Эти шутки в одном и том же духе повторялись каждый день.
У каторжан Судаков был известен под кличкой "паразит", и хотя так
заключенные называют всех тюремщиков, но Судакову, за его особые
заслуги, каторжане пожаловали это название, как имя собственное.
Ближайшим помощником Судакова был фельдфебель военной милиции
Бернатович. Это был один из более приличных "паразитов", и от него
заключенные не видели особых издевательств, за исключением редких
случаев, когда попадались к нему "под горячую руку".
Обязанности старшего надзирателя исполнял некто Коржаневский,
унтер-самозванец. Среди нас были его старые сослуживцы по полку, где
он был рядовым, но, когда в Архангельске произошел переворот, он
назвался старшим унтер-офицером и поступил в военную милицию.
Небольшого роста, брюнет, с лихо закрученными маленькими усиками,
глупыми глазами и самодовольной физиономией, он был воплощением
хамства и тупости. Малограмотный, с трудом разбиравший по складам,
слишком ограниченный в своем развитии, он разыгрывал из себя
всесильное начальство и был смешон в своем высокомерии.
И, наконец, последний из начальников, заведующий цейхгаузом и
вообще хозяйственной частью Черняев прибыл на Мудьюг рядовым и здесь
за особо усердную службу сразу же произведен в старшие унтер-офицеры.
Это был старый тюремщик, прежний надзиратель Архангельской тюрьмы.
Таково было начальство каторжной тюрьмы.
Охрана тюрьмы состояла из военной милиции.
Но самым крупным "паразитом" являлся, безусловно, капитан
Прокофьев.
С июня, когда на Мудьюге был ликвидирован лагерь "военнопленных",
и французский гарнизон оставил остров, Прокофьева назначили
комендантом острова.
До назначения комендантом Мудьюга, у правительства
белогвардейских банд он командовал так называемым карательным отрядом,
который был не что иное, как отборная шайка для расстрелов и убийств.
На Мудьюге Прокофьев проживал на южной оконечности, где была
пристань, в полутора верстах от тюрьмы, в его распоряжение для работ
ежедневно посылалась партия каторжан в десять - двадцать человек.
Пилили дрова, носили для распиловки бревна, перекапывали гряды и пр.
Это были действительно каторжные работы, так как Прокофьев следил
всегда за работами и ни на секунду не давал ни закурить, ни
разогнуться. Он не ограничивался десятичасовым рабочим днем, который
был установлен для каторжан, и каждый день задерживал как перед
обедом, так и перед шабашем на полчаса, а то и больше, выгоняя
ежедневно до двенадцати часов. В поисках наиболее утомительных работ
он изощрялся до того, что заставлял заключенных, бродя по колено в
воде, косить сено столовыми ножами. Он прекрасно понимал, что самая
тяжелая, но производительная работа не так утомляет человека, как
сознание полной бесполезности своего труда. Это был самодур и зверь,
окончательно потерявший человеческий облик.
Свою деятельность на Мудьюге капитан Прокофьев, совместно с
Судаковым начал с того, что, как только прибыла первая партия
каторжан, он произвел полный разгром кладбища, явившегося результатом
десятимесячного существования на Мудьюге лагеря "военнопленных".
Всех заключенных, умиравших в лагере, хоронили за проволочными
заграждениями на пригорке, где с этой целью был вырублен лес. Французы
не препятствовали насыпать могильные холмы и ставить кресты. За время
существования лагеря там выросло девяносто три могилы заключенных,
умерших от голода, и на каждом кресте заботливою рукою товарищей по
несчастью были прибиты специально сделанные в мастерской жестяные
дощечки: кто похоронен и когда умер. Имелось в виду, что по этим
надписям в будущем, когда минует кошмар белого террора, родственники
павших жертв будут иметь возможность найти могилы своих замученных
мужей, сыновей и братьев. Большая группа крестов, резко выделявшаяся
на пригорке как страшный памятник произвола, варварства и дикой
расправы, напоминала должно быть Прокофьеву о многочисленных жертвах
белого террора, участником которого он был. И мудрый капитан
распорядился срыть все могильные насыпи, срубить и сжечь все кресты,
сравнять место, занимаемое кладбищем, и поставить один общий крест.
Эту работу выполняла первая партия каторжан в первые дни пребывания на
Мудьюге.
Но каторжане обманули бдительность палачей и, оторвав от крестов
дощечки, зарыли их в землю, чтобы впоследствии выяснить, кто был
замучен в застенках Мудьюга.
X x x
Работы каторжан состояли в ремонте зданий, распиловке дров,
сборке дров по берегу Белого моря, щедро выбрасывавшего ежегодно массу
досок, бревен и других лесных материалов. Часть каторжан работала в
кузнице, столярной, жестяной, сапожной мастерских, и несколько человек
ходили на сенокос. Больше всего каторжане предпочитали работу по
сборке дров на берегу моря, потому что она производилась не на глазах
администрации, иногда за две-три версты от тюрьмы. Дрова с берега
выносили на плечах за 50 -100 саженей к опушке леса, вдоль которой
проходил железнодорожный путь, откуда уже другая партия отвозила дрова
на вагонетках к тюрьме.
За две недели до нашего прибытия на Мудьюг, 30 июля, во время
этих работ, когда партия заключенных находилась в версте от тюрьмы, на
опушке леса, трое каторжан - Дмитрий Варфоломеев, Андрей Лупачев и
Василий Котлов - бежали, скрывшись в лес. Несмотря на разосланные
патрули, ни в этот день, ни в следующий обнаружить беглецов не
удалось. Разозленный капитан Прокофьев приказал конвоирам доставить
бежавших живыми или мертвыми, иначе мол он расстреляет троих из
конвоиров. Несмотря на то, что с момента побега прошло двое суток,
оказалось, что бежавшим не удалось переехать с острова, и в ночь с 1
на 2 августа они были обнаружены патрулями и зверски убиты.
Администрация пустила слух, будто беглецы были убиты на
расстоянии версты, после отказа сдаться, но это была ложь. Один из
конвоиров рассказывал потом, что, когда бежавших обнаружили в лесу,
они вышли на опушку леса с намерением сдаться, но конвоиры почти в
упор выстрелили в них и раненых уже тяжело избили. Когда их привезли в
тюрьму, каторжане, хоронившие убитых, видели следы зверской расправы,
которой подверглись беглецы. У Варфоломеева лицо вспухло и было
покрыто кровоподтеками, а у Лупачева был совершенно снесен прикладом
винтовки череп. Так они "случайно" были убиты на расстоянии версты...
прикладами. В этом "доблестном подвиге" главное участие принимали
верные "соратники" капитана Прокофьева - солдаты Колышкин и Сапухин.
На следующий день по прибытии, рано утром, когда все еще в бараке
спали, раскрылась дверь, и кто-то громко крикнул:
- Вставай, за кипятком!
Взяв ушат, двое заключенных пошли за кипятком. Барак начал
оживать. Сладко потягиваясь, заключенные подымались с нар и лениво,
нехотя одевались; в то время как некоторые, плотно завернувшись в
одеяла, лежали еще, чтобы "понежиться в постели" хотя несколько минут.
Утреннее солнце ласково светило.
Принесли кипяток. Одни умывались над громадною деревянною
"парашей" у дверей, другие спешили с чайниками к большому ушату, над
которым клубами вился пар, третьи, усевшись на нарах, "баловались" уже
чайком.
Был седьмой час утра. В бараке стоял шумный говор, который можно
слышать только утром после продолжительного ночного отдыха.
- На поверку!
В ворота, не торопясь, вошли солдаты с винтовками и остановились
перед бараком у низкого, засыпанного землею здания мастерских.
Раскрылась дверь, вошел фельдфебель в сопровождении "старшего".
Пересчитав нас, он отошел к двери, недолго выждал, пока мы, разойдясь
по своим местам, одевались, готовясь итти на работу, потом крикнул:
- А ну-ка, мастеровщина, выходи!
Один за другим, не спеша, застегивая на ходу свои бушлаты и
надевая шапки, мастеровые вышли из барака и направились к мастерским.
- Прачки, выходи! - снова крикнул фельдфебель, продолжая стоять у
двери.
Еще три-четыре "прачки" отделились от нас и пошли в баню.
Фельдфебель недолго помолчал, подумал и снова крикнул:
- Ну, вылезай все, - и сам вышел из барака. За ним, толкаясь в
дверях, шумною ватагой выходили на двор заключенные и выстраивались в
два ряда на дороге между бараком и мастерскими.
Фельдфебель посмотрел в записную книжку и что-то отметил.
- Десять человек с правого фланга - два шага вправо.
Десять человек нехотя отделились от нас. Они уже знали, что им
придется итти на пристань в распоряжение капитана Прокофьева, и это их
мало радовало.
Трое конвоиров отделились от других и вскинули на плечи винтовки.
- Ну, пойдем, ребята! - сказал старший партии, и пять серых пар
отправились на пристань.
- На сенокос! - крикнул фельдфебель, и трое заключенных пошли
забирать косы и грабли.
Это были постоянные косари. Сенокос считался одной из лучших
работ, так как покосы были в лесу, куда не заглядывала администрация.
- А ну-ка, на проволоку!
Все молчали и переглядывались. Только один, совсем еще молодой
парень нерешительно вышел вперед.
- А где остальные?
Никто не отзывался. Надо заметить, что на колючей проволоке,
которой забивали пространство между двумя рядами заграждений,
приходилось работать все время на глазах администрации, проползая под
проволокой, и на этой работе не только рвали в клочки одежду, но и
царапали руки, а иногда лицо и тело. Каждый старался избежать этой
работы.
- А где остальные пятеро? - повторил фельдфебель, зорко оглядывая
всех стоящих перед ним.
- А ты что не выходишь? - спросил он, заметив, наконец, одного.
- Болен, господин фельдфебель, нога болит, - ответил тот, и по
выражению его голоса было слышно, что он не менее сомневается в своей
болезни, чем фельдфебель, недоверчиво и с улыбкой посматривавший на
него.
- А ты что? - заметив второго, спросил фельдфебель.
- Рукавиц нет, господин фельдфебель, руки все изодрал.
- А где еще трое?
В это время из дверей барака показались трое "дезертиров",
которые надеялись отсидеться в бараке, пока других пошлют на
проволоку, но, увидав в окно, что их "саботаж" сорвался, решили выйти
и нерешительно и смущенно приближались к нам.
- Ну, что же вы? - спросил фельдфебель.
- За рукавицами ходили, - нехотя ответил один.
- Четверо, ну, еще двое. Выходи кто-нибудь!
Никто не двигался. Все смущенно смотрели в землю, и только двое
"больных" торжествовали, что им удалось избавиться от работ на
проволоке.
- Никого нет охотников?
Все молчали. Тогда фельдфебель указал на двух первых попавшихся,
и партия проволочников была сорганизована. Все облегченно вздохнули:
не предвиделось больше ничего страшного.
- Два, четыре, восемь, двенадцать, двадцать. Два шага вправо - на
сборку дров.
Все задвигались, стараясь впереди других отойти вправо, и вместо
двадцати человек там оказалось две лишних пары.
Сборка дров считалась одной из лучших работ так же, как и
сенокос, поэтому все стремились попасть в эту партию. Четыре конвоира
вскинули на плечи винтовки, и партия отправилась в путь, чтобы скорее
скрыться с глаз начальства. Нас осталось около двадцати человек.
- Десять человек на пилку дров!
Еще десять человек отделились от нас и пошли к груде разного
хлама.
Фельдфебель посмотрел на нас, подумал, заглянул в свою книжку,
сделал рукой какой-то неопределенный жест и, направляясь к воротам,
крикнул:
- Ну, а вы - в барак!
ИЗДЕВАТЕЛЬСТВА АДМИНИСТРАЦИИ
Когда после обеденного перерыва мы вышли на работы, я в числе
прибывших со мной товарищей попал на пристань.
У пристани капитан Прокофьев имел свой отряд, и старший из этого
отряда унтер-офицер распределял присылаемых каторжан на работы по
указанию своего патрона.
Часовой привел нас к клозету дома, в котором жил Прокофьев, и
сказал, что мы должны вычистить не только этот клозет, но и все
остальные у домов на пристани. Когда мы открыли яму, в ней ничего не
оказалось, и чистить ведром было невозможно. Часовой сообщил старшему.
Тот сходил к Прокофьеву и смущенный вернулся назад. Прокофьев, не
обращая внимания на его заявление, сказал:
- Пусть языками вылижут, но чтобы чисто было!
Делать нечего, приходилось исполнять каприз самодура. Пока мой
коллега по новой профессии ходил разыскивать лестницу, из дому вышел
сам Прокофьев н направился ко мне.
Это был мужчина лет сорока, среднего роста, в его черных волосах
серебрилась седина. С резкими, нервными движениями он шел как-то
боком, смотря в землю. Каждое движение говорило о жестокости и
бессердечии этого угрюмого человека.
- Как фамилия? - отрывисто бросил он, хотя, по-видимому, знал уже
мою фамилию, так как по его распоряжению я и Ц. были назначены на
чистку клозетов. Отвечаю.
- Сколько дали? - задает второй вопрос Прокофьев, и я
догадываюсь, что он спрашивает о сроке, на который я осужден. Опять
отвечаю.
- Мало, - выпалил Прокофьев, - жди, пока расстреляют!
И, быстро повернувшись на каблуках, ушел. Пока он меня спрашивал,
я ни разу не мог уловить взгляда его глаз, которые все время были
опущены в землю. Когда я передал свой разговор с Прокофьевым
товарищам, они сказали мне, что это его любимые вопросы, а взгляда
этого человека никто не видал. Он всегда рыскал по земле, и прямо в
глаза Прокофьев никому не смотрел.
Ц. принес лестницу. В это время подошел опять Прокофьев. Он
убедился, что в клозете ничего нет, и что не только ведром, но даже
ковшом ничего не зачерпнешь, и все-таки не только не отменил своего
распоряжения, но нашел маленькую жестяную банку величиной со стакан и
приказал ею вычерпывать из клозета.
Это было уже издевательство, такое же, как косьба сена столовыми
ножами.
На следующее утро мы опять были отправлены на пристань. Капитан
Прокофьев еще спал, и разбивку на работы производил "старший". Я попал
на пилку дров, а Ц. - копать гряды. На чистку клозетов пошли другие.
Когда Прокофьев проснулся и увидел в окно, что мы на других работах,
то призвал "старшего" и спросил:
- Почему клозеты чистят не Н. и Ц.? - и распорядился послать на
чистку клозетов нас, а тех, которые чистили, - на наше место. Но не
прошло и получаса, как почему-то снова распорядился послать меня
копать гряды.
В этот день с утра, не переставая, шел дождь, и мы промокли до
костей. Я был обут в легкие летние полуботинки. Ноги глубоко увязали в
рыхлой, липкой земле, которая набивалась в ботинки, мокрая одежда
приставала к телу, холодный морской ветер пронизывал до костей, спина
и руки ныли, но разогнуться и отдохнуть было нельзя. Прокофьев то
смотрел в окно, то, несмотря на дождь, проходил мимо и подгонял
работавших. Минуты тянулись бесконечно. Вдруг Прокофьев выкрикнул мою
фамилию. Я перестал работать. Он подозвал меня и приказал итти на
берег моря собирать лошадиный помет.
Видимо он спохватился, что дал мне более или менее осмысленную
работу, и поспешил исправить свою ошибку. Было ясно, что я заслужил
особое "расположение" Прокофьева, и он решил, как говорится, вымотать
из меня всю душу. Даже солдаты возмущались его издевательством, когда
он дал мне новую работу - собирать по поселку, где мы находились,
пустые банки из-под консервов. Но, увы, банок нигде не было, и я
извлек только две жестянки из помойной ямы и проходил с ними под
непрекращающимся дождем до обеденного перерыва.
После работы на дожде и ветре, в одном рваном, холодном бушлате и
с мокрыми ногами, я долго не мог согреться и, как больной, не вышел с
обеда на работу. Мои товарищи, возвращаясь с работы, передавали мне,
что Прокофьев спрашивал, почему меня нет на пристани. На следующий
день я не попал в партию отправлявшихся на пристань и этим избавился
от дальнейших издевательств Прокофьева.
Судаков часто обходил работы, зорко посматривая, не отдыхает ли,
или не разговаривает ли кто-нибудь.
Помню один случай, когда двое каторжан, пиливших дрова, тихо
беседовали, не замечая, что в ворота тюремного двора входит Судаков.
Он подошел к ним и, трясясь от гнева, размахивая своей палкой,
крикнул:
- Молчать! Я вам покажу, как митинговать. Здесь не митинг, а
каторга. Я вас сгною в карцере, мерзавцы, и выброшу туда, - он своей
палкой указал в ту сторону, где на пригорке, за колючей изгородью, на
фоне голубого неба выделялся большой, залитый лучами утреннего солнца,
кладбищенский крест.
Беседы заключенных особенно раздражали Судакова. Он во всем
усматривал митинги, агитацию и заговоры.
Благодаря тревожному для белых настроению, которое создалось с
занятием советскими войсками Онеги и неустойчивым положением в тылу,
конвоиры относились к нам не только осторожно, но даже
предупредительно. Отправленные на сборку дров, мы большую часть дня, а
то и весь день, проводили на отдыхе на берегу моря, ходили в лес, где
было изобилие ягод н грибов. Каждый раз мы набирали грибов и вечером
жарили.
В дни прибытия парохода "Обь" несколько человек из заключенных
бралось гребцами на лодку, которая выезжала к пароходу. Благодаря
этому мы узнавали через команду парохода новости.
В начале второй половины августа капитан Прокофьев совсем уехал с
Мудьюга, и с этого времени работы на пристани мы не только не
избегали, но стремились всеми способами попасть на нее в надежде
узнать что-нибудь новое.
Приблизительно в то же время вновь прибыло из Архангельска
человек сто. Каторжан в этой партии было около десятка, остальные же
были следственные заключенные, их поместили в большой барак. На наш
вопрос - почему их отправили на Мудьюг, несмотря на то, что они не
осуждены, они ответили, что началась разгрузка "губернской", так как
опасались держать в городе переполненную заключенными тюрьму.
В виду увеличения числа арестованных, из губернской тюрьмы были
переведены на Мудьюг помощники начальника тюрьмы: Воюшин - Шестерка и
Трубников - дядя Пуд.
Почти с каждым рейсом парохода начали прибывать новые и новые
партии, и число каторжан, помещенных в нашем бараке, доходило до ста
двадцати, а следственных в большом бараке - около четырехсот. От вновь
прибывших товарищей мы узнавали все, что происходит в Архангельске, и
иногда получали газеты.
Каждый раз, как приходил на Мудьюг пароход, команда его, сообщая
тем из нас, кто попадал гребцами на лодку, выезжавшую на пароход,
новости, говорила, что пройдет самое большее несколько недель, и мы
будем свободны. И мы ждали со дня на день, что вот-вот вспыхнет
восстание. А время между тем шло, впереди были лишь одни надежды, и у
многих, если не у большинства, закрадывалась мысль:
- Ждать ли этого момента, или же самим попытаться поднять
восстание?
И эта мысль властно овладела ими в виду не исключаемой
возможности, что перед бегством в последний момент из Архангельска
белые авантюристы могут взять нас с собой на пароходы и произвести
кровавую расправу. Это предположение имело большие основания, и вопрос
о массовом побеге стал обсуждаться между отдельными, наиболее тесными
кружками надежных товарищей.
Вопрос о побеге облегчался тем, что часть конвоиров, видя всю
неустойчивость белогвардейской авантюры, соглашалась бежать вместе с
заключенными.
В первых числах сентября побег был окончательно решен, и в одну
из ночей два конвоира должны были прервать телефонное сообщение с
Архангельском, "снять" часовых и открыть дверь барака. Поздно вечером
они уже оделись, чтобы итти на выполнение этого плана, но каким-то
путем администрация тюрьмы узнала и стала держаться настороже.
Побег был отложен до более благоприятного случая.
Так продолжалось до 14 сентября. Настроение у всех было
ожидательное и тревожное. В воскресенье 14 сентября мы работали до
полудня. После обеда, пользуясь праздничным отдыхом, одни спали,
другие подстригали и брили друг друга, третьи занимались починкой
своего скудного гардероба, и, наконец, четвертые просто слонялись от
безделья из угла в угол. Двое ушли на пристань, так как должен был
притти пароход из Архангельска, и мы с нетерпением ожидали их в
надежде услышать что-нибудь хорошее, получить нелегальным путем газету
и узнать, кому есть с парохода передачи. Пароход, сверх ожидания,
пришел в этот день значительно раньше обыкновенного, и мы не знали,
чем это объяснить.
Вдруг в барак приходит Шестерка со списком в руках и вызывает
около пятнадцати человек. Проверив их по списку, он приказал собрать
вещи и выходить на двор.
Через пять-десять минут они были уже на дворе. Здесь к ним
присоединилось еще около десяти человек следственных из большого
барака, и все отправились на пароход, который должен был по расписанию
отойти в Архангельск только утром на следующий день. Но на этот раз он
ушел, как только захватил своих подневольных пассажиров.
- Куда их отправили? Зачем? Эти мысли весь день волновали нас.
Если бы были отправлены только следственные, то в этой отправке
мы не видели бы ничего необычного. Ясно, что их вызывают на суд или же
выпускают на свободу. Но отправку каторжан ничем нельзя было
объяснить. Мы не допускали мысли, что они амнистированы: они могли
быть освобождены только при общей амнистии. Одно лишь было для нас
ясно: их увезли неспроста и ничего хорошего от этого ждать не
приходится.
Возвратились с пристани гребцы. Они из разговоров с конвоирами
выяснили, что заключенных из Архангельска, в виду тревожного
положения, решено эвакуировать на Мурманское побережье в становище
Иоканьгу, и что отправленные товарищи, по-видимому, попадают в первую
партию отправляемых на далекий Мурман.*
(* На самом деле это была первая партия заложников отправленных в
Англию, куда было увезено 100 человек, в том числе 50 красноармейцев.)
Среди нас были моряки, которые хорошо знали Иоканьгу. По их
словам, это небольшое становище, где нет приспособленных для жилья
помещений, да еще для такого большого количества людей, какое
находилось в архангельских тюрьмах, на Мудьюге и в других застенках.
Есть лишь небольшие летние бараки для рабочих, совершенно
непригодные для жилья зимою. Если добавить, что зимний климат
скалистого, лишенного всякой растительности, омываемого водами
Ледовитого океана Мурмана переносят лишь привычные люди, и притом
находящиеся в нормальных условиях жизни, то прожить зиму без сносного
помещения, без одежды, без достаточного количества пищи, работая весь
день на холоду, - было равносильно смерти.
Пережив все ужасы Мудьюга в зиму 1918/19 года, мы видели в этой
отправке на Иоканьгу стремление "правительства" поставить нас в такие
условия заключения, в которых жить невозможно.
Здесь со дня на день ожидали мы избавления от власти варваров, и
вдруг из нашей среды начинают вырывать и отправлять товарищей на самый
глухой, дальний север.
Нас тревожило то, что отправка на Иоканьгу может не только
задержать освобождение, но при падении власти авантюристов не
исключается возможность кровавой расправы с нами.
Эти слухи об Ирканьге взволновали нас и вновь выдвинули на первый
план мысль о побеге как единственном пути к освобождению.*
(* Далее автор кратко освещает восстание и побег каторжан 15
сентября 1919 года. Не будучи у руководства по подготовке восстания,
П. Рассказов не был знаком с подробностями восстания и побега, и
поэтому эту часть его "Записок" мы опускаем, помещая в сборнике
воспоминания одного из организаторов восстания и побега - Г.И.
Поскакухина.
Несмотря на принятые бежавшими меры - перерыв сообщения Мудьюга с
Архангельском, в восстании в Архангельске узнали в тот же день, и в 10
часов вечера 15 сентября на Мудьюг приехали контрразведчики,
военнополевой суд с воинской частью. 16 сентября состоялся суд и 13
заключенных было расстреляно сразу же после суда. (Ред.).
X x x
Все больше и больше опускались сумерки. За морем догорала еще
вечерняя заря....
Они совершали свой последний жизненный этап, а впереди их ждала
уже неизбежная смерть.
Их было тринадцать человек... слабых, изнуренных тяжестью долгого
заключения.
Сотня ощетинившихся стальною стеною штыков зловеще колебалась в
сумерках вечера.
Солдаты шли мрачно, стыдясь за то страшное и гнусное дело, от
которого они не смели отказаться.
Приговоренные твердо ступали, смутно надеясь на что-то, со слабо
горящей верой еще в возможность жизни.
Выйдя из тюремных ворот, они повернули влево, к морю и длинной
лентой растянулись за стеною проволочных заграждений.
На берегу моря остановились, и в окна нам был виден ряд темных
силуэтов, среди которых можно еще было отличить приговоренных от
солдат.
Принесли пулемет. Приговоренных выстроили на песчаном пригорке,
спиною к морю, и теперь их серые фигуры отчетливо выделялись на
бледнеющем фоне догоравшей зари. Длинною, беспрерывною, полукруглою
цепью окружили их солдаты, и штыки винтовок зловеще заколыхались.
Мы замерли в томительном ожидании. Надежды не было никакой, но
мысль отказывалась воспринять возможность невероятного, нелепого,
ничем не оправдываемого убийства. Не верилось, что те, кто еще так
недавно был среди нас, через несколько минут будут лежать трупами на
сыром морском песке. Мы были уверены и не верили.
В бараке стоял мрак, и группы темных, молчаливых, как бы
застывших фигур, тесно прижавшись друг к другу, толпились у окон.
Затаив дыхание, чутко прислушиваясь и напрягая зрение, смотрели в
вечерний сумрак, где неподвижно маячили тринадцать обреченных на
смерть.
Вокруг разлилась такая жуткая тишина, что не слышно было дыхания
рядом стоявших. За эти бесконечные, мучительные минуты не было
проронено ни слова. И все смотрели, смотрели...
А там, на берегу моря, шли последние приготовления.
Сжималось горло, нервы напряглись до крайности, как туго
натянутые струны. Кто-то сдержанно кашлянул, и все болезненно
вздрогнули.
- Тише! - полный мольбы и укоризны прошептал чей-то голос, и
опять жуткая могильная тишина.
На западе все больше и больше бледнела полоса неба, захваченная
зарею, и становилась все уже и уже. И чем дальше от нее, тем темнее
становился небесный свод, переходя на востоке в темно-синий, мрачный,
пугающий своей необъятностью океан. Со стороны моря доносился чуть
слышный шопот волн, набегавших на отлогую песчаную отмель.
Тра... та... та... га... тра... тра... та, - вдруг резко
затрещали выстрелы, вспугнув тишину наступавшей ночи и отдаваясь
глухим эхом где-то далеко в лесу.
Все вздрогнули и еще напряженнее вглядывались туда, где на чуть
светлевшем еще фоне один за другим падали на морской песок
приговоренные. И чудилось, что какой-то смутный крик донесся оттуда,
но был ли это крик, или болезненное воображение напряженного мозга, -
сказать трудно.
Безотчетный, чуть слышный стон, полный ужаса и бессильной злобы,
вырвался из десятков грудей. А руки судорожно цеплялись за косяки окон
и переплеты рам.
Смолкли выстрелы, и снова настала все та же спокойная, усыпляющая