тишина наступавшей ночи, как будто ничего не произошло. Там, где еще
мгновение назад выделялись тринадцать серых фигур, теперь ничего уже
не было видно, и только море, спокойное и необъятное, уходило вдаль,
да чуть тлела узкая кромка угасавшей зари.
Трупы убитых остались лежать на морском берегу.
Ночь скрыла всех - и убийц, и убитых.
Рано утром мимо барака провезли на вагонетках грудой наваленные,
раздетые, залитые кровью трупы расстрелянных. При каждом толчке
свесившиеся голые ноги вздрагивали, а стриженые головы с незакрытыми
глазами качались из стороны в сторону. Первые лучи солнца, брызнувшие
из-за зеленой цепи леса, скользя заиграли на буро-кровавых пятнах.
Одна за другою все еще падали на песок густые красные капли.
Побег был неудачен. Из более чем четырехсот каторжан и
следственных заключенных, бывших в то время на острове, бежало всего
лишь пятьдесят два. Одиннадцать товарищей нашли себе смерть в первый
же момент опьянения возможностью близкой свободы.
Они были убиты. Но мысль о бежавших волновала прислужников
Антанты, и в газетах появились списки с грозным приказом изловить их
во что бы то ни стало. Часть была поймана и нашла себе последний приют
на залитых кровью "мхах", но часть все же пробралась туда, где в
тесном кольце штыков мирового империализма рабоче-крестьянская Россия
билась, истекая кровью, за свою Республику Советов.
Несмотря на то, что расправа уже кончилась, мы продолжали сидеть
на карцерном положении. На работы не пускали, за исключением рабочих
на кухне и нескольких человек, пиливших дрова. Через конвоиров мы
узнали, что все бежавшие, в числе пятидесяти двух человек, в тот же
день переправились через пролив на карбасах приехавших на остров
крестьян.
Так прошло несколько томительных дней. За эти дни плотники делали
большие ящики, в которые укладывались и отвозились на пристань рваные
арестантские полушубки, одеяла, белье и прочее рванье. На что
понадобилась эта дрянь, было непонятно, но все же было подозрение, не
находится ли это в связи со слухом, циркулировавшим до побега, об
эвакуации заключенных на Мурманское побережье.
Числа 20-го, рано утром, когда за окнами едва заалел восток, в
барак пришли фельдфебель и старший, разбудив, взяли двадцать человек
для каких-то работ на пристань. Против обыкновения они не пришли даже
на обед и только поздним вечером, уставшие и продрогшие, вернулись с
работ.
Они рассказали нам, что к острову подошел пароход с двумястами
арестованных солдат, отправляемых на Мурман в Иоканьгу. Таким образом
слух об эвакуации оправдался, и это была первая партия, отправляемая
на далекий, суровый Мурман. Вот на этот-то пароход и грузили то
скудное арестантское обмундирование, которое перед этим запаковывали в
ящики и отвозили на пристань. Но на этом пароходе не оказалось тех
наших товарищей, которых накануне побега увезли в Архангельск.
Где они? С какою целью их увезли? Все это было для нас непонятно,
и никаких слухов о них до нас не доходило.
В тот же день, когда грузили на пароход вещи, отправляемые в
Иоканьгу, пришедший очередным рейсом на Мудьюг пароход "Обь" увез от
нас в Архангельск еще до десятка каторжан. Зачем их увезли, было так
же непонятно, как и отправка предыдущей партии.
В последующие дни положение не изменилось. Мы продолжали сидеть
запертыми в своем бараке. Перспектива ехать на Мурман была слишком
незаманчива, но и оставаться здесь, когда свежи были воспоминания о
только что пережитых кошмарных днях, да при том режиме, который
установился после побега, - мало радовало. Пусть увозят, куда угодно;
что бы ни ждало впереди, но только бы оставить этот мрачный остров.
24 сентября. Мы только что пообедали, как услышали свисток
пришедшего из Архангельска парохода "Обь". Пароход по расписанию
должен был придти только завтра, и этот внеочередной рейс был вызван
чем-нибудь особенным. Не прошло и получаса, как в наш барак пришел
солдат-писарь со списком в руке. Он выкрикнул фамилии двенадцати из
нас, в том числе и мою, и проверил вещи, которые у нас находились,
т.е. нашу каторжанскую одежду. Закончив проверку, он сказал, чтобы мы
приготовились к отправке.
Куда? Зачем?
Нас ожидал конвой из шести тюремных надзирателей, присланных из
Архангельска и вооруженных только револьверами и шашками. Такой
малочисленный конвой и притом из надзирателей, а не из солдат, как
было обычно, не предвещал ничего плохого.
Довольные, что вырвались наконец с этого проклятого острова, мы
были рады, когда большой, тяжелый бот отвалил от пристани, направляясь
к стоявшему на якоре и мерно покачивавшемуся на морских волнах
пароходу.
Уже вечерело, когда впереди показался Архангельск. Череэ полчаса
пароход ошвартовался у Мурманской пристани, и мы отправились в
губернскую тюрьму, - единственный "отель" в этом городе, гостеприимно
раскрывавший нам двери во всякое время дня и ночи.
Против обыкновения нас не посадили в пересыльную камеру, а повели
к главному входу тюрьмы. Здесь уже ожидали человек шестьдесят
приведенных до нас арестованных. Нас задержали у входа. Пока стояли в
ожидании, нам удалось узнать, что десять человек из бежавших с Мудьюга
пойманы и теперь находятся здесь, в тюрьме, заключены в камеру
смертников.
Нас пропустили без обыска вне очереди. Как каторжанам и
постоянным уже обитателям тюремных застенков, нам была оказана
привилегия. Перед нами открылась дверь общей камеры Э 17.
Тускло светила грязная, засиженная мухами, электрическая
лампочка. Все заключенные, а их было человек двенадцать, лежали уже на
койках, но не спали. Среди них была часть каторжан, отправленных с
Мудьюга в последней до нас партии, остальные - следственные. Этот
разнообразный состав заключенных сразу же бросился нам в глаза, так
как каторжан обычно содержали отдельно от следственных. Оказалось, что
всех их собрали в эту камеру только сегодня из разных камер. Нас,
конечно, интересовал вопрос: для чего это сделано? И ответ, который мы
услышали, превзошел всякое ожидание.
В эту камеру собирают заключенных для отправки во Францию.
Мы ожидали всего, что угодно, но только не этой поездки, и
поэтому отнеслись к такому сообщению недоверчиво. Но один из наших
новых товарищей только сегодня днем имел свидание с женой, которая ему
сообщила, что, по заявлению прокурора, он в числе других заключенных
отправляется во Францию для обмена на французских офицеров,
находящихся в плену в Советской России.
Несмотря на всю сомнительность этих заявлений, приходилось с ними
считаться, тем более, что в тюрьме было уже известно, что каторжане,
увезенные с Мудьюга в Архангельск, накануне побега увезены с партией
численностью в сто человек в Англию.
Мы привыкли уже за время своих скитаний по тюрьмам Северной
области ко всевозможным насилиям и беззакониям, привыкли не удивляться
самому дикому варварству, поэтому скоро свыклись и с теми новыми
перспективами, которые перед нами открывались. Так или иначе, сверх
всякого ожидания, мы преждевременно кончили играть роль долгосрочных и
бессрочных каторжан краткосрочного правительства и теперь должны были
выступить в новой роли.
Нахлынувшая волна всевозможных мыслей не давала покоя. Мы долго
еще разговаривали, строя массу всевозможных предположений. Время было
уже заполночь, мы расположились на грязном, заплеванном полу, без
всяких матрацев, подложив под голову руку и закрывшись лохмотьями.
Тюрьма спала. Ее могильная тишина нарушалась лишь стуком приклада
винтовки стоявшего в коридоре часового, да изредка стонал и бредил во
сне кто-нибудь из товарищей...
Г. И. Поскакухик