отправлявшихся на работу. Виду них был самый жалкий: оборванные,
исхудалые, с потухшими и безразличными взглядами, они шли нестройной
толпою. Шествие замыкали два конвоира-француза.
Через пять минут мы входили уже в ворота лагеря. Всюду, как тени,
двигались изнуренные, слабые люди, с лицами, опухшими от голода и
обросшими волосами, которые давно уже не видели ножниц. Вид этих
несчастных был ужасен даже для нас, но, если бы их увидел свежий
человек с воли, он не поверил бы, до какого состояния можно довести
людей. Мрачной гробницей выглядел барак, и стекла его окон были
покрыты толстым слоем льда и опушены белыми снежинками. За двойной
стеною колючей проволоки, вне лагеря, на светлом фоне, в ярких лучах
восходящего солнца, резко выделялась группа крестов, как стая
замерзших на лету птиц с распростертыми крыльями. Их было тринадцать.
Эго было кладбище жертв интервенции.
Нас загнали в барак и представили дежурному офицеру. Пока офицер
записывал моих товарищей, разбивая по взводам, я, в ожидании своей
очереди, рассматривал барак. Он был почти пуст, за исключением
нескольких больных, не выгнанных на работу. Грязный и полутемный барак
давил своим унылым видом и выглядел склепом, в котором копошилась
такая же унылая жизнь.
- N, а вы что здесь стоите? Вы же в Архангельск назначены, -
прервал мои размышления подошедший пленный, который прибыл на Мудьюг в
одной партии со мной.
- Как в Архангельск? Не может этого быть, - невольно сорвался у
меня возглас недоверия и в то же время вспыхнувшей надежды.
- Партия уже отправляется. Идите скорее в большой барак, там идет
обыск.
Сомневаться больше не приходилось, и я, взволнованный неожиданной
вестью, торопливо пожимаю руки своих товарищей, взваливаю на плечи
свой багаж и бегу, сопровождаемый добрыми напутствиями своих друзей по
заключению, с которыми так же неожиданно пришлось расстаться, как и
встретиться.
- Счастливец, - услышал я вслед чей-то возглас, сопровождаемый
тяжелым вздохом.
Но обыск в бараке уже кончился, и меня погнали в дом французов.
После обыска меня отвели в карцер, где сидели уже все заключенные,
назначенные к отправке в Архангельск. Их было тридцать. Как
выяснилось, был установлен такой порядок, по которому всех,
назначаемых к отправке, держали в карцере, пока не придет пароход.
В карцере было темно, тесно и холодно. Мои новые товарищи по
предстоящему этапу дрожали от холода и кутались в одеяла. Одни сидели
на своих вещах, другие стояли и топтались на месте, стараясь хотя
немного согреть ноги. Один все время, не переставая, стонал, жаловался
на холод. Он был болен, но "цивилизованные" палачи не обратили на это
никакого внимания.
В три часа дня нас выпустили из карцера и разрешили пойти в
барак. Оказалось, что ледокол на пути из Архангельска застрял во
льдах, и на его скорый приход рассчитывать не приходилось. Это был
первый случай, что отправляемым разрешили быть вместе с остающимися.
Мы имели возможность провести ночь в обычных условиях, а не в холодном
и темном карцере.
Наступило Рождество. После поверки все пошли на работу, а нас,
отправляемых в Архангельск, опять заперли в карцер. Но парохода не
было, и к вечеру мы были снова впущены в барак.
На следующий день нас отправили на работы - носить землю для
новостроящегося карцера. Мерзлую землю нагревали огнем, разводя
огромные костры. Здесь у костра мне пришлось наблюдать сценку, которая
показывала еще раз, до какого состояния доводил заключенных голод.
К костру подошел один заключенный, дрожа от холода. Рукою,
грязною настолько, что она была совершенно черна, он вытащил из-за
пазухи до невозможности грязную тряпку. Дрожащими руками он стал
торопливо развертывать ее.
Мы все смотрели с недоумением, что может быть завернуто в эту
тряпку. Но в ней оказалась еще другая тряпка - не менее грязная. И уже
в третьей тряпке был завернут кусок такого грязного сала, что трудно
было понять, сало это или комок мерзлой земли. Таким же путем из-за
пазухи появилась маленькая сковородка из заржавевшей жести. Он положил
на нее сало и поджарил на углях. Во время всей этой операции он
торопился, испуганно поглядывал по сторонам, не видит ли часовой. В то
же время в глазах его светились нетерпение и тревога. Когда он с
жадностью ел сало, то, несмотря на все отвращение, которое невольно
вызывал этот грязный комок, я стоял, как загипнотизированный, смотрел
с завистью, облизываясь и глотая слюнки. В глазах моих товарищей тоже
горели животная жадность и зависть.
Карцеры, которые мы засыпали землей, стали самым ужасным пугалом
для заключенных. Это были не места для заключения, а страшные
застенки, созданные извергами для самого утонченного мучительства. Они
были выстроены из досок и засыпаны землею. Постройка их производилась
осенью и зимою, во время дождей и морозов, и мокрая земля промерзла.
Карцеры были совершенно темные и первое время не имели печей.
На третий день моего пребывания в лагере из карцера вышли пять
или шесть человек, которые просидели в нем восемнадцать суток.
Морозы в это время были больше 20o. Все вышли с обмороженными
ногами. У одного из этих несчастных, Гуляева, бывшего товарищем
председателя Архангельского совета рабочих и солдатских депутатов,
ноги были настолько поморожены, что он с трудом передвигался, а когда
его положили в лазарет, ноги уже загнили, и он вскоре умер.
- Когда нас посадили в карцер, - рассказал нам один из
заключенных, - печи там не было. Пищи выдавали только по две галеты и
воду. Согреться не было никакой возможности, и мы старались сохранить
только ноги, завертывая их во все, что имелось. По ночам не было
никакой возможности спать, и, дрожа от холода, мы ложились, плотно
прижавшись друг к другу, чтобы хотя немного согреться теплотою своих
тел. Но ничто не могло помочь, и мы поморозили себе ноги. Один больной
начал замерзать и лежал уже без сознания. Товарищи принимали все меры,
чтобы его согреть, но что могли они сделать? Когда заметили, что
человек уже умирает, то на вечерней поверке заявили об этом сержанту;
но тот не обратил на заявление никакого внимания. Ночью несчастный
умер, и его труп лежал до утра на нарах рядом с теми, кто ожидал и для
себя такой же участи.
Дней через восемь-десять в карцере поставили железную печку, но,
как только ее затопили, весь карцер наполнился дымом. Когда воздух
стал немного согреваться, промерзшая земля начала оттаивать, со стен и
с потолка потекло, и к дыму прибавился еще пар. Чтобы не задохнуться
от дыму и пара, заключенные должны были лечь на мокрую землю и
укрыться одеялом. В таком положении они пробыли два дня, пока земля
немного просохла.
Дров выдавали недостаточно, и мороз вновь стал терзать
заключенных. Тогда, чтобы немного согреться, они выломали доску из нар
и затопили печь. За это им прибавили еще по три дня карцера.
Заключенных, умерших в этом карцере, насчитывалось пятнадцать
человек, и только один Левачев, - бывший председатель союза рабочих
лесопильных заводов, вынес продолжительное заключение в карцере,
просидев в нем шестьдесят суток. Впоследствии, в августе 1919 года, он
все-таки пал жертвой белогвардейского террора, был расстрелян по
приговору военного суда через год с лишним предварительного
заключения.
Не менее страшный застенок, чем карцер, представлял собой
лазарет, построенный из тонких досок в два ряда, между которыми был
насыпан песок. Строился он также во время осенних дождей. Сырой песок,
засыпанный между досок, высыхая, высыпался, и сквозь щели был виден
свет. Вполне понятно, что тепло никак не могло держаться в этом
решете, как бы много ни топили печей. Во время сильных морозов
температура в этом "лазарете" доходила до 10o ниже нуля по Реомюру.
Больные лежали одетыми, закрывшись одеялами, и несмотря на это были
случаи обмораживания ног. Вполне понятно, что заболевший и попавший в
лазарет во время морозов был неизбежно обречен на смерть. Этот
"лазарет" был могилой не только для больных, но и для здоровых. Так
была поставлена на Мудьюге медицинская помощь.
29 декабря к острову подошел ледокол, на котором прибыла новая
партия заключенных.
На следующий день рано утром, еще до поверки, нас, назначенных к
отправке, вызвали. Простившись со своими товарищами, мы оставили барак
и с облегчением вздохнули, когда перед нами раскрылись ворота лагеря.
Что бы ни ждало нас в будущем, куда бы ни бросил нас произвол палачей,
единственным нашим желанием было не возвращаться на этот остров
страданий и смерти.
Ледокол стоял приблизительно в версте от берега, среди ледяного
поля. Нас посадили в трюм. Через три часа мы были на "Экономии" в 25
верстах от Архангельска. Ледокол дальше не шел, и нас повезли по
железной дороге. Уже стемнело когда поезд остановился на Смольном
буяне. Нагрузившись, кроме своего багажа, казенными вещами, изнемогая
под тяжестью ноши, мы двинулись в город под конвоем.
При входе в город нас встретил еще отряд военной милиции. Под
усиленным конвоем мы продолжали путь.
До тюрьмы мы должны были еще пройти "чистилище" - контрразведку.
В контрразведке нас выстроили в коридоре, и мы долго стояли в
ожидании. По коридору несколько раз торопливо проходил лейтенант Бо,
бросая "милые" взгляды в нашу сторону. Наконец дверь ближайшей комнаты
раскрылась, и на пороге ее появился капитан Чайников в форме
лейтенанта английской армии. Он развернул лист бумаги и начал
проверять нас, вызывая по фамилии и каждого из нас пристально
оглядывая.
Окончив поверку, Чайников назвал фамилии трех находившихся среди
нас железнодорожников, заявил им, что они освобождаются, и предложил
им отойти в сторону от нас. Эти железнодорожники были арестованы без
всякого повода, но, несмотря на это, Чайников счел нужным прочесть им
"отеческое" внушение.
- Я вас освобождаю, - начал он с особым ударением на "я", - но
помните, что вы не должны принимать участия ни в каких организациях.
Если ты был стрелочником, то и знай только свое дело, а об управлении
Россией и не думай. Это не вашего ума дело, и для него найдутся более
умные люди, которые знают, как управлять и что делать с Россией. Это
уж вы предоставьте нам! - с пафосом закончил Чайников с неопределенным
жестом нето на себя, нето на дверь комнаты, из которой он вышел.
Между тем претендент на управление Россией назвал фамилии еще
человек восьми-десяти.
- А вас я беру в армию, в испытательный батальон. Вы, конечно,
довольны? - уверенно спросил он.
Все молчали. Лицо Чайникова передернулось, в глазах вспыхнули
злые огоньки, но он сдержался.
- Но помните, что никаких комитетов, комиссаров и прочей вашей
советской пакости там не будет. У нас установлена та старая крепкая
дисциплина, которая была в русской армии раньше. Эта дисциплина
строга, но справедлива. Если вам офицер приказывает броситься в воду -
бросайся, если приказывает итти в огонь - иди. Начальник лучше вас
знает, что делает, а ваше дело только исполнять, не рассуждая и не
раздумывая. Будьте хорошими солдатами, и вам будет хорошо, а нет, так
помните, что мы гуманничать с вами не будем. Пока вы пойдете в тюрьму,
и через день-два вас возьмут в батальон. Довольны? - еще раз спросил
он.
"Осчастливленные" таким доверием молчали. Злоба снова мелькнула
на лице "начальника", и, назвав фамилии остальных, в том числе и мою,
он заявил, что мы вызваны в распоряжение следственной комиссии. Всякие
наставления по нашему адресу были, по-видимому, излишни, и мы, за
исключением трех освобожденных товарищей, стали продолжать свой путь.
Усталость за весь день, проведенный в дороге без пищи, сказывалась, и
мы были рады, когда в темноте вырос перед нами мрачный силуэт тюрьмы,
подслеповато поглядывая слабоосвещенными окнами, перекрещенными тенями
решеток.
- А, мудьюжане! Все старые знакомые! - встретил нас старший
надзиратель и отвел в подвал - малую пересыльную камеру. Она была с
одним окном, без нар, и мы с трудом разместились в ней, лежа буквально
друг на друге.
На следующее утро троих из нашей камеры перевели вверх, а нас
повели в баню. Можно себе представить, с каким удовольствием мы
сдирали с себя ту толстую чешую грязи, которая наросла у нас за пять
месяцев. Мы думали, что после бани нас переведут в камеру следственных
заключенных, но, увы, нас опять заперли в подвал, совершенно
обособленный от остальных камер, за исключением одной такой же
временной камеры, только несколько большей, чем наша. Она была рядом с
нашей, и эти две камеры имели особый вход с тюремного двора.
На второй день пребывания в тюрьме я проснулся от мучительной
боли. Нога ныла, я хотел ее распрямить, но она не разгибалась. Цинга,
зачатки которой без сомнения были у меня еще на Мудьюге, здесь, после
двух дней, проведенных лежа на полу, без всяких движений из-за тесноты
и невозможности ходить, начала забирать, и нога быстро "деревенела".
Кроме меня, было еще несколько тяжело больных, которые не
вставали. Мы просились в околоток, но на нашей камере и на соседней
лежала печать проклятия, и на заявления наши не обращалось никакого
внимания. В особенности тяжело было смотреть на одного
семидесятипятилетнего старика, который был настолько болен, что не мог
даже сесть. За что страдал этот несчастный - было вовсе непонятно. По
его словам, он был арестован только за то, что его два сына служили в
Красной армии. До чего доходило издевательство "белых" над
арестованными, видно из того, что этот старик при аресте был тяжело
избит. Но этот пример ареста семидесятипятилетнего старика был не
единичен. За время своих скитаний по белогвардейским застенкам мне
приходилось встречать как подобных старцев, так и четырнадцати-
шестнадцатилетних юношей.
Бывали случаи, когда арестовывались целые крестьянские семьи, а
их дома и хозяйства в деревнях бросались на произвол судьбы. Приведу
довольно любопытный случай.
На Мудьюге был один пастух, который на пути из одной деревни в
другую был задержан. На вопрос: большевик ли он, задержанный ответил:
"большак". За это его отправили на Мудьюг.
Мудрые законники не знали значения слова "большак" и не нашли
нужным в этом разобраться. Пастуха освободили. "Большаком", как
известно, в крестьянской среде называют (по смерти отца) старшего в
семье сына...
В тот же день нас перевели в соседнюю камеру, где уже было более
тридцати человек. С нами же число заключенных дошло до шестидесяти, и
теснота стала невероятной.
Еще на Мудьюге, в лагере мы узнали, что прапорщик Ларионов и пять
человек из его отряда расстреляны в Архангельске по приговору особого
военного суда. Это был первый открытый расстрел, положивший начало
беспощадной расправе, которая унесла впоследствии тысячи молодых
жизней. В то же время этот первый случай расстрела произвел сильное
впечатление в рабочих кругах.
Вот что услышал я от своих товарищей в тюрьме о подробностях
этого расстрела.
3 ноября заключенных во всех камерах предупредили, что, как
только будет в коридоре свисток, все заключенные должны выстроиться в
камерах, не подходить к окнам и не расходиться до второго свистка.
В два часа дня в тюрьму явился соединенный отряд англичан,
французов, итальянцев и американцев до сорока человек. Благодаря
воскресному дню на улицах было много публики, которая, видя, что в
тюрьме творится что-то неладное, собралась на прилегающих к тюрьме
улицах. Около трех часов в коридорах тюрьмы раздался свисток.
Настроение было тревожное и нервное.
Приговоренных вывели из камер на тюремный двор и выстроили у
стены. Офицер предложил им повязки на глаза, но Ларионов отказался и
сказал офицеру: "Если тебе стыдно, то закрой ею свои глаза".
Перед самым расстрелом итальянцы отказались принять участие в
убийстве и воткнули в землю штыки у тюремной конторы. Вскоре раздались
один за другим два залпа. Все жертвы упали, и только один Ларионов,
тяжело раненый, был еще жив. Тогда один из офицеров выхватил револьвер
и выстрелил в лоб смелого юноши. Так произошло это гнусное убийство в
центре города, среди белого дня, когда окружающие улицы были наполнены
праздничной толпой.
КАТОРЖАНЕ
Зал и коридоры военноокружного суда переполнены публикой. Суд
удалился на совещание. Время заполночь. Мы, подсудимые, утомленные
трехдневным судом, с нетерпением ожидаем конца этой комедии.
В тюрьму и спать - единственное желание в эти минуты. На
оправдание никто из нас не рассчитывает. Скучно и нудно. Утомленные
солдаты дремлют, опираясь на штыки винтовок. То один, то другой из них
начинает "клевать" и, получив незаметно толчок в бок от товарища,
испуганно вздрагивает, открывает глаза и, смущенно оглядываясь,
напряженно вытягивается в струнку.
В углу у печки кто-то громко храпит. Проходит около двух часов.
Начинает светать. В полусонной тишине зала громко и нервно трещит
звонок. Все ожило, зашевелилось. Из коридора торопливо входят в зал.
Дежурный офицер приставляет к нам еще двух солдат.
- Прошу встать! Суд идет!
Все встают, напряженно вглядываясь в дверь. Пять офицеров-судей
входят один за другим и занимают свои места на креслах.
Председатель развертывает большой лист бумаги, покашливает.
Зал замер.
- 1919 года, июля... дня, - звучит монотонный, бесстрастный
голос.
Слышно, как, жужжа, бьются о стекла окон мухи.
-...Военноокружной суд... в законном составе... слушал дело...
Скучное перечисление подсудимых, их званий, возраста, не раз
слышанных во время суда.
-... преданных суду по обвинению в преступлениях,
предусмотренных второй частью 102 статьи Уголовного Уложения и кроме
того 13 и 1641 статьями Уложения о наказаниях и статьей...
- Господин дежурный офицер, приведите приговор суда в исполнение.
Судьи и прокурор спешно удаляются в задние двери. В боковые двери
входят солдаты. Приклады громко стучат о пол, штыки блестят. Они цепью
протягиваются между нами и публикой. Взволнованный говор толпы
заглушает распоряжения дежурного офицера. Нас ведут коридором мимо
выстроенных шпалерами солдат в какую-то маленькую отдаленную комнату.
Здесь сидим около получаса. Выводят на двор. Публика еще не разошлась.
Совершенно светло. Загорелась утренняя заря. Мрачно глядят старинные
низкие каменные подвалы, примыкающие к зданию суда. Они превращены во
временную тюрьму. В этих склепах, давно заброшенных и непригодных даже
для кладовых, томится до двухсот заключенных. Но наш путь, как
осужденных уже, лежит в губернскую тюрьму.
Приговор - каторжные работы, суд кажется смешной, глупой и
совершенно излишней комедией. Кому она нужна? Для чего она
совершалась? Совершенно непонятно. Для чего осуждать на
десять-пятнадцать лет каторжных работ? К чему эти сроки, когда и без
них произвол "правительства" мог держать нас в сырых тюремных
казематах без всякого срока и без потери времени на суды, эти гнусные
пародии на законность и справедливость. Тем более всякие сроки нелепы
в этот период борьбы, когда никто не уверен в завтрашнем дне, когда
сегодняшние судьи и властители назавтра могут сменить нас за толстыми
каменными стенами и тюремными решетками.
Нас окружает конвой в сорок человек.
- На пле-е-е-чо!
"Ать, ать", - звякают винтовки.
- Шагом марш!
Публика, волнуясь, двигается за нами, и среди гула десятков
голосов до нас доносятся добрые пожелания и выражения надежды на
скорую встречу. И мы, и провожающие нас уверены, что суд, приговор, -
каторжные работы - все это бессмысленно, нелепо и непродолжительно,
как политика горсти авантюристов поддерживаемых штыками буржуазных
правительств Запада.
X x x
20 июля нас перевели из одиночки в общую камеру, освобожденную
специально для каторжан. Кроме шести человек, осужденных вместе со
мною, в эту камеру перевели из одиночек еще трех человек,
приговоренных к каторжным работам по одной с нами статье за
принадлежность к "преступному сообществу", именующему себя Российская
Социалистическая Федеративная Советская Республика.
Первый день в нашей камере находились только указанные десять
человек, а на следующий день к нам привели еще шесть новых осужденных
на каторгу, - матросов.
Все мы не были еще переодеты в арестантскую одежду.
В это время на острове Мудьюге в помещениях упраздненного лагеря
военнопленных была открыта каторжная тюрьма. Первая партия каторжан
была отправлена 3 июля в количестве двадцати четырех человек. Их
отправили закованными в кандалы. При отправке кузнецы из заключенных
отказались заковывать, за что были посажены в карцер. После их отказа,
помощник начальника тюрьмы Шестерка и старший надзиратель Мамаев, или
Мамай - как его попросту звали в тюрьме, собственноручно заковали
отправляемых. Этот первый случай заковки в кандалы произвел сильное
впечатление как на заключенных, так и на тех обывателей, которые
видели кандальников в то время, когда их среди белого дня вели на
пристань для отправки на Мудьюг.
Нас также должны были отправить в каторжную тюрьму, как только
соберется следующая партия каторжан. В тюрьме, кроме нашей, была еще
одна камера, занятая каторжанами. В ней находилось около тридцати
человек.
Окна нашей камеры выходили на двор, куда ежедневно выпускали на
прогулку арестованных, и мы видели всех заключенных тюрьмы, а иногда
даже перебрасывались парой слов, узнавая таким образом новости,
которые проникали в тюрьму.
На третий день заключения, 21 июля, в нашу камеру пришел старший
надзиратель со списком каторжан, в который входило около пятнадцати
человек, осужденных по 102 статье Уголовного Уложения. Из нашей камеры
в этот список входили все осужденные по одному делу со мною.
Надзиратель спросил, кто есть у нас из близких родственников, и их
точные адреса. На, наши вопросы, для чего это понадобилось,
надзиратель ничего не ответил. Мы строили по этому поводу массу
предположений, но ни одно из них не выдерживало ни малейшей критики.
На следующий день, вечером, эта загадка разрешилась сама собой.
После поверки, когда мы легли спать, дверь нашей камеры
раскрылась, и помощник начальника тюрьмы вызвал в контору К., а также
и В., осужденного по одному делу со мной. Они встали, оделись и ушли,
а мы втроем ждали их возвращения, не понимая, чем можно объяснить этот
вызов. Вскоре они вернулись, и вот что мы от них услышали.
В конторе тюрьмы их ожидал "министр внутренних дел"
белогвардейского правительства Игнатьев. Он сказал им, что в Онеге
восстание, и он отправляется туда с карательным отрядом. Правительство
распорядилось взять ему с собою двух каторжан. Выбор остановился на
них, так как только у двух лиц, из всех помещенных в списке, семьи
находятся в Архангельске и могут быть взяты заложниками на время
поездки. Эти два лица должны были в Онеге выехать с парохода на берег
парламентерами и предложить восставшим назначить время и место для
встречи с Игнатьевым. На время поездки их семьи в Архангельске будут
считаться заложниками, и если бы К. и В., выехав на берег, не
возвратились на пароход, то...
- Вы знаете, что если у меня нехватит решительности применить
репрессии к вашим родственникам, то правительство не остановится перед
расстрелом, - закончил "министр", выдававший себя за социалиста.
К. и В. пробовали отказаться от этой рискованной поездки, но
Игнатьев им сказал, что все равно они будут увезены насильно.
На вопрос - будут ли арестованы их семьи - Игнатьев ответил, что
они будут находиться под надзором милиции. Так как К. и В. лично в
Онеге не знали, то они попросили меня написать письмо, удостоверяющее
их личность. Я написал, что они действительно такие-то, содержащиеся
вместе со мной в тюрьме и осужденные на каторжные работы, что их семьи
объявлены заложниками и, по заявлению Игнатьева, будут расстреляны в
случае, если К. и В. останутся в Онеге.
Около полуночи К. и В. взяли из камеры. Не прошло и получаса
после их ухода, как в тюрьму привели жену В. и брата К. и заключили в
одиночные камеры. Так сдержал свое слово член белогвардейского
правительства.
Восстание в Онеге было первой ласточкой освобождения
Архангельской губернии или "Северной области", как именовалась она в
это время, от власти русских монархистов и союзников. Надежда на
освобождение вспыхнула со всей силой, взволновала и казалась уже
близкой и возможной. Увоз К. и В. был показателем, насколько
растерялось и чувствовало себя бессильным правительство авантюристов,
которое в своей гнусной жестокости к своим противникам не оставляло в
покое и семьи заключенных, угрожая им репрессиями и даже расстрелом.
После ухода К. и В. из камеры, мы долго не могли уснуть, строили
предположения, делились впечатлениями. Даже дежурный надзиратель,
против обыкновения, ни разу не заглянул в волчок двери и не кричал
обычного: "прекратить разговоры!"
Слышно было, как он взволнованно, вполголоса, разговаривал в
коридоре с часовыми "крестиком", но весть о восстании произвела на них
совершенно обратное впечатление, чем на нас, и в их голосах слышалась
тревога.
X x x
В эту ночь не было даже военнополевого суда, который ежедневно,
за малыми исключениями, заседал в тюремной конторе.
На следующий день, во время вечерней поверки, помощник начальника
тюрьмы ходил по всем камерам и предупреждал:
- Если в ближайшие ночи в городе будет пробная тревога, то вы не
беспокойтесь. Она вас касаться не будет.
Он был вежлив, как никогда, смущен и старался не смотреть нам в
глаза. Сопровождавшие его надзиратели были заметно встревожены. Было
ясно, что это предупреждение делается не для пробной тревоги, а на
случай восстания, чтобы тюрьма не волновалась и принимала всякие
беспорядки в городе за ложную тревогу. Наши предположения оправдались.
Никакой пробной тревоги в городе не было. Но предупреждение имело уже
для нас то значение, что положение становится для белогвардейцев
угрожающим, иначе не стали бы они предупреждать заключенных. Это еще
больше окрыляло наши надежды на освобождение, и мы ждали дальнейшего
развертывания событий.
В один из последующих дней нас снова предупредили о пробной
тревоге и на этот раз уже не в городе, а в тюрьме. Эта тревога
заключалась в том, что на тюремном дворе расставили пулеметы и
усиленную охрану. Мы не могли видеть того настроения, которое было в
городе, но эти приготовления радовали нас и были отражением того, что
творится на воле. За крепкие стены тюрьмы не проникали достоверные
сведения о том, что происходило в городе и на фронтах, нам приходилось
довольствоваться лишь тем, что мы могли узнать из "Тюремного
вестника". Но благодаря тому, что ежедневно в тюрьму приводили десятки
новых заключенных, арестованных как в городе, так и в воинских частях
на фронте, мы все-таки узнавали, что происходит на воле.
О событиях в Онеге слухи до нас не доходили, и мы с нетерпением