оставляет сувениры на память.
Где-то на западе, над морем, оранжевое ночное небо вспыхивает дальней молнией, и Билкис знает, что скоро снова польют дожди. Она вздыхает. Не хочется промокнуть. Она уже решает вернуться в квартиру, принять ванну, побрить ноги – похоже, она только и делает, что бреет ноги, – и спать, спать…
Она сворачивает на боковую улочку, которая поднимается на холм, где припаркована ее машина.
Сзади ее освещают фары, замедляясь при приближении, и она с улыбкой поворачивается к улице. Улыбка застывает у нее на губах, когда она видит белый шестидверный лимузин. Мужчины в шестидверных лимузинах желают трахаться в шестидверных лимузинах, а не в уединенном святилище Билкис. И все же это может стать зацепкой на будущее.
С жужжанием опускается затемненное стекло, и Билкис с улыбкой идет к лимузину.
– Привет, дорогуша, – говорит она. – Ищешь чего-нибудь?
– Сладкой любви, – отвечает голос с заднего сиденья.
Она заглядывает внутрь, насколько это возможно через приспущенное стекло: она знает девушку, которая села в лимузин с пятью пьяными футболистами, и ее сильно изувечили, но там, похоже, только один клиент, почти мальчишка на вид. По ощущению, такой поклоняться ей не станет, но деньги, приличные деньги, что она вот-вот возьмет из его рук, – сами по себе энергия (барака, называли ее когда-то), которую она может использовать, и, сказать по правде, в такие времена каждая малость идет в дело.
– Сколько? – спрашивает он.
– Зависит от того, чего ты хочешь и как долго, – говорит она. – И можешь ли ты себе это позволить. – Она чувствует дымный запах, тянущийся из окна лимузина. Запах тлеющих проводов и перегретых компьютерных плат. Дверь открывается изнутри.
– Заплачу за что захочу, – говорит клиент.
Она наклоняется внутрь машины, оглядывается по сторонам. Больше там никого нет, только один клиент, одутловатый мальчишка, которому на вид и пить-то рано. Никого больше, поэтому она садится.
– Золотая молодежь, а? – говорит она.
– Золотее не бывает, – отвечает он, придвигаясь к ней на кожаном сиденье. Двигается он неуклюже.
Билкис улыбается.
– М-м-м, – тянет она. – Заводит. Ты, наверное, один из Интернет-миллионеров, о которых я читала.
Тут он охорашивается, раздувая щеки, как бульдог.
– Ага. И многое другое. Я техномальчик.
Машина трогается с места.
– Ну, Билкис, – говорит он, – так сколько будет стоить отсосать?
– Как ты меня назвал?
– Билкис, – повторяет он, а потом поет голосом, для пения не подходящим, «Ты нематериальная девушка в материальном мире». Есть что-то заученное в его словах, будто он не раз разыгрывал этот диалог перед зеркалом.
Она перестает улыбаться, меняется в лице, которое становится мудрее, проницательнее, жестче.
– Чего тебе надо?
– Уже сказал. Сладкой любви.
– Я дам тебе то, что ты хочешь.
Ей нужно выбраться из лимузина. Машина едет слишком быстро, чтобы выпрыгнуть, открыв дверь, но она это сделает, если не сможет заговорить ему зубы. Что бы тут ни происходило, ей это не нравится.
– Чего я хочу. Да. – Он медлит, проводит языком по губам. – Я хочу, чтобы мир был чист. Я хочу, чтобы завтра принадлежало мне. Я хочу эволюции, делегации полномочий, революции. Я хочу, чтобы мои люди вышли из зоны пониженного давления на высокое плато господствующих тенденций. Твой народ – подполье. Это неправильно. Мы должны сиять в свете прожекторов. Софиты спереди и сзади. Вы так долго сидели в глубоком подполье, что совсем ослепли.
– Меня зовут Эйша, – говорит она, – я не понимаю, о чем ты говоришь. На углу улицы работает еще одна девушка, это ее зовут Билкис, а не меня. Мы могли бы вернуться на Сансет, тогда получишь нас обеих…
– Эх, Билкис, – говорит он, театрально вздыхая. – Запас веры, на каком всем нам жить, ограничен. Люди уже достигли предела того, что могут нам дать. Граница веры.
А потом снова поет фальшиво и гнусаво «Ты девочка-аналог в мире цифровом».
Лимузин слишком быстро сворачивает за угол, и мальчишку швыряет на нее. Водитель скрыт за затемненным стеклом. Тут ее охватывает иррациональная уверенность, что машину никто не ведет, что белый лимузин едет сам собой через Беверли-Хиллз, будто Херби, «фольксваген»-букашка из диснеевского мультфильма.
Протянув руку, мальчишка стучит по затемненному стеклу.
Машина замедляет ход, и не успевает она еще остановиться, как Билкис уже толкает дверь и наполовину выпрыгивает, наполовину выпадает на асфальт. Она – на шоссе на склоне холма. Слева от нее круто вверх уходит холм, справа – обрыв. Она бежит вниз по шоссе.
Лимузин стоит неподвижно, урчит мотор.
Дождь начинает моросить, туфли на высоком каблуке скользят, грозя вывернуть ногу. Она скидывает их на бегу, а дождь льет все сильнее, и Билкис бежит, выискивая, где бы сойти с шоссе. Ей страшно. Да, у нее есть сила, но это магия голода, магия похоти. Она помогла ей выжить в этой стране, но в остальном ей нужно полагаться на острые глаза и острый быстрый ум, на свой рост и свою выдержку.
Справа от нее – металлическое заграждение по колено высотой, не позволяющее машинам, которые занесло, скатиться кувырком вниз со склона, а теперь по шоссе льет дождь, превращая его в реку воды, и стопы у нее начинают кровоточить.
Перед ней раскинулись огни Лос-Анджелеса, мигающая электрическая карта воображаемого королевства, небеса, распростершиеся у нее под ногами, и она знает: чтобы спастись, ей нужно только сойти с шоссе.
«Черна я, но красива, как шатры Кидарские. Я нарцисс Саронский, лилия долин, – беззвучно произносит она в дождь и в ночь. – Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви».
Молния зеленым раскалывает небо. Она оступается, скользит несколько футов, обдирая ногу и локоть, а поднявшись, видит, как с холма на нее надвигается свет фар. Он приближается слишком быстро, и она не в силах решить: броситься ли вправо, где машина может размазать ее о склон, или влево, где можно упасть с обрыва. Она перебегает дорогу, собираясь вжаться во влажную землю, вскарабкаться наверх, но белый лимузин скользит, забирая задом вправо, по скользкому шоссе, черт, идет, наверное, под восемьдесят, может быть, даже летит по воде над шоссе, и она цепляется пальцами за землю и сорняки, вот сейчас она заберется наверх, она знает… но земля осыпается комьями, а вместе с ней падает на дорогу и Билкис.
Машина ударяет ее с такой силой, что гнется бампер, и подбрасывает в воздух будто куклу-варежку. Она приземляется на асфальт позади лимузина, и удар дробит ей таз, проламывает череп. Холодная дождевая вода бежит по ее лицу.
Она начинает проклинать убийцу: проклинает его молча, ибо не может шевельнуть губами. Она проклинает его дни и его сон, его жизнь и его смерть. Она проклинает его так, как способен проклинать только тот, кто сам наполовину демон по отцу.
Хлопает дверца машины. Хлюпают, приближаясь, шаги.
– Ты была аналог-девочка, – снова немелодично поет он, – в мире цифровом. – А потом говорит: – Мадонна траханая. Все вы мадонны траханые.
Он уходит.
Хлопает дверца машины.
Лимузин дает задний ход и задом медленно переезжает ее – в первый раз. Ее кости хрустят под колесами. Потом лимузин снова разгоняется с холма.
И когда наконец он уезжает – вниз со все того же холма, – на шоссе остается лишь размазанное красное мясо сбитой падали, в которой уже невозможно узнать человека, но вскоре и это смоет дождь.
Интерлюдия 2
– Привет, Саманта.
– Мэгс? Это ты?
– Кто же еще? Леон сказал, тетя Сэмми звонила, пока я была в душе.
– Мы хорошо поболтали. Он такой милашка.
– Да. Пожалуй, я его себе оставлю.
Мгновение стеснения для обоих, едва слышный треск или шепот в телефонных линиях, потом:
– Сэмми, как учеба?
– Нам дали неделю каникул. Отопление прорвало. Как дела в вашем уголке Северного Леса?
– Ну, у меня новый сосед. Он показывает фокусы с монетами. Колонка писем «Новостей Приозерья» в настоящее время печатает горячие дебаты о возможном потенциале перерайонирования городской земли у старого кладбища на юго-восточном берегу озера, и искренне ваша должна написать вычурное «От Редакции», излагая позицию газеты, при этом не оскорбляя ничьих чувств, а на самом деле по возможности скрывая, какова наша позиция.
– Звучит забавно.
– Совсем наоборот. На прошлой неделе пропала Элис Макговерн, старшая дочка Джилли и Стэна Макговернов. Милая девочка. Она несколько раз сидела с Леоном.
Рот открывается что-то сказать, закрывается снова, оставив несказанными вертящиеся на языке слова, а вместо этого произносит:
– Это ужасно.
– Да.
– Итак… – Поскольку нет ничего, что можно добавить что не причинило бы боли, она спрашивает: – Он симпатичный?
– Кто?
– Сосед.
– Его зовут Айнсель. Майк Айнсель. Он в порядке. Слишком молод для меня. Здоровяк, выглядит… как же это слово? Начинается на «м».
– Мрачный мизантроп? Манерный монстр? Мистический муж?
Короткий смешок, потом:
– Да, наверное, он выглядит как чей-то муж. Я имею в виду, если по мужчине можно сказать, что он женат, то как раз по этому можно. Но я имела в виду слово «меланхолия». У него меланхолический вид.
– И мистический?
– Нет, пожалуй. Когда он только-только к нам приехал, был совсем беспомощным, не знал даже, как заткнуть окна от холода. А теперь он выглядит так, словно не знает, что он тут делает. Когда он тут, он тут, а потом вдруг снова исчез. Я видела несколько раз, как он прогуливается.
– Может быть, он ограбил банк.
– Ага. Именно так я и подумала.
– А вот и нет. Это была моя идея. Послушай, Мэгс, как ты? Ты-то в порядке?
– Ну… да.
– Правда?
– Нет.
Долгая пауза.
– Я приеду тебя повидать.
– Сэмми, нет.
– Это будет после выходных, еще до того, как заработает бойлерная и начнутся занятия. Повеселимся. Ты мне постелишь на кушетке. И однажды вечером пригласишь на обед мистического соседа.
– Сэм, ты сводня.
– Кто это сводня? После адской суки Клодины я, возможно, готова на время снова перейти на мальчиков. Я встретила очень приятного, правда, странного парня, когда стопом ехала в Эль-Пасо на Рождество.
– Ох. Послушай, Сэм, ты должна перестать ездить стопом.
– А как, по-твоему, я собираюсь приехать в Приозерье?
– Элисон Макговерн голосовала на трассе. Даже в таком городке, как наш, это небезопасно. Ты можешь приехать автобусом.
– Все со мной будет нормально.
– Сэмми!
– О'кей, Мэгс. Пошли мне денег, если от этого спать будешь лучше.
– Сама знаешь, что буду.
– Ладно, ладно, раскомандовалась, старшая сестра. Обними за меня Леона и скажи, тетя Сэмми скоро приедет, и пусть на этот раз не прячет игрушки мне в кровать.
– Я ему скажу. Не думаю, что от этого будет какой-то прок. Так когда мне тебя ждать?
– Завтра вечером. Тебе вовсе не обязательно встречать меня на остановке. Я попрошу Хинцельмана подвезти меня на Тесси.
– Слишком поздно. Тесси пересыпана нафталином на зиму. Но Хинцельман все равно тебя подвезет. Ты ему нравишься. Ты слушаешь его истории.
– Может, тебе стоит попросить Хинцельмана, чтобы он писал за тебя редакционные статьи? Дай-ка подумать… «О перерайонировании земли у старого кладбища. Случилось так, что зимой восемьдесят третьего мой дедушка подстрелил оленя возле старого кладбища у озера. У него кончились патроны, поэтому он пустил в ход вишневую косточку от пирога на ленч, который ему упаковала бабушка. Влепил оленю по черепу, а зверюга дернул оттуда, точно летучая мышь из ада. Два года спустя он проходил через те места, и вот он видит могучего оленя, а меж рогов у него – раскидистое вишневое дерево. Ну, пристрелил он его, а бабушка наделала столько пирогов с вишней, что они ели их до следующего четвертого июля…»
На этом обе они расхохотались.
Интерлюдия 3
Джексонвиль, штат Флорида. 2 часа ночи.
– В объявлении сказано, что вам нужны люди.
– Мы всегда нанимаем.
– Я могу работать только в ночную смену. С этим проблем не будет?
– Не должно быть. Сейчас принесу вам бланк заявления, заполните его. Когда-нибудь раньше работали на бензоколонке?
– Нет. Но, думаю, едва ли это так уж сложно.
– Ну, здесь у нас не космические исследования, это уж точно. Знаете, мэм, только не обижайтесь на мои слова, но, по-моему, вы плохо выглядите.
– Знаю. Приболела. Выгляжу хуже, чем есть на самом деле. Ничего опасного для жизни.
– Ладно. Заполненный бланк отдадите мне. На последнюю смену у нас совсем не хватает людей. Мы ее здесь зовем сменой зомби. Если долго в нее работать, прямо зомби себя чувствуешь. Так, так… Как вас зовут? Ларна?
– Лора.
– Хорошо, Лора. Надеюсь, вы не против иметь дело с чокнутыми. Потому что они выползают как раз по ночам.
– Уверена, так оно и есть. Я справлюсь.
Глава тринадцатая
Эй, старый друг,
Скажи и налей, друг,
Гляди веселей, друг,
Это ж каждая дружба дает течь…
Не грузи, мы ведь вместе, – о чем речь:
Ты, я, он – слишком много судеб на круг…
Стивен Сондхейм. Старые друзья.
Субботнее утро. Стук в дверь.
На пороге – Маргерит Ольсен. Войти она отказалась, так вот и стояла в солнечным пятне с очень серьезным видом.
– Мистер Айнсель…
– Майк, ладно? – улыбнулся Тень.
– Майк, да. Не придете ли на обед сегодня? Часов в шесть? Ничего сверхъестественного, просто спагетти с тефтелями.
– Я люблю спагетти с тефтелями.
– Разумеется, если у вас другие планы…
– Никаких планов у меня нет.
– В шесть часов?
– Мне принести цветы?
– Если хотите. Но это дружеский жест. Ничего романтического.
Он принял душ. Сходил пройтись – всего через мост и обратно. Солнце в небе напоминало потертый четвертак, и к полудню воздух прогрелся настолько, что, возвращаясь домой, в теплом пальто он взмок. Он сгонял на «тойоте» в «Деликатесы Фреда» за бутылкой вина. Бутылка стоила двадцатку, что показалось Тени гарантией качества. Он не слишком хорошо разбирался в винах, поэтому купил калифорнийское каберне, так как видел однажды наклейку – когда он еще был моложе и люди прилепляли наклейки на бамперы машин, – где значилось: «ЖИЗНЬ – ЭТО КАБЕРНЕ», он тогда еще очень смеялся над игрой слов с припевом из знаменитого киношлягера.
В подарок Ольсенам он купил растение в горшке. Зеленые листья, никаких цветов. Совершенно ничего романтического.
Еще он купил пакет молока (которое не выпьет) и набор из фруктов (который не съест).
После этого он доехал до закусочной Мейбл и купил там один-единственный завертыш.
При виде его лицо Мейбл осветила улыбка.
– Хинцельман тебя поймал?
– Я и не знал, что он меня ищет.
– Ищет. Хочет взять тебя с собой на рыбалку на льду. И Чад Муллиган спрашивал, не видела ли я тебя. Приехала его кузина из другого штата. Троюродная сестра, мы таких еще называли поцелуйными кузинами. Такая душечка. Она тебе понравится. – Положив пирог в бумажный пакет, Мейбл закрутила верх, чтобы пирог не остыл.
Тень проехал весь долгий путь до дому: одной рукой крутил баранку, а другой держал пирог, от которого откусывал по дороге. Крошки сыпались ему на джинсы и на пол машины. Тень проехал библиотеку на южном берегу озера. Укутанный снегом и залитый полуденным солнцем городок казался черно-белым. Весна представлялась невообразимо далекой: драндулет будет вечно маячить на льду посреди шалашиков рыбаков, трейлеров и следов снегоходов.
Вернувшись к себе, он припарковал машину и прошел по подъездной дорожке к лестнице своей квартиры. Щеглы и поползни у кормушки для птиц не удостоили его и взглядом. Он вошел внутрь, полил растение, спрашивая себя, не следует ли поставить каберне в холодильник.
До шести еще оставалась уйма времени.
Тень пожалел, что не может больше спокойно смотреть телевизор. Ему хотелось, чтобы его развлекли, не хотелось думать, хотелось просто посидеть, давая омывать себя потоку картиной и звука. «Хочешь увидеть титьки Люси?» – прошептало что-то из его памяти голосом Люси, и он покачал головой, хотя никто не мог увидеть этого жеста.
Тут Тень понял, что нервничает.
Со времени его ареста три года назад это будет его первое общение с людьми – нормальными людьми, не сокамерниками, не богами и культурными героями, не сущностями из сновидений. Ему придется разговаривать, подавать реплики от имени Майка Айнселя.
Зазвонил телефон.
– Да?
– Разве так полагается отвечать на телефонный звонок? – прорычал Среда.
– Когда мне подключат телефон, тогда и буду отвечать вежливо, – отозвался Тень. – Чем могу помочь?
– Не знаю, – ответил Среда. Повисла пауза. Потом он сказал: – Организовывать богов – все равно что пытаться выстроить в шеренгу скот. Ни тем, ни другим порядок не свойствен. – В голосе Среды звучала смертельная усталость, какой Тень никогда не замечал раньше.
– Что случилось?
– Трудно все. Слишком, черт побери, трудно. Даже не знаю, получится ли. С тем же успехом мы можем просто перерезать себе горло. Просто перерезать горло сами себе.
– Не надо тебе так говорить.
– Ну да, ну да.
– Что же, если ты перережешь себе горло, – Тень шуткой попытался вытянуть Среду из его депрессии, – возможно, тебе даже больно не будет.
– Будет. Даже для таких, как мы, боль есть боль. Когда действуешь в материальном мире, материальный мир воздействует на тебя. Боль причиняет страдание так же, как жадность пьянит, а похоть жжет. Возможно, мы и умираем трудно, возможно, нас не так просто прикончить раз и навсегда, но мы все же умираем. Если нас еще любят и помнят, нечто, очень похожее на нас, занимает наше место, и вся чертова канитель начинается сызнова. А если нас позабыли, с нами покончено.
Тень не нашел, что на это сказать.
– Ты откуда звонишь?
– Не твое собачье дело.
– Ты пьян?
– Пока еще нет. Я все думаю о Торе. Ты его никогда не встречал. Большой парень, совсем как ты. Добросердечный. Не слишком умный, черт возьми, но отдаст тебе рубаху с тела, если его попросишь. И убил себя. Засунул ствол в рот и прострелил себе башку в Филадельфии в 1932 году. Ну разве так положено умирать богу?
– Прости.
– Тебе же насрать, сынок. Он был вроде тебя. Тупой громила. – Среда замолчал и закашлялся.
– Что случилось? – во второй раз спросил Тень.
– Они вышли на связь.
– Кто?
– Оппозиция.
– И?
– Хотят обсудить перемирие. Мирные переговоры. Живи и давай, черт побери, жить другим.
– И что будет теперь?
– Теперь я поеду пить плохой кофе с технопридурками в Массоник-холл в Канзас-Сити.
– О'кей. Ты меня где-нибудь подхватишь или мне туда подъехать?
– Оставайся на месте и не высовывайся. Ни во что не впутывайся. Слышишь?
– Но…
Послышался щелчок, а за ним – молчание мертвой линии. Телефон все еще был отключен. Гудка не было, как не было его и прежде.
Оставалось только убивать время. Разговор со Средой разбередил тревогу. Тень встал, намереваясь прогуляться, но за окном уже спускались сумерки, поэтому он снова сел.
Взяв со стола «Протоколы заседаний городского совета Приозерья за 1872–1884», он взялся перелистывать страницы, скользя глазами по мелкому шрифту, не читая, по сути, но временами останавливаясь, когда что-то привлекало его внимание.
В июле 1874 года, как выяснил Тень, городской совет был озабочен наплывом в город сезонных лесорубов-иностранцев. На углу Третьей и Бродвея собирались строить оперный театр. Предполагалось, что неурядицы, связанные с уничтожением Мельничного ручья, стихнут сами собой, как только запруда при мельнице превратится в озеро. Совет санкционировал выплату семидесяти долларов мистеру Сэмуэлю Сэмуэльсу и восьмидесяти пяти долларов мистеру Хейки Солминену в компенсацию за землю и расходы, понесенные в ходе перевоза имущества с участка, подлежащего затоплению.
До того Тени даже не приходило в голову, что озеро могло быть рукотворным. Зачем называть город Приозерье, если вначале была только подлежащая уничтожению запруда при мельнице? Он стал читать дальше и обнаружил, что проект создания озера возглавлял некий мистер Хинцельман, изначально Хюденхулен из Баварии, и что совет выделил ему сумму в триста семьдесят долларов, а любая разница должна была покрываться подпиской среди жителей городка. Оторвав кусочек бумажного полотенца, Тень заложил им страницу, представляя себе, как рад будет старик увидеть в книге имя своего деда. Интересно, знал ли он, какую роль сыграла его семья в возникновении озера? Тень полистал страницы в поисках более ранних планов проекта.
Озеро «открыли» на торжественной церемонии весной 1876 года, так как сами торжества стали предшественником празднеств в честь столетнего юбилея города. Совет проголосовал за то, чтобы отблагодарить мистера Хинцельмана.
Тень взглянул на часы. Половина шестого. В ванной он побрился и пригладил волосы. Переоделся. И тем убил еще пятнадцать минут. Прихватив вино и растение, он вышел из квартиры.
Дверь открылась по его стуку. Маргерит Ольсен выглядела почти также нервно и неуверенно, как он себя чувствовал. Она забрала бутылку и растение в горшке, вежливо сказала «спасибо». Работал телевизор, в видеомагнитофон была вставлен «Волшебник из Страны Оз». Самое начало: все еще цвета сепии, Дороти еще в Канзасе, сидит, закрыв глаза, в повозке профессора Чудо, а старый мошенник делает вид, что читает ее мысли, но смерч, который вырвет ее из привычной жизни, уже надвигается. Сидя перед экраном телевизора, Леон катал взад-вперед игрушечную пожарную машинку. При виде Тени лицо мальчика расплылось в радостной улыбке. Он вскочил, бегом бросился в спальню – даже оступился в волнении по пути – и мгновение спустя вновь появился в гостиной, победно размахивая четвертаком.
– Смотри, Майк Айнсель! – крикнул он. Сжал вместе обе руки, делая вид, что берет монетку в правую, потом открыл пустую ладошку. – Я сделал так, чтобы она пропала, Майк Айнсель!
– Точно, – согласился Тень. – После того, как поедим, если мама не будет против, я покажу тебе, как сделать это еще лучше.
– Если хотите, можно сейчас, – сказала Маргерит. – Нам еще надо дождаться Саманту. Я послала ее за сметаной. Не знаю, что ее так задержало.
Словно по подсказке на деревянной веранде послышались шаги, и кто-то плечом толкнул входную дверь. Тень ее поначалу не узнал, а потом она уже говорила:
– Я не знала, хочешь ли ты с калориями или ту, которая на вкус как клейстер для обоев, поэтому купила с калориями.
И тут он узнал голос: девчонка с дороги в Каир.
– Сойдет, – сказала Маргерит. – Сэм, это мой сосед Майк Айнсель. Майк, это – Саманта Черная Ворона, моя сестра.
«Я тебя не знаю, – с отчаянием стал думать Тень. – Ты никогда раньше меня не встречала. Мы совершенно чужие друг другу». Он пытался вспомнить, как думал слово «снег», как легко и просто это было тогда. Сейчас был крайний случай. Он протянул руку:
– Рад познакомиться.
Поморгав, она пристально взглянула ему в лицо. Мгновение недоумения, а потом в глазах у нее появилось узнавание, и уголки рта изогнулись в усмешке.
– Привет, – сказала она.
– Пойду посмотрю, как там обед, – сказала Маргерит натянутым тоном человека, который сжигает все и вся на плите, стоит ему хоть на минуту оставить ее без присмотра.
Сэм стащила пуховик и шапку.
– Выходит, ты и есть тот меланхоличный и мистический сосед, – заявила она. – Подумать только! – продолжила она шепотом.
– А ты, – сказал он, – девчонка Сэм. Мы можем поговорить об этом позже?
– Если пообещаешь рассказать, что происходит.
– Идет.
Леон потянул Тень за штанину.
– Покажешь мне сейчас? – спросил он, протягивая свой четвертак.
– О'кей, – отозвался Тень. – Но если я покажу, ты должен запомнить, что мастер-фокусник никому не рассказывает, как и что делает.
– Обещаю, – торжественно ответил Леон.
Взяв монету левой рукой, Тень повел правой рукой Леона, показывая, как сделать вид, что берешь монету правой рукой, а на самом деле оставляешь ее в левой. Потом заставил Леона самого повторить фокус.
После нескольких попыток мальчик освоил движения.
– Ну вот, половину ты уже знаешь, – сказал он. – Остальное заключается в следующем: сконцентрируй свое внимание на том месте, где положено быть монете. Смотри на то место где она должна быть. Если ты будешь вести себя так, будто она у тебя в правой руке, никому и в голову не придет смотреть на левую руку, каким бы неловким ты ни был.
Сэм наблюдала за происходящим, слегка склонив голову набок, но молчала.
– Обед! – позвала Маргерит, выходя из кухни с дымящейся миской спагетти в руках. – Леон, мыть руки!
К спагетти полагались хрустящие чесночные хлебцы, густой томатный соус и ароматные пряные тефтели. Последние Тень особенно похвалил.
– Старый семейный рецепт, – сказала хозяйка, – с корсиканской стороны.
– Я думал, вы из индейцев.
– Папа у нас – индеец-чероки, – сказала Сэм. – Мама Мэг – с Корсики. – Сэм была единственной, кто действительно пил каберне. – Папа бросил ее, когда Мэг было десять лет, и переехал в другой конец города. Шесть месяцев спустя родилась я. Папа с мамой поженились, как только пришли документы о разводе. Когда мне было десять, он уехал. Думаю, его больше чем на десять лет не хватало.
– Ну, десять лет он был в Оклахоме, – вставила Маргерит.
– А вот семья моей мамы – евреи из Европы, – продолжала Сэм, – из какой-то страны, которая раньше была коммунистической, а теперь там просто хаос. Думаю, ей понравилась сама мысль о том, чтобы выйти замуж за чероки. Гренки и рубленая печенка. – Она отпила еще глоток красного.
– Мама Сэм – отчаянная женщина, – наполовину одобрительно сказала Маргерит.