можно было, сняв рубашку, уничтожать паразитов. Люди, чтобы хоть
отчасти избавиться от этого зла, всю ночь до утра просиживали у печей,
молчаливо и сосредоточенно согнув свои голые спины, беспрерывно
сбрасывая в огонь паразитов.
А паразиты все же с каждым днем умножались, особенно когда число
заключенных в бараке, рассчитанном максимум на 100 человек, дошло до
350. Был случай, когда у одного заключенного развелось такое
неимоверное количество паразитов, что товарищи выводили его на двор и
сметали паразитов с его платья метлой. По ночам, когда в бараке все
стихало, проходя по полу, можно было слышать треск паразитов под
ногами.
Неимоверная теснота, грязь, паразиты и голод создавали наилучшие
условия для заболеваний, а администрация не только не старалась
улучшить положение заключенных, но всячески стремилась сделать его еще
более невыносимым. Все это впоследствии сказалось страшной эпидемией
тифа.
В октябре офицеры были переведены из общего барака в особое
помещение, получившее название "офицерского флигеля". Оно находилось в
том же здании, но отделялось капитальной стеной, в которой была
прорублена дверь в общий барак.
В офицерском флигеле были значительно лучшие условия, чем в общем
бараке. Там были отдельные, хотя и в три этажа, койки, столы,
скамейки...
За две недели нашего пребывания на Мудьюге все деревья на
территории лагеря были вырублены, и два ряда проволочных заграждений,
высотою около полутора сажен, охватывали лагерь колючим железным
кольцом.
10 сентября на Мудьюг доставили новую партию заключенных ровно
сто человек.
К 10 сентября погода, ясная и теплая до того времени, резко
изменилась. Подули холодные морские ветры. Ни одного дня не проходило
без дождя. Промокнув до костей, мы дрожали от холодного пронизывающего
ветра. У большинства не было верхней теплой одежды, многие не имели
обуви и ходили, обернув ноги тряпками. Несмотря на это, во время
холодной дождливой погоды не разрешалось ни войти в барак, ни
спрятаться где-нибудь под прикрытием. Бродя по глубокому песку,
промокшие и продрогшие, мы думали лишь об одном, как бы скорее пойти в
барак. Но часы шли бесконечно долго и томительно.
Да и в бараке было не лучше: крыша протекала, и негде было
укрыться от сырости, негде обсушиться, нечем заменить промокшее белье.
Лейтенант и доктор жили в семи верстах от лагеря к северной
оконечности острова, где находились батареи.
11 сентября из лагеря были отправлены для работ на батареи пять
плотников и прапорщик М., как офицер партии. Через два дня туда же
потребовали еще четырех чернорабочих, в числе которых был отправлен и
я.
Дней через десять четверых отправили обратно в лагерь. На батарее
нас осталось шестеро. Здесь мы выполняли самые разнообразные работы.
Мы были и плотниками, и печниками, и конопатчиками, и лесорубами.
Французские солдаты относились к нам не совсем плохо и, когда
немного привыкли, стали вечером, украдкой от коменданта и сержанта,
приносить нам пищу. Когда кончались работы, часовой, чтобы не стоять
на дворе на холоде, обыкновенно сидел у нас в бараке.
Плохо было то, что никто из нас не владел французским языком
настолько, чтобы мало-мальски объясняться, но все-таки мы ухитрялись
понимать друг друга, объясняясь больше мимикой, жестами, чем словами.
X x x
От французов-часовых мы узнавали о том, что происходит в лагере
на южной оконечности острова.
Мы слышали, что туда прибывают новые партии заключенных и обратно
в Архангельск увозят самое незначительное количество. Также нам
передавали, что в лагерь иногда приезжают лейтенант Бо и другие агенты
союзной контрразведки и иногда производят допросы некоторых
заключенных. Среди фамилий новых агентов контрразведки, игравших
видную роль и имевших большое влияние, как-то раз назвали капитана
Чайникова.
Дело это было после работ. Мы сидели в бараке и готовили себе
скудный ужин.
- Чайников... Чайников, что-то знакомая фамилия, - как бы про
себя сказал Коржановский, лежа на свой койке в темном углу.
- Чайников... Чайников... - повторял задумчиво Коржановский.
Через четверть часа все кончили свой скудный ужин и пили чай.
- Ну, так и есть, я его знаю, - вдруг громко сказал Коржановокий.
- Кого? - спросил М.
- Кого? Капитана Чайникова.
И он рассказал нам, как его арестовали, и как он случайно
встретился с капитаном Чайниковым.
Вот что мы от него услышали:
- Когда я кончил срок ссылки, то остался в Архангельской губернии
и поселился на станции Холмогорской. Ни в каких советских организациях
не работал, и вся моя общественная деятельность ограничивалась лишь
работой в местном кооперативе. Когда станцию заняли союзники, ко мне
на квартиру является отряд англичан и арестует меня, жену и всех
пятерых детей, из которых старшей девочке десять лет, младший -
грудной. Средний мальчик в это время бегал на дворе, и при выходе мы
должны были его взять. Он был босиком, и я велел ему пойти домой и
надеть сапоги. Я не думал, что англичане будут иметь что-либо против
того, чтобы пятилетний ребенок вошел в дом и оделся. Смешно думать,
что ребенок убежит или куда-нибудь скроется. Но, как только ребенок
побежал к дому, его догнал рослый англичанин и прикладом ружья ударил
по спине. Мальчик упал и заплакал.
Коржановский замолчал, все мы тоже замолчали.
- Я поднял сына, - продолжал Коржановский, - взял его на руки, и
нас повели на станцию. Там, под охраною, нас оставили на платформе;
шел дождь, укрыться было негде, мы промокли до костей. Особенно жаль
было грудного ребенка...
Голос Коржановского дрогнул. В полумраке было видно, как он
смахнул с лица слезу.
- Вблизи лежал брезент, и я попросил у англичан разрешения укрыть
им жену и детей. Не разрешили. Жена старалась укрыть своим платком
грудного ребенка, младшие детишки плакали, старшие просились домой.
Так мы просидели под дождем часов пять-шесть, пока не пришел поезд со
станции Обозерской. Нас посадили в вагон и повезли. В вагоне кроме нас
оказался еще один арестованный. Это был капитан Чайников. Мы
разговорились. Он бежал из Советской России, и, когда переходил фронт,
его приняли за шпиона и арестовали. На станции Исакогорке мою семью
освободили, и жена принесла мне хлеба, масла и табаку. У Чайникова
ничего не было, и я делился с ним всем, что имел. Вместе с ним я попал
в тюрьму, где нам пришлось сидеть в одной камере. Я рассказал
Чайникову историю своего ареста, и он, казалось, искренно возмущался
поступком англичан. Не верить мне он не имел оснований, так как видел
сам, что были арестованы и моя жена и дети. Через несколько дней его
освободили. Уходя, он благодарил меня за мое участие к нему и обещал
без всякой просьбы с моей стороны принять все меры для моего
освобождения. Я успел уже забыть его обещание, также забыл, должно
быть, и он. И вот теперь он один из виднейших воротил контрразведки.
Как изменчивы времена, - закончил Коржановский свой рассказ.
Просидев пять месяцев на Мудьюге без допроса и умирая на шестой
месяц своего заключения от мучительной цынги, Коржановский все-таки не
знал, за что его арестовали.
X x x
В конце сентября произошла смена гарнизона на острове. Матросы,
которые до того времени составляли гарнизон, уехали на свой крейсер,
возвращавшийся во Францию, их сменили матросы прибывшего в Архангельск
крейсера "Гидон".
Вскоре и комендант уехал. Его заменил офицер с "Гидона", грубый и
жестокий. Немного позже уехал и француз-доктор. Его заменил военный
английский врач. По отношению к арестованным это был не врач, а палач.
Он избивал на приеме своих подневольных пациентов, а о лечении не
могло быть и речи. Из-за режима, созданного новым комендантом, и
"заботливости" врача десятки людей ушли в могилу.
Кстати приведу один яркий штрих, характеризующий этих людей.
Из деревни, находившейся на материке, за Сухим морем, на батарею
приезжали ежедневно крестьяне и крестьянки. Они привозили свежую рыбу,
дичь, молоко, масло, яйца и другие продукты, но за деньги их не
продавали, а обменивали на муку. Надо заметить, что после оставления
острова Мудьюга гарнизоном Красной армии на батарее остались запасы
ржаной муки, которую французы не взяли на учет, и лейтенант
распоряжался ею по своему усмотрению. Производя систематическую кражу
этой муки, лейтенант лучшие вымененные на нее продукты брал себе,
отдавая остальное матросам сверх того порциона, который им полагался.
Но в своей жадности лейтенант и доктор не довольствовались тем, что
имели бесплатный роскошный стол за счет этой краденой муки. Видя, что
"на их век муки хватит" они стали обменивать ее на оленьи рога,
звериные шкуры и прочие вещи, чтобы увезти их из России как память,
как трофеи своих "боевых подвигов" на русском Севере.
В середине октября из лагеря на южной оконечности острова бежали
трое заключенных: Вельможный и другие, все - матросы. Ночь была
темная, дождливая. На море бушевала буря. Благодаря темноте они
незамеченными пробрались через проволочное заграждение и взяли
стоявшую у пристани лодку с парусами. В кладовой у пристани были
сложены привезенные из города посылки, и они, сломав замок, взяли из
посылок необходимую одежду, провизию и уехали. Администрация, считая
невозможным выехать в море в такую бурю, думала, что беглецы
скрываются на острове, а лодка отпущена для того, чтобы "замести"
следы. Исходя из этого предположения, лейтенант объявил остров на
осадном положении. По ночам по всему острову рассылались патрули. Но
все поиски не привели ни к каким результатам, и только через долгое
время двое из бежавших были открыты в Архангельске. Третий
(Вельможный), по слухам, застрелился или был застрелен при задержании.
После этого побега режим в лагере стал еще суровее.
X x x
Вскоре и смерть впервые посетила наш лагерь. Это было в конце
октября. Мы только что кончили скудный обед, голодные и озлобленные
лежали на койках. Спускался и все больше сгущался туман. Сквозь
грязные, местами разбитые и заткнутые тряпками стекла рам пробивался
слабый свет, и жалкая обстановка грязной, тесной избы выступала во
всем своем убожестве. Тяжелое молчание прервал резкий, странный звук,
который ворвался неизвестно откуда и еще больше озлобил голодных и
нервных людей.
- Ууу... уу... ууу, - донеслось со стороны моря, и казалось, что
где-то далеко за густой стеной тумана рычит какой-то страшный,
громадный зверь, поднятый из своего логовища.
- Завыла проклятая, - со злобой проговорил кто-то в углу, и
тяжелый плевок звучно шлепнулся с верхней койки на пол.
- Навесь день теперь, - нехотя отозвался из мрака другой.
Опять все замолчали.
- Уу... ууу, - выла в тумане сирена, навевая мрачные гнетущие
мысли и бессильную злобу.
В сенях резко загремели тяжелые деревянные сапоги часового.
- Работать! - крикнул он по-французски из-за двери и в
подтверждение своих слов громко застучал прикладом винтовки.
Нехотя подымались мы с коек и, одеваясь на ходу, выходили на
двор. После теплой избы нас охватили холодный, сырой воздух осени и
непроглядная мгла тумана. Наши товарищи пошли в казарму, а я и С.
отделились от других и направились к опушке леса, где мы пилили дрова.
Завизжала пила, тянулись бесконечные минуты. Туман сгущался. Мы
молча, с тупым озлоблением, дергали пилу. Все темы для разговоров были
давным-давно исчерпаны, да и погода к ним не располагала и притупляла
мысль.
Мы молчали. Жалобно плакала сирена. Тоскливо визжала пила. С
пригорка соснового бора спускалась какая-то тень, и из-за завесы
тумана вынырнула фигура человека в серой солдатской шинели. Это был
русский солдат, один из двух, бывших на батарее конюхами.
- Помогай бог, - бросил он обычное приветствие, останавливаясь
около нас.
- Спасибо, - ответил С., и мы прекратили работу, чтобы отдохнуть,
поставили пилу и стали завертывать "цыгарки".
- А у вас "там" вчера умер один, - сказал солдат.
Мы поняли, что "там" - это в лагере, откуда мы присланы.
- Болен был, что ли? - спросил С.
- Нет, с голода, должно быть, - ответил каким-то слишком простым
и безразличным тоном солдат.
- С голода... какой ужас!.. - пронеслась мысль.
В моей памяти ярко встал большой грязный барак, набитый, как
бочка сельдями, людьми, голодными, полураздетыми и грязными. Эта
первая смерть, смерть от истощения, в первую минуту, под свежим
впечатлением услышанного известия, казалась мне началом того страшного
конца, который ждет всех заключенных.
- Посылали в деревню за попом... Поп отказался. - Не буду, -
говорит, - большевика хоронить.
После побега Вельможного и его товарищей лейтенант распорядился
обнести нашу избу двумя рядами проволочных заграждений, а вверху
построить крытую галерею, проходящую над нашей крышей.
На этой галерее дежурил часовой. По ночам стук сапог над головой
подолгу не давал нам спать.
Когда мы кончили обносить проволокой свой барак, наступили первые
слабые морозы. Снег еще не выпал. Дни стояли ясные, солнечные и с
легким морозом. В один из таких дней нас послали с часовым версты за
полторы от батареи, к северной оконечности острова. Там в лесу, в
полуверсте от берега, был небольшой амбар-склад. Мы должны были взять
из этого склада три шарообразные мины и оттащить их на берег моря. Не
соблюдая никакой осторожности, мы потащили мины, пуская их под
пригорки кубарем. Мины наталкивались одна на другую, на пни, на камни
и деревья. Часовой во время этой работы держался от нас на приличном
расстоянии. Позднее, когда мы вытащили их на берег и вернулись на
батарею, узнали, что лейтенант предупреждал часового, чтобы он не
подходил близко к нам в то время, когда мы будем тащить мины. Нас об
опасности, конечно, не предупреждали.
20 ноября был первый крепкий мороз. Накануне выпал снег. Реомюр
показывал минус 15o. Вечером за час до окончания работы мы получили
распоряжение - срочно обнести колючей проволокой старый ледник,
находящийся вблизи нашего барака. Он был построен в горе и обрыт
землею. Недели за две до этого мне приходилось заходить в этот ледник.
Внутри его была страшная сырость, грязь, и стены и потолок покрылись
толстым слоем плесени. Почти половину пола занимала обнесенная
досчатой перегородкой яма, из которой пахло гнилью. Я пробыл тогда в
нем несколько минут, и, когда вышел на свежий воздух, у меня
закружилась голова. Вот этот-то заброшенный ледник и заставили
обносить колючей проволокой. Было ясно, что в эту страшную яму хотят
кого-то посадить, но кого?
Мы еще не закончили работы, как нам приказали итти в свой барак.
Мы видели, что по дороге из лагеря кого-то вели под конвоем.
Быстро спускались сумерки. Мы зашли в барак, и, пока дежурный
раздувал огонь под плитою и под котлом, открылась дверь, и вошел Р.,
заметно взволнованный.
- Ну, что, привели? Кого? Сколько человек? - сыпались
нетерпеливые вопросы.
- Кто - не знаю, не мог узнать в темноте. Их двое, - ответил Р.
Настроение было подавленное. Все молчали и растерянно
посматривали друг на друга.
Вновь открылась дверь. Вошел прапорщик М.
- Нет ли какой-нибудь банки, отнести им воды, - сказал он.
Кто-то предложил подождать, когда закипит котел, и отнести им
чай, но М. ответил, что сержант не разрешает не только чая, но даже
кипяченой воды.
- Какой ужас, - продолжал Р., - на дворе мороз 20 градусов, а они
сажают людей в старый заброшенный ледник. Ведь это верная смерть! О
таком застенке могли только мечтать самые подлые палачи самодержавия.
На следующий день с утра мы работали на проволочном заграждении у
ледника. На часах стоял молодой парижанин. Как только раздался звук
наших молотков, мы услышали слабый крик из ледника.
- Товарищи....
Мы невольно перестали работать и прислушались. Голос звучал
из-под земли сдавленно и глухо.
- Товарищи, попросите у французов горячей воды, ради всего
святого.
Мольба и отчаяние звучали в этом крике. Они не просили о пище,
это было бесполезно, они просили лишь несколько глотков горячей воды.
Мы передали их просьбу часовому. Он ответил, что сержант запретил
давать им что-либо, кроме холодной воды. Так мы узнали, что лейтенант
приказал часовому, в случае, если мы вступим в разговор с
заключенными, стрелять в нас без предупреждения.
Крик из подземелья повторился, но чем мы могли помочь
несчастным?..
- Товарищи! - третий раз услышали мы.
Молотки дрожали в наших руках и стучали неуверенно. Я взглянул на
часового. По его щекам катились крупные слезы. Он смахнул их платком,
вскинул на плечо винтовку и решительно направился к солдатскому
бараку, оставив нас одних. Мы догадались, что он решил просить
сержанта. Вскоре часовой вернулся, и по его смущенному выражению лица
без слов было понятно, что начальство неумолимо.
Крик из подземелья больше не повторился...
Прошли еще сутки. Утром, когда мы вышли на работу, часовой сказал
нам, что в 9 часов заключенных в подземелье увезут в Архангельск на
расстрел. Я и 3. были назначены на распиловку дров и работали в
нескольких шагах от дороги на южную оконечность острова. Вскоре из
лагеря пришел конвой. К подземелью подошли лейтенант и сержант.
Открылась дверь, и из ледника вышли, держась за стены, узники, но
свежий воздух так подействовал на них, что они тут же упали на снег и
не могли подняться. Лейтенант что-то грубо и громко закричал и вдруг
поднял свою палку и ударил несколько раз несчастных. Сержант
последовал примеру своего "культурного" начальника. Картина была
непередаваемая. Тщетно пытались избиваемые встать. Ноги их не держали,
и они вновь падали. Лейтенант и сержант продолжали их избивать.
Наконец они собрались с силами, встали и неуверенными, слабыми шагами
пошли, шатаясь и опираясь друг на друга. Это были не люди, а живые
трупы, исхудалые, как скелеты, со впавшими, желтыми, как бы обтянутыми
пергаментом, лицами. Когда они проходили мимо нас, один из них слабым,
чуть слышным голосом сказал:
- Прощайте, товарищи.
Пила дрогнула в наших руках, жалобно взвизгнула и замолкла,
застряв в древесине. Я взглянул на 3. По его щекам катились слезы.
Мы долго смотрели им вслед, пока они не скрылись в ближайшем
лесу.
Эти заключенные были - Иванов, председатель Шенкурского уездного
исполнительного комитета советов, и Лохов - слесарь Путиловского
завода. Часовой ошибся: они не были расстреляны, а умерли впоследствии
от тифа в Архангельской губернской тюрьме.
После нашего ухода из лагеря все там в корне изменилось.
Виноградова, бывшего посредником для сношения с администрацией,
назначили "начальником барака", и для пленных была введена военная
дисциплина. Весь барак был разбит на четыре взвода, назначены
"взводные командиры" из среды заключенных "рядовых", "взводные
офицеры" и "ротный командир", который являлся помощником начальника
барака. Начальнику барака было дано право сажать в карцер заключенных
на двое суток. Офицеры имели право своей властью ставить заключенных
"под колокол", причем каждый офицер - до двух часов, взводный и
дежурный офицер - до четырех часов и начальник барака - без
ограничения. Таким образом создалось положение, в котором один
заключенный мог наказывать другого, и этим правом некоторые мерзавцы
из "господ офицеров" стали пользоваться. Колокол был установлен в
бараке Виноградова. Он, как я говорил выше, был моряк и распорядился
отбивать в колокол "склянки".
Как-то Виноградов был увезен в Архангельск для допроса, и вместо
него был назначен начальником барака некто Бриллиантов - подпоручик
артиллерии.
Чтобы показать себя в глазах французского лейтенанта более, чем
Виноградов, отвечающим должности "начальника барака", Бриллиантов
энергично взялся за проведение военной дисциплины. При нем началась
самая дикая игра "в солдатики", и барак превратился в дом сумасшедших.
Были введены ежедневные рапорты взводных командиров и дежурных
офицеров начальнику барака, ежедневные приказы начальника барака,
которыми назначались дежурные офицеры на следующий день, назначались и
увольнялись взводные командиры, объявлялись выговоры провинившимся
офицерам, наказания "рядовым" и прочее. Жизнь заключенных превратилась
в кошмар. Бриллиантов дошел до того, что начал избивать заключенных.
На распиловке дров работала молодежь от 15 до 18 лет, которых
Бриллиантов прозвал "маменькими сынками" и "бабушкиной гвардией".
Этих-то "маменькиных сынков" Бриллиантов беспощадно бил по щекам.
Бриллиантов же ввел особое наказание - "сажать заключенных на две
галеты". Это наказание состояло в том, что у провинившегося отбирали
из четырех галет две и таким образом обрекали на полную голодовку. Это
наказание стало излюбленным для начальства по той простой причине, что
львиная часть отобранных галет находила себе место в желудке
начальника барака. Из остатка этих же отобранных галет составлялась
"экономия", которая распределялась время от времени начальником барака
"наградою" между господами офицерами и взводными командирами, причем
опять же львиная часть попадала начальнику барака.
Этот грабеж голодных заключенных ускорял полное истощение и без
того уже истощенных людей.
Но из Архангельска вернулся Виноградов и был вновь назначен
"начальником барака". Конкуренция на должность "начальника барака"
начала проводиться с еще большим рвением, и Виноградов оставил в силе
все порядки, установленные Бриллиантовым. Он, не уступая в жестокости
Бриллиантову, стал также избивать заключенных, пуская в ход уже палку,
с которой никогда не расставался.
Так создавали кошмарные условия заключения "выдвиженцы" из
заключенных.
Но и французы им не уступали.
В лагерь прибыл новый переводчик - сержант Лерне. Он был также и
агентом контрразведки.
По ночам, когда в бараке все спали, пьяный Лерне с револьвером, с
бандой таких же пьяных матросов, вооруженных винтовками, врывался в
барак, и вся эта пьяная свора набрасывалась на спящих заключенных, и
начинался повальный обыск. Спящих стаскивали с нар, многих избивали. В
результате каждого такого набега до десятка, а то и больше заключенных
неизбежно бросалось в карцер на пятнадцать суток. Главной причиной
ареста чаще всего являлось обнаружение при обыске гвоздей, которые
были у каждого заключенного. Эти гвозди служили для вскрытия коробок с
консервами, и поэтому понятно, что, несмотря ни на какие репрессии,
заключенные все-таки их имели. Эти ночные набеги пьяных французов
остались одним из самых кошмарных воспоминаний о житье на Мудьюге.
Лерне был беспощаден. Вот яркий случай, отнюдь не являвшийся
исключением. Один из больных, лежавших в бараке, Климов находился при
смерти. Уже началась агония. Во время поверки, которая производилась
на дворе, умирающий, конечно, не мог выйти. Тогда Лерне ворвался в
барак, палкою поднял несчастного с нар и вытащил его на двор.
Возвратясь с поверки, Климов лег на свое место и через пять минут
умер.
Другой заключенный, возвратясь с работ, через два часа умер.
Умершие ночью из барака не выносились и до утра лежали на нарах рядом
с живыми.
Когда день стал коротким, мы работали без перерыва от девяти утра
до трех часов дня. Начались морозы, а зайти в барак и обогреться не
позволяли. Теплой одежды почти никто не имел, некоторые были одеты
по-летнему, обувь у всех порвалась, жестокий холод еще больше увеличил
наши страдания...
В долгие зимние вечера, когда рано темнело, а с наступлением
сумерок кончались наши работы, мы коротали время, за неимением книг,
газет и бумаги, бесконечными разговорами и воспоминаниями. По этим
разговорам мы знакомились не только с историей ареста каждого из нас,
но со всей прошлой жизнью, и рассказы наши повторялись много раз.
Среди нас был матрос ледокола "Святогор" - Бабурин (которого мы звали
Бабурой). Простой, честный малый, мало тронутый жизнью, всего 22 лет.
Мы любили его рассказы о том, как он был арестован, любили потому, что
Бабура обладал очень образным языком.
Бабуру мы звали еще "Присяжным крикуном". Вот откуда произошла
эта кличка. На меня была возложена товарищами обязанность делить
галеты. Так как галеты получались не все целые, а кусками, я
раскладывал их на кучки, и, чтобы не было никому обидно, один из нас
отвертывался, а я, указывая на ту или иную кучку, спрашивал - кому?
Отвернувшийся отвечал. Присяжным крикуном и был Бабура.
- Бабура, "крикни", - говорил обыкновенно я, когда кончал
раскладку галет по кучкам.
- Есть, показывай, - неизменно отвечал он из своего угла.
- Кому? - спрашивал я.
- Возьми себе, - отвечал Бабура.
- Кому?
- Дай мне.
- Кому?
- Господину М., - отвечал он, не называя никогда нашего офицера
товарищем.
И так до конца, пока не выкрикивал фамилий всех.
Я как-то сказал Бабуре:
- Если мы выйдем на свободу и встретимся где-нибудь на улице, то
я по старой привычке крикну тебе: "Бабура, крикни",
- Ну, так что же. "Есть! Показывай", - отвечу я тебе, - говорил
Бабура.
Но встретиться нам на свобода не пришлось. Бабурина впоследствии
расстреляли. Его единственная вина была в том, что он честно
зарабатывал себе кусок хлеба, служа кочегаром на ледоколе. Честный и
самый тяжелый труд для предателей и изменников был вполне достаточным
поводом для того, чтобы лишить человека самого драгоценного и
невозвратного - жизни.
В декабре наша жизнь неожиданно была выбита из своей нудной,
однообразной колеи. Около двадцатого числа, когда нас на батарее было
десять человек, четверых назначили к отправке в Архангельск, в число
которых попали прапорщик М. и Бабурин.
Трудно передать, как рад был отправке Бабурин. Он вел себя в
последние часы, как ребенок.
- Говорил ведь я, Что меня взяли "за конверт и в кружку до
востребования". Так и вышло. Дождался все-таки "востребования", -
острил он.
Он ни одной минуты не сомневался, что идет на свободу, и поэтому
его радость была вполне понятной. Не мог же он думать, что его
вызывают на расстрел, так как не ведал за собой никакой вины.
Грустно было после их отъезда.
Вечером 23 декабря, когда мы ложились спать, пришел сержант и
заявил, что на батарее пленных больше держать не будут, и завтра нас
отправят в лагерь.
Рано утром к нам вошли сержант и часовой.
Мы взвалили на плечи свой багаж, вышли на дорогу и, увязая в
снегу, пошли вдаль, где на белом покрове снега и светлеющем фоне неба
выделялась полоса темного леса. Впереди мигал огонек маяка.
Было уже светло, когда впереди из-за небольшого леса выглянула
красная крыша. Это был дом, где помещались французский гарнизон и
администрация.
Мы подходили к лагерю. Навстречу нам попалась партия пленных,