– Террористы прячутся за пустыми словами вроде «борец за свободу». Но мы-то с вами знаем, что они убийцы и отбросы общества, и ничего больше. Мы рискуем жизнью, чтобы изменить мир к лучшему.
Тень узнал этот голос. Однажды он был в голове у этого мужика. Изнутри мистер Город звучал иначе – голос у него был звучнее и ниже, но ошибки быть не могло.
Камера отъехала, показывая, что мистер Город стоит у стены кирпичного здания на американской улице. Над дверью – угольник и компас, а между ними – буква О.
– На месте, – произнес голос за кадром.
– Давайте посмотрим, работают ли камеры в холле, – сказал женский голос.
Слова «ПРЯМАЯ ТРАНСЛЯЦИЯ» продолжали пульсировать в левом нижнем углу экрана. Теперь в кадре возник небольшой холл: свет шел откуда-то снизу, но освещение оставалось слабым. В дальнем конце комнаты за столом сидели двое. Один – спиной к камере. Камера неуклюже наехала. На мгновение изображение расплылось, потом сфокусировалось снова. Тот, кто сидел лицом к камере, встал и начал расхаживать, как медведь на цепи. Это был Среда. Выглядел он так, словно отчасти даже наслаждался происходящим. И когда окончательно установился фокус, с хлопком возник звук.
– …мы предлагаем вам шанс положить этому конец, здесь и сейчас, без кровопролития, без агрессии, без боли, без потери жизней, – говорил сидевший спиной к камере. – Разве это не стоит небольшой уступки?
Остановившись, Среда повернулся на каблуке.
– Прежде всего, – прорычал он, раздувая ноздри, – вы должны понимать, что требуете, чтобы я говорил от имени всех. Что, сами понимаете, абсурдно. Во-вторых, с чего это вы решили, что я поверю, будто вы, ребята, сдержите свое слово?
Сидевший спиной к камере качнул головой.
|
|
– Вы к себе несправедливы. По всей очевидности, вождей у вас нет. Но вы один из немногих, к кому прислушиваются. Ваше слово имеет большой вес. А что до того, сдержу ли я свое, так эти предварительные переговоры снимаются на пленку и идут в прямой эфир. – Он жестом указал на камеру. – Пока мы говорим, ваши люди наблюдают за нашей беседой. Другие увидят видеозаписи. Камера не лжет.
– Все лгут, – бросил Среда.
Тень узнал голос человека, сидевшего спиной к камере. Это был мистер Мир, тот, кто говорил с Городом по телефону, пока Тень был у Города в голове.
– Вы не верите, – сказал мистер Мир, – что мы сдержим данное слово?
– Я думаю, что ваши обещания созданы для того, чтобы брать их назад, а клятвы – чтобы их нарушать. Но свое слово я сдержу.
– Безопасность на время переговоров уже была оговорена обеими сторонами. Да, должен, кстати, заметить, что ваш протеже снова под нашей опекой.
– Нет, – фыркнул Среда. – Вот уж нет.
– Мы обсуждали подходы к грядущей смене парадигмы. Нам вовсе не обязательно быть врагами. Разве мы враги?
Среда как будто заколебался.
– Я сделаю все, что в моей власти…
Тут Тень заметил в изображении Среды на экране нечто странное. Что-то красное поблескивало в его левом – стеклянном – глазу. Точка оставляла фосфорное остаточное свечение, когда сам Среда двигался. Среда же, казалось, об этом не подозревал.
– Это большая страна, – сказал он, собираясь с мыслями. Среда повернул голову, и красная точка лазерного прицела соскользнула ему на щеку. А потом вновь начала подбираться к стеклянному глазу. – Здесь хватит места…
|
|
Телединамики приглушили звук выстрела. Голова Среды взорвалась. Тело его повалилось навзничь.
Мистер Мир встал и, так и не обернувшись к камере, вышел.
– Давайте еще раз посмотрим, в замедленной съемке, – бодро предложил голос диктора.
Слова «ПРЯМАЯ ТРАНСЛЯЦИЯ» сменились надписью «ПОВТОР». Медленно-медленно красная точка лазерного прицела подползла к стеклянному глазу Среды, и еще раз левая половина его лица растворилась в облаке крови. Стоп-кадр.
– Да, бог по-прежнему хранит Америку, – возвестил диктор, как репортер новостей, бросающий заключительную ключевую фразу репортажа. – Остается вопрос, какой бог?
Другой голос – Тень решил, что он принадлежал мистеру Миру, поскольку тоже казался отчасти знакомым – произнес:
– Теперь мы возвращаем вас к запланированной программе передач.
В «Вот это здорово!» тренер утешал свою дочь, говоря ей, что она по-настоящему красива, в точности, как ее мать.
Зазвонил телефон, и офицер Лиз, вздрогнув, проснулась. Сняла трубку:
– О'кей. О'кей. Да. О'кей.
Положив трубку на рычаг, она встала и, обойдя стойку, сказала Тени:
– Придется все же посадить вас в камеру. Туалетом не пользуйтесь. Скоро приедут из департамента шерифа Лафайета и вас заберут.
Сняв с Тени наручники и ножные кандалы, она заперла его в камере предварительного заключения. Теперь, при закрытой двери, вонь стала еще сильнее.
Присев на цементную кровать, Тень вытащил из носка доллар со Свободой и начал передвигать его с пальца на ладонь, перемещая из одного положения в другое, из руки в руку. Единственной его целью было проделывать все так, чтобы монета осталась невидимой для любого, кто мог бы заглянуть в камеру. Он убивал время. Внутри он словно бы оцепенел.
|
|
Он вдруг остро затосковал по Среде. Ему не хватало его веры в себя, его драйва. Его убежденности.
Раскрыв ладонь, он поглядел на серебряный профиль леди Свободы, потом снова сомкнул пальцы над монетой, сжал крепко. Интересно, окажется ли он одним из тех бедняг, кто получил пожизненное за то, чего не совершал. По тому, что он видел на пленке, по тому, как вели себя мистер Город и мистер Мир, ясно, что они без труда сумеют вытащить его из когтей системы. Возможно, его ждет непредвиденный несчастный случай при перевозке в другое место заключения. Его могут пристрелить при попытке к бегству. Такой исход представлялся вполне вероятным.
По ту сторону мутного стекла раздалось шарканье. Вернулась офицер Лиз. Она нажала кнопку, и дверь, которую Тени не было видно, отворилась, чтобы впустить помощника шерифа, негра в коричневой форме, который тут же проворно подскочил к стойке.
Тень запрятал доллар назад в носок.
Новоприбывший передал офицеру Лиз какие-то бумаги, которые та, просмотрев, подписала. Появился Чад Муллиган, обменялся парой фраз с новоприбывшим, потом открыл камеру и вошел внутрь.
– Значит, так. Приехали тебя забрать. Похоже, ты стал объектом национальной безопасности. Ты это знаешь.
– Великолепная история для первой страницы «Новостей Приозерья», – отозвался Тень.
Чад уставился на него с каменным лицом.
– Бродягу задержали за нарушение условий досрочного освобождения? Не такая уж сенсация.
– Так вот как это обставят?
– Так мне сказали.
На сей раз Тень протянул руки перед собой, Чад надел на него наручники, потом застегнул ножные кандалы, щелкнув, вставил стержень между ними.
«Они выведут меня на двор, – подумал Тень. – Может, я сумею сбежать – ага, в кандалах и наручниках, и в легких тонкой оранжевой одежке, и по снегу». – И сразу понял, сколь глупа и безнадежна такая затея.
Чад вывел его в офис. Лиз уже выключила телевизор. Чернокожий помощник шерифа оценивающе оглядел его.
– Ну и верзила, – сказал он Чаду.
Лиз передала ему бумажный пакет с имуществом Тени и взяла расписку в получении.
Чад переводил взгляд с Тени на помощника шерифа.
– Послушайте, – сказал Чад негромко, но так, чтобы Тень мог его слышать. – Я только хочу сказать, что происходящее мне не слишком нравится.
Помощник шерифа кивнул:
– Обратитесь в соответствующие инстанции, сэр. Наша работа – просто забрать и привезти его на место.
Чад кисло скривился.
– О'кей, – сказал он, повернувшись к Тени. – Через вон ту дверь и в машину.
– Куда?
– На двор. К машине.
Лиз отперла двери.
– Смотрите, чтобы эта оранжевая униформа вернулась прямо к нам, – приструнила она помощника шерифа. – В прошлый раз, когда мы послали задержанного в Лафайет, униформу нам так и не вернули. А она стоит округу денег.
Тень вывели через двор, где ждала со включенным мотором машина. И не машина департамента шерифа. А черный «таунлинкольн». Другой помощник шерифа, белый мужик с проседью и седыми усами, стоял у дверцы, куря сигарету. Когда они подошли, он раздавил окурок каблуком и открыл перед Тенью заднюю дверцу.
Тень неуклюже сел – движения ему сковывали наручники и ножные кандалы. Решетки между задним и передним сиденьями в машине не было.
Оба помощника шерифа сели вперед. Чернокожий тронул с места.
– Давай же, давай, – забормотал он, барабаня пальцами по рулевому колесу в ожидании, когда распахнутся ворота.
Чад Муллиган постучал в боковое стекло. Бросив взгляд на водителя, белый помощник опустил стекло.
– Вы не за тем человеком приехали, – рявкнул Чад, – вот и все, что я хотел сказать.
– Ваши замечания будут взяты на заметку и переданы в соответствующие инстанции, – ответил водитель.
Распахнулись ворота во внешний мир. Снег все еще падал, белый и ослепительный в свете передних фар.
Водитель надавил на газ, и вот они уже, миновав проулок, выехали на Главную улицу.
– Слышал, что случилось со Средой? – спросил водитель, теперь его голос звучал иначе: был стариковским и знакомым. – Он мертв.
– Да. Я знаю, – отозвался Тень. – Видел по телевизору.
– Сволочи, – выругался белый офицер. Это были первые его слова, и голос у него был хриплый, с сильным акцентом, и подобно голосу водителя, знакомым Тени. – Ну и сволочи же, скажу я тебе, эти сволочи.
– Спасибо, что приехали за мной, – сказал Тень.
– Не за что, – бросил через плечо водитель. – В свете фар встречной машины его лицо словно постарело.
И ростом он как будто тоже уменьшился. В последний раз, когда Тень его видел, он был облачен в канареечно-желтые перчатки и клетчатый пиджак. – Мы были в Милоуки. Пришлось ураганом сюда нестись, когда Ибис позвонил.
– Ты думал, мы позволим им запереть тебя и отправить на электрический стул, пока я не расшиб тебе башку молотом? – мрачно спросил белый помощник шерифа, роясь по карманам в поисках сигарет. Акцент у него был восточно-европейский.
– По-настоящему все пойдет верх дном через час или около того, – сказал мистер Нанси, который с каждым мгновением все более становился самим собой. – Когда тебя действительно приедут забирать. Придется притормозить перед тем, как выедем на пятьдесят третью трассу, чтобы снять с тебя кандалы и переодеть в твою одежду.
Чернобог с улыбкой показал Тени ключ от наручников.
– Усы мне нравятся, – сказал Тень. – Тебе идет.
Чернобог пригладил их пожелтевшим пальцем.
– Спасибо.
– А Среда? – спросил Тень. – Он правда мертв? Это ведь не какой-то фокус?
Тут он сообразил, что еще, сколь бы глупо это ни было, цеплялся за тень надежды. Но выражение лица Нанси сказало ему все, и надежда развеялась.
Прибытие в Америку
14 тысяч лет до нашей эры.
Холодно тогда было и темно, когда на нее снизошло видение. Ведь дневной свет на Дальнем Севере – и в полдень тускло-серый, и день наступал, и уходил, и наступал снова: интерлюдия между двумя темными временами.
Племя, как они тогда назывались, было маленькое: кочевники Северных Равнин. Был у них бог, что жил в черепе мамонта и грубой накидке, сшитой из мамонтовой шкуры. Звался он Нуниуннини. Когда племя останавливалось на отдых, бог тоже отдыхал на деревянном каркасе высотой в человеческий рост.
Она была законоговорительницей своего племени, хранительницей его тайн, и имя ей была Атсула, что значит лиса. Атсула шла впереди двух воинов, которые несли на длинных шестах бога, закутанного в медвежьи шкуры, дабы не увидели его глаза непосвященных во время, не провозглашенное священным.
Со своими шатрами племя кочевало по тундре. Лучшие шатры были из шкур карибу, и таков был священный шатер, где сейчас сидели четверо: законоговорительница и жрица Атсула, старейшина племени Гугви, военный вождь Яану, и разведчица Калану. Атсула созвала их сюда через день после видения.
Атсула наскребла лишайников в огонь, потом левой, усохшей, рукой подбросила высушенных листьев: от них повалили серый, режущий глаза дым со странным острым запахом. С низенькой скамеечки она взяла деревянную чашку, передала её Гугви. Сосуд до краев был полон темно-желтой жидкости.
Жрица выискала грибы-пунг – каждый с семью пятнышками; только истинная законоговорительница сумеет отыскать гриб с семью белыми точками на шляпке, собрать их в темную ночь перед новолунием и высушить на оленьем хряще.
Вчера перед сном она съела три сморщенные шляпки, и сон ее смущали страшные видения: яркие огни уносились в вышину, и огненные скалы сосульками рушились в пропасти. Среди ночи она проснулась в поту с полным мочевым пузырем и, присев над деревянной чашкой, пустила в нее струю мочи. Потом вынесла чашку из шатра и вернулась на постель из шкур.
Проснувшись, она выбрала из чашки комочки льда, так что на дне осталась лужица более темной, более концентрированной жижи.
Именно ее она теперь передавала по кругу: первому Гугви, второму Яану и последней Калану. Каждый отпивал большой глоток, а остаток допила Атсула и выплеснула последние капли на землю перед богом, возлияние Нуниуннини.
Четверо сидели в задымленном шатре и ждали, когда заговорит их бог, а снаружи дышал и завывал ветер.
Тогда Калану-разведчица, женщина, которая ходила и одевалась как мужчина и даже взяла женой Далани, четырнадцатилетнюю деву, зажмурилась, поморгала, потом встала и подошла к черепу мамонта. Она натянула себе на голову накидку из мамонтовой шкуры и стала так, чтобы ее голова вошла в его череп.
– Зло в этой земле, – сказал Нуниуннини голосом Калану. – И таково это зло, что если останетесь в земле ваших матерей и матерей до них, то все вы погибнете.
Трое внимавших забормотали.
– Нас угонят в рабство? Или придут большие волки? – спросил Гугви, чьи волосы были длинные и белые, а лицо сморщилось как серая кожа терновника.
– Нет, это не воины из чужого племени, – пророкотал нуниуннини, старый камень-шкура. – Это не большие волки.
– Это голод? Голод надвигается? – спросил Гугви.
Нуниуннини молчал. Калану вышла из черепа и стала ждать с остальными.
Гугви в свой черед натянул накидку из мамонта и просунул голову в череп.
– Не тот это голод, что всем вам знаком, – прошамкал Нуниуннини устами Гугви, – хотя и он тоже придет следом.
– И что же это? – вопросил Яану. – Я не боюсь. Я выйду против него. У нас есть дротики и пращи. Пусть даже выйдет на нас сотня могучих воинов, и все равно мы посрамим их. Мы заведем их в болота и раздробим им черепа палицами из кремня.
– Это не люди, – ответствовал Нуниуннини стариковским голосом Гугви. – Оно придет с неба, и ни дротики, ни пращи не защитят тогда вас.
– Но как нам уберечь племя? – спросила Атсула. – Я видела костры в небе. Я слышала грохот, в десять крат громче раскатов грома. Я видела, как были стерты с лица земли леса и как закипели реки.
– Аи… – сказал Нуниуннини и умолк. Гугви высвободился из черепа и вернулся на негнущихся ногах на свое место, ибо он был старый человек, и суставы у него распухли.
В шатре царила тишина. Атсула подбросила хлопьев в огонь, и от дыма у всех четверых заслезились глаза.
Тогда Яану подошел к мамонтовой голове и, накинув шкуру, всунул голову в череп. Голос его звучно гудел из кости.
– Вы должны пуститься в дальний путь, – изрек Нуниуннини. – Там, где встает солнце, вы обретете новую землю, безопасную землю. Путь вам предстоит долгий: луна станет наливаться и убывать, умирать и возрождаться, и в дороге вас будут подстерегать работорговцы и дикие звери, но я поведу и охраню вас от зла, если пойдете вы на восход.
Плюнув на земляной пол, Атсула сказала:
– Нет. – Она чувствовала на себе взгляд бога. – Нет, ты дурной бог, раз говоришь нам такое. Мы умрем. Мы все умрем. Кто тогда останется переносить тебя с возвышения на возвышение? Кто станет разбивать твой шатер и натирать тебе бивни жиром?
Бог молчал. Атсула и Яану поменялись местами. Теперь лицо Атсулы смотрело в бреши в желтоватой кости.
– Атсула утратила веру, – сказал Нуниуннини голосом жрицы. – Атсула умрет до того, как все остальные ступят на новую землю, но остальные станут жить. Верьте мне: есть на востоке земля, куда не ступала нога человека. Она будет вашей землей и землей ваших детей, и их детей в свой черед, семь поколений и еще на семижды семь. Не будь среди вас изверившейся лисы, вы сохранили бы ее навсегда. На рассвете снимите шатры, уложите пожитки и идите туда, где встает солнце.
Тогда Гугви, Яану и Калану склонили головы и восславили силу и мудрость Нуниуннини.
Луна налилась новым светом и начала убывать, народилась, округлилась и поблекла, истончилась снова. А племя шло на восток, преодолевая ледяные ветры, лишавшие чувствительности члены. Нуниуннини сдержал свое слово: никто не погиб в пути, только одна роженица, но роженицы принадлежат луне, а вовсе не Нуниуннини.
Они миновали перешеек.
С первым светом Калану ушла вперед разведывать путь. Вот и небо уже потемнело, а Калану еще не вернулась, но темное небо было словно живым, расцвеченным белыми и зелеными, фиолетовыми и красными огнями, которые кружились, вспыхивали и гасли, пульсировали и танцевали. Атсула и ее люди и прежде видели северное сияние и, как и прежде, страшились его, а такого танца им еще не случалось узреть.
Калану вернулась на стоянку, когда слились и реками потекли огни в небе.
– Иногда, – сказала она Атсуле, – мне чудилось, будто я могу раскинуть руки и упасть в небо.
– Это потому, что ты разведчик, – сказала ей жрица Атсула. – Когда ты умрешь, ты упадешь в небо и станешь звездой, чтобы вести нас, как ведешь нас при жизни.
– К востоку отсюда – скалы изо льда, высокие скалы, – сказала Калану, которая носила волосы, черные как вороново крыло, длинными, будто воин. – Мы можем взобраться на них но нам понадобится много дней.
– Ты проведешь нас, – возразила Атсула. – Я умру у подножия скал, и это станет жертвой богу и платой за проход в обещанную нам землю.
К западу от них, в землях, откуда они пришли, солнце зашло много часов назад, и в небе расцвела вдруг вспышка желтушного цвета, ярче молнии, ярче дневного света. И эта гроздь огней принудила людей на перешейке закрыть глаза руками и боязливо сплюнуть под ноги. Заплакали дети.
– Вот она, злая судьба, о которой предостерег нас Нуниуннини, – сказал старейшина Гугви. – Наш воистину мудрый и могучий бог.
– Лучший из всех богов, – согласилась Калану. – В нашей новой земле мы высоко поднимем его и натрем его бивни и череп рыбьим жиром и жиром зверей, и детям расскажем, и их детям расскажем и семижды семи поколениям скажем, что Нуниуннини – самый могучий из всех богов, и так никогда он не будет забыт.
– Боги велики, – медленно произнесла Атсула, словно собиралась поведать большую тайну, – но сердце людское – всех больше. Из наших сердец они нарождаются, в наши сердца и вернутся…
Никто не знает, как долго продолжала бы она кощунствовать, если бы ее не прервали, да так, что она не могла возразить.
Рык зародился на западе, рык такой, что из ушей потекла кровь и все оглохли и на время лишились зрения и слуха, но остались живы и знали, что им посчастливилось более, нежели племенам, что остались на западе.
– И это хорошо, – сказала Атсула, но не слышала слов в своей голове.
Атсула умерла у подножия скалы, когда весеннее солнце стояло в зените. Она не дожила до того часа, когда увидела бы Новый Свет, и племя вошло в те земли без своей святой законоговорительницы.
Они взобрались на скалы, а спустившись, пошли на юг и на восток, пока не нашли долину со свежей водой, где реки изобиловали рыбой, а олени никогда не знали человека и были такими ручными, что племени пришлось плевать и просить прощения у их духов, прежде чем убивать зверей.
Далани родила на свет трех мальчиков, и поговаривали, что Калану сотворила великую магию и может теперь быть мужчиной со своей молодой женой. Другие же судачили, будто старый Гугви не так уж и стар, чтобы не согреть молодуху, когда ее муж в отлучке. И правда, когда Гугви умер, Далани не рожала больше детей.
И ледяные дни приходили и уходили снова, и народ расселился по земле на восходе и создал новые племена и нашел себе новые тотемы: ворона и лису, ленивца и дикого кота, бизона. И каждое животное стало символом племени, и каждое стало богом.
Мамонты новых земель были крупнее, медлительнее и глупее своих собратьев с сибирских равнин, и негде было найти в новых землях грибы-пунг с семью пятнами на шляпке, и Нуниуннини не говорил больше со своим племенем.
Во времена праправнуков Далани и Калану отряд воинов из могучего и процветающего племени, возвращаясь домой на юг из похода за рабами, наткнулся на долину первых людей: они убили почти всех мужчин, а детей и женщин забрали себе.
Одно дитя, надеясь на пощаду, отвело их в пещеру среди холмов, где они нашли череп мамонта, потрепанную накидку из мамонтовой шкуры, деревянную чашку и сохраненную мумифицированную голову пророчицы Атсулы.
И хотя одни воины нового племени стояли за то, чтобы забрать с собой священные предметы и так унести с собой богов первых людей и их силу, другие воспротивились, говоря, что это навлечет на них беду и злобу их собственного бога (ведь это были люди племени ворона, а вороны – ревнивые боги).
И потому они бросили предметы со склона холма в глубокое ущелье, а пленников из племени первых людей увели за собой на юг. И племена ворона и племена лисы становились в той земле все сильнее и могущественнее, и вскоре о Нуниуннини совсем позабыли.
Часть третья.
Мгновение бури
Глава четырнадцатая
Люди – в темноте, не знают, что им делать
У меня была свечка, но ее задул ветер
Я протягиваю руку. И надеюсь, ты тоже.
Я просто хочу быть в темноте с тобой
Грег Браун. В темноте с тобой
Машину они поменяли в пять утра в Миннеаполисе на долгосрочной стоянке при аэропорту. Им пришлось заехать на верхний уровень, где парковочный комплекс был открыт небу.
Сняв оранжевую униформу, наручники и ножные кандалы, Тень сложил их в бумажный пакет, где до того лежали его пожитки, и, скомкав все, бросил в урну. Они ждали уже минут десять, когда из дверей аэропорта вышел молодой человек с грудью колесом, евший на ходу картошку фри из пакета с надписью «Бургер Кинг». Тень его сразу узнал: он сел к нему на заднее сиденье, когда Тень вывозил гостей Среды из Дома на Скале, и гудел себе под нос так гулко, что вся машина вибрировала. Теперь на лице у него красовалась старившая его тронутая сединой бородка, которой у него не было раньше.
Отерев замасленные пальцы о джинсы, он протянул Тени огромную лапищу.
– Я слышал о смерти Всеотца, – сказал он. – Они заплатят. Они дорого за это заплатят.
– Среда был твоим отцом? – спросил Тень.
– Он был Всеотец, – отозвался юноша, у него перехватило горло. – Скажите им, всем им, что, когда понадобится, мои люди придут.
Чернобог выковырял из зубов крошку табака и смачно сплюнул в мерзлую слякоть.
– И сколько же вас будет? Десять? Двадцать?
Борода бочкогрудого ощетинилась.
– А разве десяток нас не стоит сотни? Кто выдержит в битве хотя бы против одного из моего народа? По городкам нас разбросано больше, чем ты думаешь. Еще с десяток живут в горах. Кое-кто в Катскилле, еще несколько в парках развлечений во Флориде. Топоры мы давно наточили. Все придут, коли я позову.
– Позови их, Элвис, – сказал мистер Нанси. Во всяком случае, Тени показалось, что он назвал его «Элвис». Нанси сменил форму помощника шерифа на толстый коричневый кардиган, вельветовые штаны и коричневые мокасины. – Позови их. Вот чего бы хотел старая шельма.
– Они предали его. Убили. Я тогда посмеялся над Средой, но я был не прав. Никто из нас не может считать, что он в безопасности, – сказал человек, чье имя звучало, как «Элвис». – Но можешь на нас положиться.
Он мягко похлопал Тень по спине – и едва не свалил его наземь. Ощущение было такое, словно его мягко хлопнула по спине гиря для сноса стен.
Чернобог все это время осматривал стоянку.
– Прости, что прервал. Но какая из тачек наша?
Бочкогрудый указал вправо.
– Вот эта.
– Эта? – фыркнул Чернобог.
Перед ними стоял мини-вэн «фольксваген» 1970 года. На заднем стекле красовалась переводная картинка – радуга.
– Отличная тачка. Никому и в голову не придет, что вы на такой приедете.
Чернобог обошел мини-вэн кругом. Потом закашлялся – долгим, выворачивающим легкие стариковским утренним кашлем заядлого курильщика. Харкнув, он сплюнул и помассировал грудь, растирая боль.
– Ага. Такого они уж точно не ждут. А что будет, если нас остановит полиция в поисках хиппи и анаши? А? Мы здесь не для того, чтобы колесить в волшебном автобусе. Нам нужно затеряться.
Бородач открыл дверцу машины.
– Ну и что? Копы вас остановят, увидят, что вы не хиппи, и помашут на прощание. Великолепное прикрытие. Вы же меня не предупредили заранее, это все, что я смог найти.
Чернобог как будто собрался спорить дальше, но тут мягко вмешался мистер Нанси:
– Элвис, ты нам очень помог, и мы тебе благодарны. А вот эту машину нужно вернуть в Чикаго.
– Мы бросим ее в Блумингтоне, – ответил бородач. – Волки о ней позаботятся. О ней не тревожься. – Он снова повернулся к Тени: – Скажу еще раз: я на твоей стороне и разделяю твою боль. Удачи. И если бдеть выпадет тебе, прими мое восхищение и мое сочувствие. – Он сжал руку Тени в лапище, похожей на перчатку принимающего в бейсболе. Было больно. – Скажи его трупу, когда его увидишь. Скажи, что Алвисс, сын Виндальва, свое слово сдержит.
В «фольксвагене» пахло пачули, старыми благовониями и табаком для самокруток. Пол и стены были оклеены поблекшим розовым ковром.
– Кто это был? – спросил Тень, переключая передачу и выводя мини-вэн на съезд со стоянки.
– Как он и сказал, Алвисс, сын Виндальва. Он повелитель гномов. Самый большой, самый могущественный, самый великий из всего народа гномов.
– Но он же не гном, – возразил Тень. – В нем росту сколько? Пять футов восемь дюймов? Пять и девять?
– И поэтому он великан среди гномов, – отозвался с заднего сиденья Чернобог. – Самый высокий гном в Америке.
– Что он такое говорил про бдение? – спросил Тень. Оба старика промолчали. Тень поглядел на мистера Нанси, который упорно смотрел в окно.
– Ну же! Он говорил о каком-то бдении. Вы же его слышали.
– Тебе не придется этого делать, – сказал с заднего сиденья Чернобог.
– Делать что?
– Бдеть. Он слишком много болтает. Ни один гном не способен держать язык за зубами. Не о чем тут думать. Лучше выбрось это из головы.
Ехать на юг – словно двигаться вперед во времени. Снег понемногу стаивал, и к следующему утру, когда автобус въехал в Кентукки, исчез совсем. Зима в Кентукки уже закончилась, и с шумом и птичьим гамом в свои права вступала весна. Тень начал даже подумывать, нет ли какого-нибудь уравнения, какое бы все объясняло: к примеру, за каждые пятьдесят миль, что он проделывал на юг, он на день уезжал в будущее.
Он высказал бы свою идею вслух, но мистер Нанси дремал на пассажирском сиденье рядом, а Чернобог беспрерывно храпел на заднем.
Время в этот момент показалось Тени переменчивой концепцией, иллюзией, которую он сам себе создал. Под колесами машины исчезали мили, и он мучительно сознавал присутствие зверей и птиц: вороны клевали задавленную падаль на обочине дороги или перед самым мини-вэном; стаи птиц поворачивали в небе, повинуясь образцу орнамента, в котором он почти улавливал скрытый смысл; кошки пристально следили за ним с газонов или заборов.
Всхрапнув, проснулся и медленно выпрямился на сиденье Чернобог.
– Странный мне приснился сон, – сказал он. – Мне снилось, что на самом деле я Белобог. Что мир вечно воображает себе, будто нас двое – светлый бог и темный, – но сейчас, когда мы оба постарели, я обнаружил, что все это время был у людей один только я: дарил подарки, потом сам же их и забирал.
Отломив фильтр от «лаки страйк», он закурил. Тень опустил стекло.
– Рак легких заработать не боишься? – спросил он.
– Я и есть рак, – отрезал Чернобог. – Я себя не боюсь.
– Такие, как мы, раком не болеют, – вставил, просыпаясь, мистер Нанси. – Мы не болеем ни атеросклерозом, ни паркинсонизмом, ни сифилисом. Нас не так просто убить.
– Среду же убили, – возразил Тень.
Он остановился на заправке, потом припарковал машину у соседнего ресторанчика ради раннего завтрака. Стоило им войти, как задребезжал платный телефон у двери.
Заказ у них приняла престарелая матрона со встревоженной улыбкой, которая читала «Что хотело сказать мое сердце» Дженни Кертон в бумажном переплете. Вздохнув, женщина подошла к телефону и, подняв трубку, сказала «алло». Потом окинула взглядом зал и в телефон сказала: «Да. Похоже, они здесь. Подождите минутку».
Она подошла к мистеру Нанси.
– Это вас.
– Ага, – отозвался он. – А вы, мэм, присмотрите, чтобы картошка получилась по-настоящему хрустящей. Или даже чуть пригорелой. – Он отошел к платному телефону. – Я на проводе. И с чего это вы взяли, что я буду настолько глуп, чтобы вам довериться? – сказал он.