– Всё‑таки тридцать три… – нерешительно протянул Володя, – это как‑то маловероятно…
– Ага, вот я тебя и поймала! Что тебе вероятно, ты поверишь, а что маловероятно – не поверишь! Иди, с Петькой, с Зинкой поцелуйся! Со всеми, кто рисует на досках! Все вы одинаковые и мне опротивели! Не смей мою глину хватать! Уходи!
– Ты сперва скажи, как бы ты ответила этому… другу, которого у тебя никогда не будет?
– Чего говорить про того, кого не будет!.. Но коли желаешь… вероятному всякая Зинка поверит, а друг должен верить… пускай тебе кажется невероятно, а ты верь, иначе… тряпка ты, а не друг! Может, у него даже ни одного котёнка нет, а если ты друг, то верь! Ты что, смеёшься, кажется?
– Да что ты, мне даже очень нравится. Интересно. Вот бы вправду так… Надо подумать.
– Вот ты шуток не понимаешь. Думать! Я же шучу!
– Нет, ты не шутишь. Погоди… Значит, так: что ты мне скажешь, я должен поверить, а что я…
– Ничего ты не должен и ничего я не скажу!.. Я над тобой грубо насмехаюсь!.. – Оля подумала и высунула язык. – Бэ‑э‑э! – но получилось как‑то неубедительно и необидно.
– Если подумать, ничего особенного, – рассуждал вслух Володя, хмурясь и надувая щёки, как он делал, сосредоточиваясь на решении трудной задачи. – Собственно говоря, что тут думать? Так, ладно. Вот возьми и хоть сейчас скажи мне, только вполне серьёзно, без петрушки. Что хочешь скажи. И я поверю.
– Очень‑то надо! При чём тут ты?
Ну попробуй, ну, пожалуйста!
Оля задумалась, прикидывая, что бы такое выпалить, и вдруг грубо прорычала:
– А если я тебе скажу, что вот да, у меня знакомый слон! Есть! Ну? Два слона! Ну, как?
– Нет, ты рычишь, это не считается!
– Ах так? – И нежным, тихим голоском мило воспитанной девочки скромненько пролепетала: – А если тебе так говорю: "Знаешь, Володя, у меня слон, у меня двое слонов!" Хорошо сказала? Ну!
– Мне немножко непонятно. Но я тебе поверю.
– Врёшь! – закричала Оля. – Ты это только говоришь, а сам ни капельки не веришь! По глазам вижу!
– Ну ведь ты мне тоже должна верить, раз я тебе сказал! – тихо сказал Володя.
– Ах да, верно…
– Неужели опять про слонов?
Оля быстро повернулась к вошедшей женщине и ещё быстрее ответила:
– Нет, мама, мы просто рассуждали. Со слонами всё кончено. Вот я даже Володе созналась, что это было мальчишеское хвастовство… Созналась?
– Правда, правда, – поспешно подтвердил Володя. – Она мне сказала. Мальчишество… и сама признаёт.
Мама улыбнулась Володе: ей, кажется, понравилось, что он так быстро, горячо вступился.
– Вы Володя? Здравствуйте, Володя, – сказала дружелюбно. – Спасибо, что вы помогли Оле с шариками. Я её мама.
– Здравствуйте… Я бы и так сразу узнал, вы на неё очень похожи.
– Неужели? – Мама засмеялась звонким, Олиным смехом.
– Честное слово, хотя вы очень уж молодая. А смеётесь, как она.
– А мамы все старые? – засмеялась и Оля.
– Кто их знает… Я своей‑то никогда не видел. Нету у меня. У меня бабушка. А у других ребят, я вижу, они солидные всё‑таки какие‑то…
– Ой, мама, ты у меня не солидная, оказывается! Что ж нам теперь делать?
Глава седьмая
Зина была хорошая девочка. До того хорошая и прилежная, что редко кто из ребят мог её долго выносить.
Чем именно она хорошая – это было как‑то не совсем ясно. Но даже когда она просто шла по улице, все, глядя на неё, думали: "Вот идёт хорошая девочка".
Училась она плоховато, но зато очень прилежно и старательно. Даже отвечая невыученный урок, она завиралась, путалась и ошибалась с таким старательным, скромным и прилежным видом, что казалось, это какая‑то другая девочка плохо знает урок и уж кто‑кто, но никак не эта, гладенько прилизанная, так правдиво глядящая прямо в глаза преподавателю Зина в этом может быть виновата.
Так и сейчас, когда в классе стояла тишина, потому что все более или менее были заняты письменной работой, Зина прилежно писала, медленно выводя закорючки на больших буквах и только искоса всё время приглядывала, следила за тем, как какой‑то листок бумаги путешествует под партами. Ни один педагог никогда и подумать бы не мог, что это её собственное произведение.
На листке толстый слон сидел, развалясь в кресле, и ухмылялся, а девочка с поклоном подносила ему чайную чашку с блюдцем. Хотя слон был нарисован довольно хорошо – Зинка их уже столько раз рисовала, что, видно, насобачилась, – у него над головой всё‑таки для ясности стояла надпись: «Слон». А над головой девочки: "Оля Рытова".
Подо всей картинкой тянулась подпись: "Знакомый слон пьёт чай в гостях у Оли" и "Передавай дальше!"
Эту картинку и передавали из рук в руки, с парты на парту. Кое‑кто хихикал, оглядываясь на Олю, кое‑кто улыбался, разглядывая и передавая дальше.
Наконец листок дошёл до Володи.
Зинка обернулась, привстала, так и впилась в него глазами, в злорадном ожидании угрожающе прошипела:
– Только порви попробуй! Ещё десять нарисую!
Володя минуту подумал, поводил пером, нагнувшись над картинкой, и спокойно передал её соседу.
Зинка заёрзала от беспокойства, отметив, что смешки стали громче, продолжительней. Она завертелась на месте, стараясь перехватить свой листок, но он обошёл полкласса, прежде чем вернулся в её руки.
Всё было на месте, как она задумала и нарисовала, только за спиной у слона появилась довольно мерзкая собачонка с разинутым ртом, из которого летели брызги, и рядом с надписью «Слон» было приписано: "А это Моська‑Зинка".
Зина замерла, засопела, сложила листок пополам, – разорвала, ещё сложила, опять и опять разорвала в мелкие клочки, скомкала в кулаке и засунула в карман.
– Можно нам немножко пострелять? Ну по пять патрончиков? А, мам?
– Хорошо, только ты знаешь где. И на улицу не. высовываться.
– Ну конечно. Где дрова сложены, я знаю!..
– И не забудь посмотреть, нет ли там кошек, воробьев или ещё чего‑нибудь живого.
Оля отодвинула ящик комода, отсчитала на ладонь десять мелкокалиберных патронов и раскутала замасленную тряпку, в которую была завёрнута шикарная многозарядная винтовка "ТОЗ".
Такой роскошной винтовки Володя никогда и не видел.
– Можно, я понесу? – нерешительно спросил он.
Оля великодушно кивнула, и он, сжимая в руках, с благоговейной осторожностью понёс винтовку во двор следом за ней.
Настоящая винтовка, с магазином! В его руках! Что это значило для него? Целый мир «Перекопа», "Чапаева", "Человека с ружьём", и он соприкасался с этим миром – точно вступал хоть на минуту в это братство людей с винтовками в руках.
Оля деловито постукала по дровам, сложенным во дворе у забора, палкой выпугивая кошку, которая могла оказаться в зоне обстрела. Кошки не оказалось, тогда она установила несколько твердо высушенных глиняных шариков на длинном полене.
– Вот тут двадцать пять шагов. Отсюда будем. Ладно? Заряжать умеешь?
Начали стрелять по очереди, передавая друг другу винтовку.
– Я плохо стреляю, – говорила Оля, перезаряжая, и выбила три шарика из своих пяти заготовленных. Они рассыпались в прах с облачком пыли. Володя затаив дыхание старался изо всех сил, но хотя он считал себя приличным стрелком из духового ружья, проклятые шарики сидели на полке как заколдованные – попал всего два раза, и то один шарик просто скатился, наверное, его задело отскочившей щепкой.
– Вот мазила! – сказал он сам себе с усмешкой, но покраснел от досады.
Олина мама вышла во двор на чёрное крыльцо, голова у неё была повязана косыночкой; рукава засучены, видно было, она прямо от плиты. Она сразу увидела пять целёхоньких шариков на берёзовом полене, но ничего не сказала.
– Ну пожалуйста, не тащить же шарики обратно! – просительно сказала Оля.
– Я уж руки перепачкала! – Мама присела на корточки и принялась тереть закопчённый бок кастрюльки тряпочкой с песком.
– А я тебе вытру!
Мама молча пожала нехотя плечами, и Оля вихрем умчалась наверх по лестнице, вернулась и подала матери чистую тряпочку. Потом она разжала кулак. На ладони лежало пять патрончиков в таких же медных гильзах, только немножко подлиннее, чем те, которыми стреляли дети.
– Я, знаете, сам три раза промазал. Мы вон оттуда, где бочка стоит, стреляли… Вы туда пойдите, – дружелюбно посоветовал Володя. Ему хотелось немножко подбодрить эту женщину, когда она, поставив кастрюльку на ступеньку, как‑то неуверенно взялась за винтовку, по‑хозяйски тщательно вытерев руки о тряпочку, принесённую Олей.
Она стояла спиной к дровам, одна нога на земле, другая на ступеньке крыльца, куда она отложила кастрюлю, потом оглянулась вполоборота, прикладываясь на ходу. Винтовка с совершенно ровными промежутками сухо щёлкнула пять выстрелов, и все пять шариков разлетелись в пыль, будто кто‑то, стоя рядом, сбивал их щелчками почти по очереди.
– О!.. – ахнул Володя. – А‑а?
От крыльца до дров было, наверное, втрое дальше, чем от того места у бочки, откуда они палили.
– Отнеси на место, – сказала мама и протянула винтовку Оле.
Они уже вернулись наверх, а у Володи рот так и остался в форме буквы «О». Он даже не решался ничего спросить. Оля, делая вид, что ничего этого не замечает, беззаботно расхаживала по комнате, что‑то перекладывала с места на место и чуть слышно посвистывала по‑мальчишески, у неё это здорово получалось.
Потом она остановилась прямо против Володи и торжествующе весело, с усмешкой посмотрела прямо в глаза:
– Хочешь спросить, да?
Володя кивнул и закрыл наконец рот.
– Тайна!.. – сказала Оля. – Я бы тебе сказала, но тайна не моя… Ты не обижайся! Хочешь, моё что‑нибудь покажу? У меня тоже много есть разных тайн…
Она нагнулась над кроватью, достала что‑то спрятанное между стеной и подушками и быстро повернулась:
– Ну‑ка, посмотри и скажи, что это?
На руках у неё, непринуждённо привалившись к её плечу лохматой головой, покачивался Тюфякин.
У Володи на лице медленно разливалась удивлённая усмешка.
– Ну, так кто же это по‑твоему?
– Ух ты какой!.. – Смеясь, Володя протянул руку и дотронулся до тугой толстой лапки. – По‑моему, всё‑таки это, скорей всего, собачка такая, а?
– Конечно. – Оля взяла двумя пальцами короткий, тоже туго набитый хвостик и показала, как можно им вилять.
– До чего интересный! Можно мне его подержать? Вот бы такие на самом деле были!
– Возьми, только осторожно, он ведь ещё маленький… Что значит "на самом деле"? А разве он не на самом деле?
Володя бережно потискал, поворачивая на все стороны, чудное чучелко со смышлёными глазками и, весело принимая игру, сказал:
– Маленький, значит, он будет расти?
– И не подумает, ты что, не видишь, он же всё‑таки старичок. Ты погляди‑ка как следует. Похож на старичка?
Пожалуй, что‑то такое было и на старичка похожее в лохматых бровках, за которыми умудрённо, многознающе притаились за шерстяными завитками зелёные глазки.
– Вот он такой и есть: он старичок, он и собачка, и мой деточка! Когда какой!
– Первоклассный, оригинальный старичок! – сказал Володя. – Выдающийся старичина. Откуда такой у тебя?
– Он не мой… Наш с мамой… Папа привёз из одной поездки. Ты не забудешь, что это тайна?
Володя возмущённо передёрнул плечами: как можно такое позабыть!
– А как его зовут?
– Тюфякин. Почему? Это в честь его бедного папы. Не иначе как это был тюфячок, набитый прекрасным волосом, а потом этот материал пошёл на нашего старичка – собачку, тюфячкового деточку. Кажется, ясно?
Глава восьмая
Над городом дул тёплый ветер, и за зубчатыми серыми заборами в гуще зелени распускались кисти белой и розово‑сиреневой сирени. На солнечном припёке могло показаться, что уже совсем наступила летняя жара, но в реке вода была ещё вроде как в проруби – холоднющая.
В одиночку никому и в голову не пришло бы лезть в такую воду. Другое дело – в компании!
Подбадривая друг друга, подсмеиваясь и начиная понемногу всё больше петушиться, кое‑кто из мальчишек нерешительно начал раздеваться, кое‑кто обмакнул кончик босой ноги в воду, после чего было уже поздно идти на попятный и приходилось, небрежно сбросив рубашку, попрыгать, поприседать, побегать для разминки и с замиранием сердца, будь что будет, бухнуться в воду, поднимая фонтаны брызг и отчаянно барахтаясь, чтоб не замёрзнуть.
Еле переводя дух, с выпученными глазами они тотчас принимались кричать оставшимся на берегу:
– А вы чего жмётесь? Тут вода как парное молоко! Валяй прыгай!
– А сам синий, как пуп! – говорила Зинка вылезавшим из воды. – Даже фиолетовый! И в пупырышках весь, – и свысока, осуждающе поджимала губы, в точности как её мама, которой она так здорово выучилась подражать.
Не будь тут Зинки с этим поджиманием губ, Оля, наверное, не полезла бы в воду. Но она пробежалась по берегу, услышала за спиной Зинкин смешок, и после этого ей ничего уже не было страшно.
Глядя на неё, и самый младший в компании, Федя Старобогатов, повизгивая от страха, обхватив себя накрест руками, потихоньку зашлёпал в воду, поскользнулся, шлёпнулся, заверещал, но всплыл. Через минуту, отдышавшись на берегу, почувствовал себя новым человеком – пускай самым маленьким, а всё‑таки не последним!
Это было самое первое купание на пустынном, холодном пляже. Именно там и сбилась тесная компания купальщиков – ребят и девочек из совсем разных классов. Общий подвиг этого первого купания их закалил, сблизил и сдружил до того, что, когда солнце стало греть сильнее, вода потеплела и пустынный пляж стал наполняться изнеженными горожанами‑загоральщиками, ребята поняли, что им не место больше на этом пляже, куда все ездят на автобусе с корзиночками, с бутербродиками, с зонтиками и писклявыми маленькими ребятишками.
С этих пор решено было ходить на обрыв, откуда чуть не кувырком приходилось скатываться к воде, а после купания обратно карабкаться, как мартышки, на откос, хватаясь за колючие кустики. Ходить туда было далековато, по пыльным переулкам, где прежде им никогда и бывать не приходилось.
По дороге на обрыв они проходили мимо одного старого деревянного, казавшегося им немножко загадочным дома. Весь двор зарос травой, и там никогда не было видно ни одного живого существа. Только у крыльца всегда лежала большая собака.
Каждый раз мальчишки, по обычаю, выкрикивали что‑нибудь остроумное, вроде: "Бобик, куси этого мальчишку!" или: "Эй, Кабысдох, валяй с нами купаться!"
Собака смотрела на них спокойными глазами, но никогда не вставала и не лаяла.
Ребята стали придумывать разные объяснения и мечтать, что вдруг в доме находят себе убежище опасные преступники или даже шпионы. Могло быть и то, что просто хозяева работают и только поздно возвращаются домой… Шпионы были бы в сто раз интереснее, но на это у них мало было надежды, особенно после того, как однажды они увидели, что у колодца стоит ведро и через весь двор протянута длинная верёвка, подпёртая посредине высоким шестом, похожим на мачту корабля. Только вместо пиратских флагов торжественно помахивали рукавами и тесёмками рубахи и подштанники.
Когда они проходили мимо в следующий раз, всё это исчезло и опять осталась только одна собака. Ребята остановились у забора, смеясь, что вот их пираты‑шпионы постирались да и ускользнули, и тут заметили, что пёс как будто приглядывается с лёгким интересом, наверное, уже узнаёт всю их компанию.
А когда в тот же день они, запыхавшись, выбрались по обрыву после купания, пёс вдруг медленно поднялся со своего места и направился к забору, за которым ребята стояли, чмокали и подсвистывали.
Пёс оказался красивый, хотя немножко облезлый – его волнистая шоколадная с белыми пятнами шерсть свалялась на боку, наверное, оттого, что он всё лежал целыми днями на своём пыльном пятачке у крыльца.
Он подошёл к забору, приветливо помахал своим пушистым хвостом с достоинством, точно он был взрослый, а они просто дети, и спросил: "Ну, что, ребята?" Глазами, конечно.
Оля опасливо протянула руку между палок забора. Он скосил глаза кверху на её руку, улыбнулся и сказал: «Можно». И она погладила ему лоб и мягкие шелковистые ушки, свисавшие книзу.
Потом все по очереди, отпихивая друг друга, стали просовывать руки и гладить, это ему не очень нравилось, он жмурился, но терпел. Пёс был вежливый.
На другой день был дождь, и они не ходили купаться. и еще один день был дождь, и только к вечеру распогодило. Ребята побежали на обрыв, и, как только окликнули, пёс потянулся и встал. Они отворили калитку и пошли к нему быстро, а он шёл к ним навстречу медленно. Они даже подумали, что он не очень‑то хочет с ними знаться и важничает.
Но это всё было не так, просто он был пожилой и ему не хотелось бегать. Это ребята уже потом узнали.
Так как Оля первая его погладила в первый раз – её очередь была первая, – она присела около него и протянула ему печенье. Пёс посмотрел сначала на неё, потом на печенье, опять на неё и не взял. Оля сказала ему, какой он хороший и красивый пёс, он внимательно выслушал, осторожно вынул у неё печенье из руки и вежливо отложил его в сторону. При этом помахал хвостом – значит: "Спасибо, я у вас взял и не бросил, а отложил на потом, а сейчас мы можем просто так побеседовать".
В общем, так они познакомились, и теперь он всегда выходил им навстречу к самой калитке.
Он слышал их голоса ещё издали, как только ребята сворачивали в переулок. Ему всегда приносили чего‑нибудь сладкого, но ему ничего не хотелось до тех пор, пока случайно не попался мятный леденец. Вот так чудеса! Оказывается, он ужас до чего любил зелёные мятные леденцы, с восторгом их разгрызал, наклоняя голову набок, чтоб не выронить мелких осколочков. Ребята заметили, что зубы у него жёлтые и одного клыка не хватает. Тут‑то вот они догадались, что это довольно старый пёс.
Когда его просили, он подавал лапу, а если ему говорили: "А другую?" – он сейчас же подавал другую. Это умеют делать и самые глупые собаки, но этот не выполнял команду, а играл, и сразу было видно, что он считает это шуткой и делает, просто чтоб показать своё расположение.
Предлагая ему поиграть, ребята кидали мячик и сами бежали вдогонку. Пёс всё понимал, припадал на передние лапы, делая вид, что сейчас бросится за мячом, а иногда даже бежал несколько шагов вместе с ними, показывая, что принимает участие в игре и ему весело, он понимает, что его хотят развлечь, но бегать очень не хотелось, как пожилому, усталому человеку.
А вот когда сказали при нём однажды «гулять», у него просветлели глаза и он быстро стал поворачивать нос, оглядывать всех: "Кто это сказал? Правда? Куда гулять?" Никогда никто не видел его таким оживлённым, и всем хотелось его куда‑нибудь взять и отвести погулять, но он ведь был чужой. Могли подумать, что его просто хотят украсть.
Ну и пускай думают! Ребята расхрабрились: "Пойдём с нами", и наперебой стали его звать за собой. Он подбежал к калитке, которую ему отворили, остановился, замер на пороге, хотя порога никакого не было. Он очень волновался, как будто выход перед ним был всё ещё загорожен, и он не верил, что можно пройти. И вдруг поверил. Он выскочил в переулок и побежал впереди всех. Похоже было, что он вовсе не очень‑то старый.
Все высыпали на луг, это ведь было совсем близко, стояли и восхищались, просто обалдели и хохотали, на него глядя. Он точно с ума сошёл, рыскал по сторонам, пропадал в траве и выныривал совсем в другом месте, и перед его носом взлетали птички будто он, играя, подкидывал их носом как мячики. Он ни капельки не старался их схватить, а просто наводил порядок среди ромашек и всяких длинных трав, чтоб птички не засиживались на земле, а прыскали от него в воздух.
Глядя на него, даже дурак бы понял: "Вот это сейчас счастливая собака". Ребята сами стали с ним бегать, а потом обсуждали, почему это так устроено, что старые люди, даже пожилые, почему‑то не умеют играть. А собаки играют, и белки, и кошки играют.
Потом отвели собаку обратно во двор. Она шла, вывалив язык, и часто дышала, но всё равно была ужасно довольна, что побывала в поле, повидала птичек, понюхала и пожевала какой‑то полезной травы.
И вот когда все уже с ней попрощались, вдруг дверь таинственного дома отворилась и появилась на крыльце баба. Она скрестила на груди толстые руки и застыла. Могло со стороны показаться, что она стоит и спит, но она не спала, потому что вдруг всё лицо у неё перекосилось и она зевнула, да так, что ребята еле дождались, когда это зевание у неё кончится и черты лица вернутся в исходное положение.
Тогда Володя за всех вежливо и культурно извинился, что собаку без спросу водили гулять, и даже объяснил, до чего это собаке полезно, но тут на бабу опять накатило, она вся перекосилась, в горле у неё даже пискнуло, а когда всё обошлось, она сказала:
– Да хотя вы его вовсе со двора сведите… – И тут рот у неё опять поехал на сторону и нос туда же, и один глаз закрылся, но она ещё успела договорить: – Э… аха… ха‑баха!..
Они догадались: "Не наша собака!.."
Тут ей уже не дали снова заснуть, набросились с расспросами и узнали всё‑таки кое‑что. Собаку звали будто бы Канкрет, такого, конечно, на свете не бывает, и в конце концов удалось установить: Танкред. Услышав своё имя, пёс вопросительно обернулся: "Я слушаю, да, это моё имя!" Это всем очень понравилось, что у него такое имя: красивое и подходящее, прямо, кажется, самим бы догадаться: не Джек, не Волчок, а Танкред – сразу же видно!
Поскольку "хабаха не наха", то стали выяснять, чья же она тогда «наха». И тут оказалось такое: бедняга Танкред последнее время существовал как‑то при жильцах второго этажа Мыльниковых, а Мыльниковы получили квартиру на пятом этаже и преспокойно уехали, поскольку собака была не ихняя.
Оля заволновалась и стала расспрашивать, кто же её теперь кормит, раз она теперь ничья?
– Его, что ли? Так, кой‑чего попадается ему… Да он, почитай, и не ест ничего. Старый…
– А где же он жить будет, когда зима настанет?
– Вон будка его.
– Он же замёрзнет. Там же холодно.
Баба тупо посмотрела на будку:
– А может… Я там не спала.
Пока ребята выжимали из неё это интервью, они вдруг заметили, что на них на самих напала зевота. Просто как зараза какая‑то: баба посреди разговора закатится в зевке, а они, на неё глядя, ничего с собой поделать не могут, стоят и тоже зевают как идиоты.
Танкред всё время прислушивался к разговору. Глянет на Олю, глянет на бабу и, наконец, нерешительно подошёл к ней и робко ткнулся кончиком носа ей в колено.
– Пшёл! – равнодушно сказала баба и, не глядя, пхнула его коленом. Танкред пошатнулся, заморгал и сконфуженно отвернулся. Вид у него стал виноватый и смущённый. – Давай в будку! – рыкнула баба страшным голосом.
Многие люди почему‑то считают, что так вот и надо разговаривать с собаками. С лошадьми. И даже с непослушными детьми.
Танкред униженно опустил голову и, еле передвигая ноги, как будто они у него гнуться перестали, поплёлся в будку. Влез туда, потоптался, поворачиваясь с трудом в тесноте, высунул голову наружу и со вздохом лёг мордой на лапы с таким выражением, как может обиженный, очень загрустивший человек, подперев щёку кулаком, выглядывать на улицу из окошечка.
Всем стало за него неловко и противно даже глядеть на бабу, но это всё оказалось ещё пустяки, так здорово она вдруг ещё высказалась. Перестав зевать, озабоченно сказала:
– Приходил и Капитон. Это уж я позвала. Да и тот отказался. И так и эдак его смотрел, щупал… Нет, плюнул, отказался.
– Почему?
– Негодная никуда шкура, говорит. Потёртая.
– Кто этот Капитон… Охотник?
– Ага… До шкур охотник. Живодёр. Выделывает шкурки.
Из ребят многие даже не поняли этого слова, а кто понял, просто взвились, захлебнулись от возмущения.
Баба, хотя и спросонья, а всё это видела и усмехалась, стояла и только хмыкала, пока её наперебой то старались запугать, доказывая, что это теперь даже запрещено милицией, чтобы живодёры, это не старое время, то пытались как‑нибудь её задобрить, уверяли, что Танкред дорогая, породистая собака и где‑то на учёте (они сами не знали где), и обещали, что найдут его хозяев или не хозяев, всё равно устроят его существование.
Потом все уселись на корточки вокруг будки и стали ободрять Танкреда, и тут, когда они вдруг представили себе, что всё это – его печальные и умные глаза, и лоб с белым пятнышком, и эти тёплые уши, – всё это «шкура», которую может кто‑то содрать, всё в них до того взбунтовалось против несправедливости, что им хотелось сейчас же кого‑то найти виноватого и заклеймить, разоблачить его подлость.
Они долго кипели от возмущения и горячо обсуждали, что теперь делать. Лучше и приятнее всего было бы подстеречь Капитона, связать верёвкой и отвести в милицию, чтоб не занимался, тунеядец проклятый, такими делами. Потом надумали лучше написать в газету, но сообразили, что надо прежде собрать и выяснить точные факты.
Глава девятая
Первым делом нужно было хотя бы узнать, где проживают эти чудные Мыльниковы, которые взяли да и уехали на пятый этаж. Равнодушные, чёрствые Мыльниковы!
Это оказалось не так‑то легко. Поиски как‑то не клеились: то не оказывалось никаких Мыльниковых, то Мыльников находился, но жил на втором этаже.
Оля всё‑таки пошла к этому Мыльникову, прямо разлетелась, стала расспрашивать и допытываться, заранее приготовившись его обличить и объяснить, как он бездушно поступил, но он очень равнодушно её выслушал и даже не выгнал, а просто стал хлебать борщ.
Оля, упрямо стоя перед ним, досмотрела до конца, как он доел первую тарелку. Наливая вторую, он мельком заметил, что живёт здесь двенадцатый год.
С пылающими щеками Оля вышла к поджидавшим её ребятам и, вся ещё продолжая пылать, набросилась с упрёками: сами они равнодушные и ленивые, вот уже неделя целая прошла, даже больше, а они не могут адреса узнать.
И на другой день, когда все собрались, Володя, всё ещё хмурый после вчерашней Олиной речи, вынул бумажку, на которой был наконец точный адрес тех самых Мыльниковых.
Все сразу дружно зашагали, сомкнув ряды, и только перед самыми дверьми дома разом остановились и довольно долго топтались на месте, решая, с чего начать и вообще от чьего имени или от кого они явились. Придумали так: от имени школьной общественности учеников разных классов. Всей «общественностью» – кто ходил купаться, их чуть не пятнадцать человек было, считая малышей, – вваливаться в дом было неудобно, и пошли только трое: Оля, Володя и Коля Соломахин.
Сам Мыльников им отворил дверь – ему было года четыре, так что пришлось попросить, чтоб он позвал кого постарше. Он сказал:
– Кого? Постарше? Ладно, – и привёл другого.
Тому оказалось немножко больше – лет шесть, а то и все семь. Ребятам даже смешно стало, и они спросили, нет ли у них там кого‑нибудь совсем уж старика, но он сказал, что нет, он самый старший сын, и так это оказалось. Старше его была только девочка, почти взрослая, лет двенадцати, всё время было слышно, что на кухне что‑то шипит и кто‑то стучит – это она там готовила, а когда её вызвали, вышла в прихожую с дуршлагом в руке.
Ребята беспощадно правдиво рассказали всё про Танкреда и что с него собираются содрать шкуру.
Результат получился очень плохой: оба Мыльниковых, младший и старший, взвыли ужасными голосами, оплакивая Танкрешу, – они поняли так, что всё уже с ним случилось, а девочка стала их успокаивать, встряхивая за плечи и постукивая дуршлагом кого по затылку, кого по щеке.
На шум вышла их мать с младенцем на руках и крикнула:
– У тебя дуршлаг горячий? Не смей их трогать!
– Холодный, – сказала девочка.
Тогда мать отвернулась от них и стала расспрашивать ребят. И всё выслушала – они старались её пристыдить, но тактично, так, чтоб она не разозлилась.
– Да, он славный пёс… – сказала она. – Прекратите выть, чертенята, ничего с ним не случилось… Убери дуршлаг, уведи их на кухню. Макароны промыла? Мойте руки!
Девочка выпихнула обоих братьев и закрыла дверь, но и оттуда было слышно, как они ноют и скулят:
– Ма‑а! Позволь! Позволь Танкрешу!
– Вот видите, – скромно сказала Оля, – и дети ваши просят, чтоб вы позволили…
– На то они и дети, а вы не дети, понимать должны. Танкреша! Вот у меня Танкреша! – Она встряхнула младенца, который сидел у неё не руках.
Он был занят тем, что подкарауливал свой высунутый язык, стараясь его поймать пальцами, и злился, что тот не слушается – в последний момент каждый раз прячется обратно в рот.
Она толкнула ногой дверь и показала пальцем: