– Значит, вы относитесь к монашеству серьезно?
Сестра Карлотта вздохнула.
– Вы думаете, что я приехала к вам, потому что кое‑что знаю о вас, и поэтому не желаете, чтобы я узнала еще больше?
Но я приехала, потому что не смогла узнать о вас ничего.
– То есть?
– Ничего. Я занималась определенными изысканиями для МКФ, и они дали мне краткие изложения статей, касавшихся исследований по изменению человеческого генома.
– И там оказалось мое имя?
– Наоборот, ваше имя ни разу не упоминалось.
– Быстро же они забывают!
– Но когда я обратилась к статьям тех ученых, которые там были упомянуты, а это были старые работы, написанные еще до того времени, когда секретная служба МКФ наложила на эти исследования свою лапу, я заметила определенную тенденцию. Ваше имя попадалось только в сносках. Но очень часто.
А вот ваших собственных работ я нигде не обнаружила. Даже тезисов докладов и то нет. Значит, вы не публиковались.
– И тем не менее на меня ссылаются. Похоже на чудо, не так ли? А ведь вы – монахи – коллекционируете чудеса, верно ведь? Чтобы творить новых святых.
– К вашему сожалению, напомню, что причисление клику святых производится только после смерти.
– Так у меня уже осталось только одно легкое, – сказал Антон. – Так что ждать уж не долго, во всяком случае, если я буду продолжать курить.
– Но вы же можете и бросить?
– С одним легким требуется вдвое больше сигарет, чтобы получить искомое количество никотина. Поэтому приходится увеличивать число выкуренных сигарет, а не сокращать его.
Все это очевидно, но вы рассуждаете не как ученый, а как верующая женщина. Думаете как законопослушный человек.
Когда вы приходите к мысли, что нечто – зло, вы тут же начинаете избегать этого нечто.
– Ваши исследования касались генетических ограничений человеческого мышления.
– Да неужели?
– Сужу по тому, что именно в этом качестве вы присутствовали в сносках. Конечно, те статьи вовсе не были посвящены этой проблеме, иначе их бы тут же засекретили. Но названия статей – тех, что в сносках, тех, что вы никогда не писали, – все они касались этой тематики.
– Да, в карьерах ученых встречаются такие случаи: глядишь, а ты уже, оказывается, сгнил на корню.
– Так вот, я хочу задать вам один гипотетический вопрос.
– Мой любимый вид вопросов, идущий сразу за риторическими. Обожаю дремать, пока они формулируются.
– Предположим, что некто решил нарушить закон и изменить человеческий генотип с целью усилить мышление, повысить уровень интеллектуальности.
– В этом случае этот некто окажется в большой опасности – его поймают и накажут.
– Предположим, что, используя самые современные методы, он обнаружил определенный ген, который можно изменить еще в эмбрионе, благодаря чему получится ребенок с повышенным интеллектом.
– Эмбрион! Вы что – проверяете меня? Подобные изменения могут быть проведены только в яйцеклетке.
– И еще предположим, что, после того как эти изменения были проведены, ребенок родился. Он родился, вырос и его повышенная интеллектуальность была замечена.
– Надеюсь, вы говорите не о своем ребенке?
– Я вообще не говорю о конкретном ребенке. О гипотетическом. Как узнать, был ли он генетически изменен? Путем лабораторного анализа его генов?
Антон пожал плечами.
– А что вы узнаете, анализируя гены? Они будут совершенно нормальны.
– Даже несмотря на изменения?
– Это совсем крошечные изменения. Гипотетически говоря.
– В пределах естественных вариаций?
– Это как поворот выключателя: включил – выключил.
Сам– то ген ‑он уже существовал, был.
– Какой ген?
– Для меня были интересны отклонения типа «счетчиков».
Аутичные. Дисфункциональные. У них бывают необычайные умственные способности. Мгновенные сложнейшие вычисления. Феноменальная память. Но в других отношениях они умственно ослаблены. Даже отсталы. Квадратные корни из двенадцатизначного числа, но полная растерянность в магазине.
Как могут они быть такими блистательными в одном отношении и такими тупыми – в других?
– Значит, этот ген?
– Нет, другой, но он представлялся мне весьма перспективным. Человеческий мозг может стать умнее. Но при этом существует, как бы сказали вы…, сделка…
– Взаимообмен?
– Ужасный обмен. Чтобы иметь такой интеллект, вы должны лишиться всего остального. Именно таким путем мозг аутичного «счетчика» добивается своих потрясающих успехов. «Счетчик» выполняет одну функцию, а все остальное его не интересует, отвлекает, мешает. Его внимание буквально неделимо или нераздельно.
– Так что в других сферах эти суперинтеллектуальные люди могут оказаться отсталыми?
– Ну, мы, во всяком случае, именно так и полагали. Исходя из собственных наблюдений. Некоторое исключение составляют так называемые мягкие «счетчики», которые все же способны сконцентрировать некоторую часть своих способностей на явлениях реальной жизни. И тогда я подумал…, но я не могу вам сказать, о чем я подумал, так как на меня был наложен запрет…
И Антон беспомощно улыбнулся сестре Карлотте. Ее сердце упало. Тем, от кого можно было ожидать утечки секретной информации, в мозг имплантировалось крошечное приспособление, которое в случае возникновения сильного волнения, вызванного разговором на запретную тему, посылало в мозг волну паники. Такие люди подвергались периодической проверке, чтобы убедиться, что разговор на запретную тему у них, как и раньше, вызывает достаточно сильное волнение. Разумеется, это было вторжение в частную жизнь, но если сравнить его с практикой заключения в тюрьмы или даже убийства людей, которым была доверена важная секретная информация, такое вторжение можно счесть вполне гуманным.
Это, разумеется, объясняло, почему сестре Карлотте казалось, что Антона все окружающее почему‑то смешит. Ему приходилось быть таким. Если бы он позволил себе рассердиться или разволноваться, то есть если бы появилась сильная негативная эмоция, тогда на него немедленно могла бы обрушиться волна панического страха – даже если запретные темы и не затрагивались. Сестра Карлотта как‑то читала статью, в которой приводились слова жены человека с таким же приспособлением. Она сказала, что их семейная жизнь никогда еще не была такой безоблачной и счастливой, так как ее муж ко всему относится спокойно и с мягким юмором. «Дети просто обожают его, а раньше они со страхом ждали его возвращения домой». Согласно автору статьи, эти слова были сказаны всего за несколько часов до того, как муж покончил с собой, бросившись с высокой скалы. Жизнь, видимо, стала лучше для всех, кроме него самого.
И вот теперь сестра Карлотта встретила человека, который был лишен доступа даже к собственным воспоминаниям.
– Какой позор! – сказала сестра Карлотта.
– Подождите чуть‑чуть. Я так одинок. Вы же сестра милосердная, верно? Сжальтесь над одиноким стариком и погуляйте со мной немножко.
Она хотела было отказаться и сразу уйти. Однако в этот момент он откинулся на спинку стула и стал дышать медленно, глубоко, регулярно, закрыв глаза и одновременно что‑то тихонько мурлыча себе под нос.
Ритуал обретения спокойствия. Так…, в тот самый момент, как он пригласил ее погулять, Антон, видимо, ощутил слабый приступ тревоги, который чуть не послал сигнал имплантированному приспособлению. Это значило, что в его приглашении было нечто серьезное.
– Конечно, я с удовольствием пройдусь с вами, – ответила сестра Карлотта. – Хотя, должна заметить, наш Орден почти не имеет дела с оказанием милосердия в индивидуальном порядке. Наши претензии куда амбициознее. Мы хотим спасти весь мир.
Антон хмыкнул.
– Если спасать по одному, то можно, пожалуй, и не успеть, так что ли?
– Мы отдаем наши силы наиболее крупным проблемам человечества. Спаситель умер, чтобы искупить наши грехи. Мы стараемся очистить других людей от последствий греховности.
– Очень любопытный религиозный поиск, – заметил Антон. – Вот и я пытаюсь понять, можно ли рассматривать мою прежнюю научную деятельность как служение человечеству или просто как грязь, которую кому‑то вроде вас придется вычищать.
– Я тоже думала об этом, – отозвалась сестра Карлотта.
– А узнать нам не дано.
Они вышли из сада в аллею, которая тянулась позади дома, потом на улицу, перешли ее и двинулись по тропинке через неухоженный парк.
– Эти деревья очень стары, – заметила сестра Карлотга.
– А сколько лет вам, Карлотта?
– Субъективно или объективно?
– Держитесь григорианского календаря – он все же уточнялся позже.
– Этот отход от юлианского ваш русский желудок все еще не может переварить?
– Нам из‑за этого дела пришлось свыше семидесяти лет называть Ноябрьскую революцию Октябрьской.
– Вы слишком молоды, чтобы помнить коммунистический режим в России.
– Наоборот, я слишком стар и держу в голове воспоминания всех своих родных. Я хорошо помню то, что произошло задолго до того, как я родился. Я помню даже события, которых вообще не было. Я живу в памяти.
– Приятное место для проживания?
– Приятное? – Его передернуло. – Мне приходится смеяться надо всем этим. Иначе нельзя. Там так сладко и так печально – все трагично и ни из чего не извлечено уроков.
– Ибо человеческая природа неизменна.
– Я пытался представить себе, как Бог мог бы выполнить свою работу получше, когда творил человека. По своему подобию, насколько я помню?
– Он сотворил мужчину и женщину. Автоматически вопрос о его собственном образе слегка затуманился, как считают некоторые.
Антон расхохотался и довольно игриво шлепнул ее по спине.
– Вот уж не думал, что вы можете подшучивать над такими вещами. Я приятно удивлен.
– Рада, что сумела немного скрасить ваше мрачное существование.
– Вот, и тут же воткнули шип в мою бедную плоть. – Они достигли места, откуда открывался вид на море, лишь чуть менее красивый, чем с террасы дома Антона. – Мое существование не такое уж мрачное, Карлотта. Ибо я могу в праздности радоваться зрелищу великого компромисса Господа Бога, который сделал нас такими, какие мы есть.
– Компромисса?
– Ну вы же знаете: наши тела могли бы жить вечно. Мы можем не стареть. Наши клетки живут. Они могут чинить себя, могут воспроизводить себя и заменяться новыми. Они являются механизмом, который может восстанавливать даже костную ткань. Менопауза вовсе не означает, что женщина больше не может рожать детей. Наш мозг не обязан разрушаться, теряя память о прошлом или способность усваивать новое. Но Бог уже при нашем рождении вкладывает в нас смерть.
– Вы, кажется, заговорили о Боге серьезно?
– Бог вложил в нас неизбежность смерти, но он же дал нам и разум. У нас есть почти семьдесят лет или около того жизни, а если быть осторожными, то и девяносто. Говорят, что где‑то в горах Грузии продолжительность жизни может достигать и ста тридцати, но лично я в это не верю. Они там все лгуны и наверняка бы поклялись, что вообще бессмертны, если бы от них не потребовали доказательств. Но жить мы могли бы вечно, если бы согласились прожить все это время дебилами.
– Не хотите ли вы сказать, что Бог, когда создавал человека, выбирал между долгой жизнью и интеллектом?
– Но ведь все это есть в вашей Библии, Карлотта. Два Древа – Познания и Жизни. Съедаете плод с Древа Познания и наверняка умираете. Съедаете с Древа Жизни – и остаетесь вечным ребенком в райском саду. Бессмертным.
– Вы рассуждаете в теологическом смысле, а я считала вас атеистом.
– Теология для меня шутка. Забавная. Я смеюсь над ней.
Я могу говорить смешные вещи о теологии, разговаривая с верующими. Вы понимаете меня? Мне это приятно. Успокаивает.
Теперь она поняла. Яснее объясниться он не мог. Он выдавал ей ту информацию, за которой она приехала, но в закодированном виде, в том виде, который обманет прослушивающих – а тут наверняка есть люди, следящие за ним, подслушивающие каждое его слово, – но он обманывает и собственный мозг.
Шуткой. Поэтому Антон мог сказать ей правду и говорить столь Долго, сколько он мог сохранять нужную форму разговора.
– Что ж, в этом случае я с удовольствием выслушаю ваши насмешки в адрес теологии.
– Книга Бытия повествует о людях, которые жили по девятьсот лет, но она умалчивает, как глупы были эти люди.
Карлотта рассмеялась нарочито громко.
– Вот почему Господь Бог утопил все человечество в своем небольшом потопчике, – продолжал шутить Антон. – Отделался от дураков и заменил их быструнчиками. Быстро‑быстро‑быстро шевелились их мозги, их метаболизм – тоже. Быстро‑быстро – вперед к могиле.
– От Мафусаила, который прожил почти тысячелетие, до Моисея с его ста двадцатью годами, и к нам. Но у нас‑то жизнь удлиняется?
– Я кончил, ваша честь.
– Разве мы становимся глупее?
– Мы стали такими дубинами, что скорее выберем для своих детей долгую жизнь, чем захотим помочь им стать похожими на Бога…, зная…, добро и зло…, зная…, все… – Он схватился за грудь, задыхаясь. – О Боже! Господь на небеси… – Антон рухнул на колени. Дыхание стало учащенным и коротким. Глаза закатились. Он упал.
Видимо, держаться на самообмане дольше он не смог. Его тело все‑таки поняло, что он выдает свой секрет этой женщине, говоря с ней на языке религии.
Карлотта перевернула Антона на спину. Теперь, когда он потерял сознание, волны охватившего его ужаса стали спадать.
В конечном счете обморок не такая уж редкая вещь в возрасте Антона. И никакого особого героизма в том, чтобы прийти в себя, тоже нет. Во всяком случае, на этот раз. Очнется он совершенно спокойным.
Но где же люди, которые должны следить за ним? Где шпики, которые наверняка подслушивали их разговор?
Шорох тяжелых шагов по траве, по палым листьям.
– Что ж вы так задержались? – спросила она, не поднимая глаз.
– Извините, но мы такого никак не ожидали… – Этот человек был молод, но умным не казался. Имплантированный прибор должен был удержать Антона от разговоров о себе. Так что держать при нем особо умных сторожей не было смысла.
– Я думаю, он скоро придет в себя.
– А о чем вы говорили?
– О религии, – ответила сестра Карлотта, помня о том, что ее слова обязательно будут сравниваться с записью их разговора. – Он иронизировал над Богом, будто тот не правильно создал человека. Говорил, что шутит, но я полагаю, мужчине в его возрасте не следует говорить о Боге в столь непочтительном тоне, правда?
– Страх смерти живет в них, – сказал проницательно молодой человек, желавший, вероятно, произвести впечатление мудреца.
– А вы не думаете, что он случайно спровоцировал атаку страха своей собственной боязнью смерти? – Она облекла свои слова в форму вопроса, чтобы они не могли рассматриваться как прямая ложь.
– Не знаю. Он, кажется, приходит в себя.
– Что ж, я не стану причинять ему беспокойство разговором на религиозные темы. Когда он проснется, скажите ему, что я бесконечно благодарна ему за нашу беседу. Заверьте его, что он раскрыл мне глаза на один из важнейших для меня аспектов проблемы Божьего Промысла.
– Хорошо, я обязательно передам, – серьезно ответил молодой человек.
Конечно, он переврет все ее слова.
Сестра Карлотта наклонилась и поцеловала холодный потный лоб Антона. Потом поднялась на ноги и удалилась.
Итак, вот в чем секрет! Геном, который позволил человеческому существу обрести невероятно высокий уровень интеллектуальности, одновременно определял и убыстрение всех жизненных процессов. Развивался быстрее ум. Быстрее развивался и сам ребенок. Боб действительно был результатом экспериментального изменения гена гениальности. Ему дали плод с Древа Познания. И потребовали плату за это. Ему никогда не удастся попробовать плода с Древа Жизни. Что бы он ни делал со своей жизнью, ему надо делать это в юности, ибо он обречен на раннюю смерть.
Нет, не Антон проводил этот опыт. Не он разыгрывал Господа Бога, создавая людей, которые бы жили в сполохе интеллекта, в атмосфере интеллектуального фейерверка, а не как одинокая неспешно сгорающая свеча. Он всего лишь отыскал ключ, который Бог спрятал в геноме гениальности. Кто‑то Другой, какой‑то его последователь, какая‑то ненасытно любопытная душа, загоревшаяся идеей передвинуть человечество на новую ступень эволюции, а может быть, поглощенная совсем иной безумной и оскорбительной мыслью, так вот этот Другой сделал смелый шаг, повернув найденный Антоном ключ.
Он открыл дверь и вручил Еве смертельный, но прекрасный плод. И вот благодаря этому поступку – этому змеиному склизкому преступлению – появился Боб, который и был незамедлительно изгнан из рая. Боб, который скоро умрет, но умрет как бог, познавший Добро и Зло.
ПРОЛАЗА
– Ничем не могу помочь. Вы не дали мне нужную информацию, которую я у вас просила.
– Мы дали вам эти сволочные резюме.
– Вы дали мне ноль и прекрасно это знаете. А теперь заявляетесь ко мне и требуете дать характеристику Боба, абсолютно не говоря зачем. Вы ожидаете ответа, но не желаете вручить мне средства, которые необходимы для того, чтобы отыскать этот ответ.
– Огорчительно, не правда ли?
– Для меня – нет. Я просто не буду отвечать на ваши вопросы, – Тогда мы снимем Боба с программы.
– Если вы решились на это, то никакие мои ответы не изменят вашего решения, так как вы давно уже вбили себе в голову, что на мои слова нельзя полагаться.
– Вы знаете больше, чем говорите, и мне необходимо знать недосказанное.
– Это просто чудесно! Вы достигли полного равенства со мной, ибо ваша предыдущая фраза – точное повторение того, что я вам говорила уже много раз.
– И это по‑христиански? Око за око?
– Неверующие всегда хотят, чтобы другие люди действовали по отношению к ним согласно христианским взглядам.
– А может быть, вы случайно забыли, что идет война?
– И опять же именно я говорила вам об этом. Идет война, а вы обносите меня оградой глупейшей секретности. Поскольку нет даже микроскопического признака возможности, что муравьеподобные шпионят за нами, то эта секретность никак не связана с войной. Тогда она связана с Триумвиратом, который стремится укрепить свою власть над Человечеством. Я ни в малейшей степени в последнем не заинтересована.
– Вы ошибаетесь. Эта информация засекречена, чтобы предотвратить проведение кое‑каких жутких экспериментов над людьми.
– Только болван закрывает дверь хлева, когда волк уже внутри.
– А у вас есть доказательства, что Боб – результат генетического эксперимента?
– Как я могу доказать это, если вы прячете от меня все доказательства? Кроме того, дело не в том, изменены ли у него гены, а в том, как эти генетические изменения, если они и в самом деле были произведены, могут влиять на его поведение. Все ваши тесты направлены на то, чтобы получить возможность предугадывать поведение нормальных людей. Они могут не годиться для Боба.
– Если он непредсказуем, значит, на него нельзя положиться. А следовательно, он нам не подходит.
– А что, если он и есть тот, кто может выиграть войну? Вы все равно выбросите его из программы?
***
В этот вечер Боб вообще предпочел бы отказаться от кормежки, поэтому он раздал почти всю свою еду и вернул чистый поднос задолго до того, как поели остальные. Пусть диетологи что‑нибудь и заподозрят, ему все равно нужно время, чтобы побыть одному в казарме.
Проектировщики станции поместили вентиляционные отверстия для оттока воздуха из помещений над дверьми, ведущими в коридор. Поэтому, если рассуждать логически, втекающий воздух должен проникать в комнату через вентиляционное отверстие в нижней части противоположной стены, то есть там, где стоят свободные койки. Поскольку такого отверстия не видно, значит, оно расположено прямо под одной из нижних коек. Боб не мог искать его, когда в казарме полно детей, так как никто не должен знать, что он почему‑то интересуется вентиляцией. Теперь же, когда он оказался в казарме один, то немедленно улегся на пол и уже через несколько мгновений стал мудрить с вентиляционной решеткой. Она вынулась легко. Боб попытался вставить ее обратно, производя при этом как можно меньше шума. Это оказалось невозможно. Шума было предостаточно. Придется оставить ее лежать на полу. Он положил решетку рядом с отверстием, но так, чтобы не задеть за нее в темноте. Потом, чтобы полностью обезопасить себя, вытащил решетку из‑под койки и засунул ее под другую, стоявшую напротив.
Сделав это, Боб занялся своими обычными делами.
Итак, отложим до ночи, то есть до того времени, когда спокойное дыхание скажет, что все ребята уже спят.
Боб, подобно большинству мальчишек, спал нагишом, а потому его комбинезон не мог выдать его передвижений. Курсантам было приказано, выходя в туалет ночью, обертывать бедра полотенцем. Боб вполне логично решил, что полотенца также могут отслеживаться. Поэтому, когда Боб соскользнул на пол, он снял с вешалки полотенце, обернул его вокруг талии и только после этого направился к двери казармы.
Ничего особенного. Путешествия в туалет после того, как гасят свет, разрешены, они даже поощряются. Боб уже несколько раз за те ночи, что провел в Боевой школе, выходил в туалет. Все как обычно. И вообще хорошая мысль – отправиться в свое первое путешествие с пустым мочевым пузырем.
Когда он вернулся, то все, что мог бы заметить случайный бодрствующий, – это что мальчик с полотенцем на бедрах вернулся из туалета и направляется к своей койке.
Только на этот раз Боб прошел мимо своей койки, бросил за нее полотенце, потом опустился на пол и скользнул под соседнюю. Если бы кто‑то, проснувшись, заметил, что Боба и его полотенца нет, он решил бы, что Боб в туалете.
Пролезть в вентиляцию и на этот раз было делом не менее болезненным, чем в прошлый, но Боб сразу почувствовал, что упражнения не пропали зря. Он протиснулся в воздуховод и стал двигаться дальше крайне осторожно, стараясь избежать шума и не оцарапать кожу о металлические выступы. Ни к чему ему раны, которые потом придется объяснять.
Извиваясь ужом во тьме воздуховода, Бобу все время приходилось держать в уме общий план станции. Слабенький свет, проникавший в вентиляционную систему из каждой спальни, почти ничего не освещал, но зато давал возможность видеть расположение вентиляционных решеток. Впрочем, положение других казарм на той же палубе было не так уж и важно. Бобу нужно было либо подняться выше, либо опуститься ниже своей палубы, чтобы попасть туда, где жили учителя. Поскольку Даймек всегда приходил к ним чуть‑чуть запыхавшимся, Боб сделал вывод, что его палуба лежит ниже и Даймеку приходится карабкаться по трапу, а не скользить вниз по шесту.
Тем не менее у Боба не было желания сразу спускаться вниз. Ему надо было сперва выяснить, а сможет ли он потом подняться наверх, не попадет ли в ловушку, из которой нет выхода.
Так что когда Боб наконец миновал три спальни и добрался до вертикальной шахты, он первым делом попытался ощупать ее, желая определить, насколько она «свободнее» горизонтального штрека. Шахта оказалась заметно просторнее – Боб не смог дотянуться до ее дальней стенки. Зато боковые стенки сближались почти так же, как и в горизонтальном воздуховоде. Это было хорошо. Если не особо напрягаться – чтобы тело не стало скользким от пота, – можно было дюйм за дюймом подниматься вверх в распоре. Кроме того, в вертикальной шахте можно было смотреть прямо перед собой, а не отворачивать голову вбок.
Спуск оказался даже труднее подъема, потому что, начав скользить, было очень трудно остановиться. А ведь Боб знал, что чем ниже ты спускаешься, тем более тяжелым становится твое тело. Кроме того, ему все время приходилось ощупывать стену, чтобы не пропустить следующий горизонтальный воздуховод.
Впрочем, долго отыскивать его на ощупь не пришлось. Боб увидел этот ход, так как в обоих направлениях он был хорошо освещен. У учителей не существовало столь жестких ограничений в пользовании электричеством, как у курсантов. Да и квартиры их были меньше, а вентиляционные отверстия располагались чаще, так что в воздуховод проникало немало света.
В первой комнате какой‑то учитель еще не спал, а что‑то набирал на компьютере. Плохо было то, что Боб, глядя сквозь вентиляционную решетку, сделанную на уровне пола, не мог видеть изображения на мониторе.
И так будет во всех комнатах. Такие вентиляционные ходы Бобу не годились. Надо было добираться до вытяжной части вентиляционной системы.
Обратно в вертикальную шахту. Сквозняк шел сверху, что означало – ему надо лезть наверх, если он хочет перейти из системы воздухоснабжения в систему воздухозабора. Боб надеялся, что пересечение систем произойдет до того, как он доберется до вентиляторов, и что, несмотря на темноту, он это пересечение обнаружит.
Руководствуясь направлением воздушного потока и становясь все легче и легче, Боб, миновав семь палуб, наконец достиг более широкого хода, отмеченного светящейся полоской.
Вентиляторы ревели тут куда громче, но Боб их пока не видел.
Не важно. Хоть бы из этого горячего сквозняка выбраться.
Дверь между обеими системами была хорошо обозначена.
Вполне возможно, что она была оборудована какой‑нибудь сигнализацией, которая срабатывает, когда дверь открывают.
Впрочем, Боб в этом сомневался.
Такая вещь была бы уместна в домах Роттердама как защита от грабителей. Но на космических станциях взломщики вряд ли являются важной проблемой. Эта дверь могла иметь сигнал тревоги, только если подобными устройствами снабжались все двери станции. Впрочем, это он скоро установит.
Боб открыл дверь, проник в слабо освещенное пространство и закрыл дверь за собой.
Здесь можно было лучше понять структуру станции – бимсы, участки листовой обшивки. За этими изогнутыми листами металла лежал суровый ледяной космос. Ощущался холод, что казалось все же гораздо приятнее, нежели сухой жаркий ветер.
Камеры подогрева, вероятно, находились где‑то поблизости, но их изоляция – отличная, хотя строители и не посчитали нужным закачивать сюда подогретый воздух, рассчитывая, что некоторое количество тепла все же будет проникать сюда прямо сквозь стены. Такого холода Боб не помнил со времен Роттердама…, но если учесть ту жалкую одежонку, в которой он появлялся на зимних улицах Роттердама, да ветры, дувшие с Северного моря, то, можно сказать, тут почти тепло. Боб даже рассердился на себя, что так избаловался и даже слабенькая прохлада его тревожит. И все равно от дрожи не мог удержаться. Ведь в Роттердаме он все же не ходил голышом.
Следуя за током воздуха, Боб взобрался по железной лесенке для ремонтников к вентиляторам, нашел тот, который отсасывал воздух изнутри станции, и стал спускаться по воздуховоду вниз. Легко нашел вторую дверь и вошел в главную вертикальную шахту.
Поскольку воздух в вытяжной системе не находился под давлением, ходы тут были заметно шире. Кроме того, здесь происходила фильтрация воздуха. Он очищался от грязи и пыли и достигал камер подогрева совершенно свежим и чистым. Все это требовало полной доступности системы для ремонтников.
Поэтому Боб уже не полз по узким воздуховодам, а довольно легко спускался по лесенке главной шахты, свободно разбирая надписи и знаки, говорившие о том, к каким именно палубам открывается доступ.
Боковые ходы, строго говоря, не были настоящими воздуховодами. Это были пространства, лежавшие между потолком одного коридора и полом другого, находящегося над ним. Здесь была проложена электропроводка, трубы водопровода – холодного и горячего, трубы канализации. Горели тусклые «рабочие» лампочки, кроме того, эти проходы освещались через вентиляционные отверстия по обеим сторонам – через те самые узкие вентиляционные решетки, которые Боб видел во время своего первого путешествия.
Теперь Боб легко мог заглядывать в каждую учительскую комнату. Он крался вдоль стены, стараясь не шуршать – искусство, которое он усвоил, когда бродил по улицам Роттердама. Он быстро нашел то, что искал: учителя, который не спал. Правда, за столом тот уже не сидел. Этого человека Боб почти не знал, поскольку он отвечал за более взрослую группу новичков и не преподавал в тех классах, которые посещал Боб.
Учитель как раз направлялся в душ. Это значило, что он скоро вернется в комнату и, возможно, снова начнет работать, дав Бобу шанс узнать его имя и пароль.
Без сомнения, учителя часто меняют свои пароли и коды, и, стало быть, то, что Боб узнает, продержится недолго. Больше того, вполне вероятно, что попытка воспользоваться преподавательским паролем на ученическом компьютере может включить сигнал тревоги. Но Боб в этом сомневался. Здешняя система защиты была рассчитана на то, чтобы выделить курсантов и контролировать их поведение. Что касается преподавателей, то их поведение контролируется куда слабее. Нередко они работают со своими компьютерами в неурочные часы, довольно часто днем подключаются к компьютерам своих учеников, чтобы помочь им справиться с трудными заданиями или дать им доступ к более персонифицированной информации. Боб был почти уверен, что риск быть пойманным никак не перевешивает выгод, которые проистекают из овладения персональными паролями учителей.
Пока он ждал, раздались голоса в комнате, расположенной выше. Их почти можно было разобрать. Что ж, рискнуть пропустить возвращение принимающего душ учителя?