– Оля?.. Ты что? Неужели ко мне?.. – Анна Иоганна громадной негнущейся рукавицей попыталась поправить причёску. – Что‑нибудь произошло?
Оля с удивлением услышала, как она сама выговорила, нет, как‑то само собой у неё пролепеталось:
– Не произошло ничего… Это просто так… Навестить…
"Что это я бормочу?" – подумала Оля с раздражением, сделала отчаянное усилие вспомнить и начать своё приготовленное, но тут произошло такое, что всё сбилось окончательно: Анна Иоганна вдруг покраснела от удовольствия, засмущалась, что Оля это заметит, и поспешила отвернуться.
– Входи, входи, – ласково говорила она Оле, сама уходя в глубь терраски. – Папа, ну что же вы забыли? – И, как будто обращаясь к ребёнку, весело продолжала: – А ручки‑то помыть? Кто позабыл?
Худущий, долговязый старик поднялся из‑за накрытого стола, куда он было уселся и взялся уже за кофейник, сокрушённо покачал головой, разглядывая свои громадные ладони, перепачканные в земле, и, продолжая сокрушаться, скрылся в дверях. Не успев опомниться, Оля оказалась за столом. Анна Иоганна познакомила её с отцом, который очень скоро вернулся с плохо вымытыми руками, и громко объяснила по‑немецки:
– Эта девочка из школы, моя ученица., папа! Она пришла меня проведать!
– А, вот оно как? З‑оо! З‑оо! – С шумным одобрением папа через стол протянул и потряс Олину руку так, что чуть не опрокинул кофейник. Он говорил по‑немецки, но так, что даже Оля понимала. Он ещё сказал, что это очень хорошо, что она пришла, очень «красиво» и ещё в таком роде добавил, чего она уже не поняла.
Папа Иоганн увлёкся кофе, налитым для него в большую чашку, которую он подносил ко рту, держа обеими руками, но не забывал улыбаться то Оле, то дочери, прихлёбывая с наслаждением и прикусывая рассыпчатый, домашнего печения кренделёк.
Анна Иоганна вполголоса объяснила:
– Папа очень пожилой человек, последнее время совсем позабыл, разучился говорить по‑русски. Он не совсем был здоров и вот позабыл. До этого он больше двадцати лет немножко говорил по‑русски, и вот теперь к нему вернулся язык его детства. Странно, да?
– Как это интересно! – не очень находчиво сказала Оля. – А крендельки вы сами печёте? Какие вкусные!
– Да, для отца. Пфефферкухен, с перцем, это ведь тоже крендельки его детства, я для него их делаю.
– Как зовут девочку? – громогласно, как говорят тугие на ухо, вопросил папа.
– Девочку зовут Оля! – по‑немецки стала отвечать Анна Иоганна.
Отец с одобрением сказал, что это очень‑очень милое и красивое имя, и девочка тоже милая и хорошо воспитанная, и дочь ему ещё долго что‑то оживлённо рассказывала про школу.
Анна Иоганна сидела за столом уже без фартука и причёсанная, но Оля всё не могла в себя прийти от странного чувства растерянности и раздвоенности, точно у неё перед глазами были две Анны Иоганны, и обе не в фокусе, расплываются и никак не сходятся в одно чёткое изображение.
Ведь мы же её всем классом не любили! А почему? Правда, над ней легко было посмеяться, она, конечно, чем‑то располагала к этому, но главное, когда‑то, кем‑то было решено, что она "немка‑Щепка‑мочалка", – и, значит, нечего её любить, а можно смеяться, и все знали это, и Оля знала, что это «можно» и всем понравится. И она, не рассуждая, думала и делала то самое, что, наверное, порешили и чему поверили ребята в школе когда‑то, задолго до того, как Оля в первый раз пришла в класс.
А теперь Анна Иоганна водила её вокруг домика, стоявшего за оврагом, на самой окраине города, и показывала кусты смородины и грядку с морковкой, и потом с испуганным и счастливым лицом подвела её к заднему крыльцу.
Там удивительно маленький, видно ещё совсем глупый, ёжик, не обращая внимания на то, что рядом стоят и разговаривают люди, не отрываясь сосал молоко, уткнув мордочку в глиняное блюдце. Он очень старательно сосал, но молока в блюдце как будто и не убывало.
– Он ещё очень плохо умеет, – объяснила Анна Иоганна. – Это его большой сюда привёл и показал. А большой – это старый знакомый!..
Садик был маленький, они скоро обошли вокруг всего дома и опять увидели папу на терраске. Он, держа за ручку кофейник, наливал себе вторую чашку, подставив под кончик носика палец, чтоб не пролить, потому что руки у него дрожали.
– Я уже говорила, до болезни он мог говорить по‑русски… А теперь он немножко позабыл. Он был ведь совсем пожилой человек, когда его забрали в германскую армию кайзера Вильгельма и отправили на Украину. В гарнизон одного маленького местечка. Он был каменщик по профессии, и он там помог сложить некоторым людям печки и трубы очень хорошего образца, как он умел делать. Ну, и в конце концов остался в России. А я жила у своей тётки в Халле и училась. С большим трудом он меня выписал к себе. Когда я приехала, он хотя немножко смешно, но уже неплохо говорил по‑русски… Он и сейчас старается и некоторые слова вдруг вспоминает… Он называл себя, в шутку конечно, "военнопленный доброволец"… Да… Он так шутил прежде… Он ненавидел юнкеров… ну, понимаешь, всю эту прусскую военщину и кайзера Вильгельма…
– Кайзер Вильхельм? Пфуй! – радостно провозгласил и плюнул папа.
Он спустился в садик и, вежливо улыбаясь, постарался поддержать разговор. Он ещё что‑то говорил по‑немецки, вроде бы хвалил и дочь и Олю.
– Я очень рада, что ты вспомнила меня и зашла, Оля. Такая неожиданность! Правда, очень мне приятно! – говорила Анна Иоганна, провожая Олю к калитке.
И тут Оля вдруг, неожиданно для себя, воскликнула:
– Ах, вот, кажется, и он! Вечно опаздывает! Мы ведь к вам вдвоём собирались, а он, наверное, застеснялся, что опоздал. Володя, вы помните Володю?
– Ну как же! Где же он? Почему он стесняется? – делая совсем уж круглые глаза, восклицала Анна Иоганна.
А Оля побежала к колючим кустам, где сидел в засаде Володя, громко крича:
– Володя, Володя! Ну, не стесняйся! Иди сюда скорей!
Осторожно выпутываясь из колючих зарослей, красный от злости, он шипел:
– Ты что, взбесилась? Что ты орёшь! Услышат же!.. Олька!
– Вылезай и признавайся, что опоздал! Иди поздоровайся!.. – прошипела в ответ Оля и тут же громко, весело крикнула: – Ну, так и есть! Он тут! Всё стесняется!
Володя, погрозив исподтишка ей кулаком, выкарабкался на четвереньках, встал на ноги и, приглаживая на ходу взъерошенные волосы, подошёл к калитке.
Анна Иоганна приветливо, с укоризненной усмешкой издали качала головой, ласково приговаривая:
– Ай‑ай‑ай! Такой большой мальчик и стесняется больше, чем девочка!.. Папа! Это тоже один мальчик из школы, который пришёл меня навестить! Это очень приятно, не правда ли?
Папе тоже было очень приятно.
Все сначала здоровались, потом тут же у калитки долго прощались, и ребята обещали больше не стесняться и приходить ещё, потому что это ведь всем очень‑очень приятно.
Дойдя до угла, Оля обернулась, остановилась и помахала на прощание рукой.
– Обернись сейчас же! – быстро сказала она Володе.
– А вот не желаю, даже не подумаю! – зверским голосом буркнул Володя и обернулся.
Папа стоял в калитке и всё ещё кивал головой, как заводной, им на прощание.
Володя поднял руку и деревянным движением, точно отмахивался от пчелы, помахал в ответ.
Когда они отошли уже довольно далеко, молча и не глядя друг на друга, Оля устало вздохнула:
– До чего же тебе меня убить хотелось, когда ты выцарапывался из колючек!
– Лучше помолчи, а то мне опять захочется, – угрюмо ответил Володя, и некоторое время они шли опять молча. – Ты хоть объясни, что это там у вас произошло?.. Ты у неё прощения хоть попросила?
– Я даже себе не могу всего объяснить… Прощения? А чего оно стоит?..
– Она тебе мораль читала?
– В тыщу, в мильон раз хуже: она мне обрадовалась. А про мартышку она, по‑моему, даже и не слыхала… или… не знаю, но дело совсем не в этом… Одним словом, ты должен тоже к ней зайти хоть разок. И я должна.
– Что‑о‑о?.. Это ещё зачем?
– Просто так. Как навещают знакомых.
– Это чтоб я?.. Опять к Мочалке?
Оля молчала, шла, думала.
Глава двадцатая
На другой день они снова забрались на свой пригорок над обрывом. Оля положила перед собой тетрадку и, не раскрывая её, смотрела на другой берег реки, где по ровной зелени луга лениво разбрелись и почти не двигаясь стояли пёстрые коровы.
Маленький чёрный буксир‑работяга упрямо тянул за собой большую толстую ленивую баржу с флажком на кривом шесте.
– За то, что ты не злишься, я тебе прочту всё до конца.
– Почему это ты так решаешь? Я злюсь.
– Тогда сейчас перестанешь.
– Ага, там, значит, не рецепт уксусного пирога, а продолжение?
– Какой догадливый малютка.
Оля развернула и полистала тетрадь:
– Сначала? Или прямо сразу дальше?
– Лучше сначала, как они рисовали одну картинку вместе… Я тоже такие рисовал, когда был маленький… Только я один рисовал, это совсем хуже… то есть не то… А если б мы знали друг друга маленькими, ты согласилась бы тогда рисовать вместе, а?
– Да, – спокойно сказала Оля и начала читать сказку, всё прочитанное сначала. Потом то, что было дальше.
…И вот Бедный Принц снова пустился в дорогу и шёл, пока не стемнело, и тогда ему навстречу стали попадаться целыми толпами испуганные и усталые люди.
– Не встречали вы по дороге маленького Ослика? – спрашивал у них Бедный Принц.
Но испуганные люди, сгибаясь под тяжестью узлов, только вздыхали и спешили дальше.
Вскоре он увидел множество воинов, которые сидели в темноте, в грязи, уныло повесив головы, на краю оврага.
На дне оврага дымил маленький костёрчик из сырого хвороста.
Около него сидел бородатый человек в перепачканной бархатной мантии, грел у огня ладони и хныкал. На коленях у него лежала зубчатая золотая корона.
Сразу можно было догадаться, что хныкающий бородач – Король, только совсем раскисший.
– Храбрые воины, вы не видели маленького Ослика с большими глазами? – спросил Бедный Принц.
‑ Где это ты увидел воинов? – прохныкал в ответ Король. – Это просто трусы и собаки, они убежали от врага и бросили свой город без защиты. Да и ты, если пойдёшь по дороге дальше, угодишь прямо в лапы врагов.
– Какое мне дело до ваших врагов, – равнодушно сказал Принц и пошёл дальше и всё шёл, пока не споткнулся обо что‑то лежавшее поперёк дороги.
У себя под самыми ногами он услышал плач, такой тоненький, будто это маленькая птичка тянула жалобную песенку, а не ребёнок. Но это был всё‑таки ребёнок – очень маленькая растрёпанная девочка. Она сидела, нагнувшись над лицом своей матери, которая лежала прямо посреди дороги, разметав в пыли пышные волосы. Об неё‑то и споткнулся Бедный Принц.
Бедный Принц нагнулся и дотронулся до лба лежащей женщины. Лоб был холодный, неживой, а из груди торчала боевая стрела.
Девочка невыносимо тоненько тянула одну‑единственную птичью нотку и всё старалась двумя пальчиками как‑нибудь хоть приоткрыть слипшиеся веки матери.
"Некогда мне тут останавливаться, – нетерпеливо подумал Принц. – Какое мне дело…" – и тут нечаянно заглянул в заплаканные глаза девочки. В них играли красные, как кровь, точки далёких костров победителей и светились спокойные отблески всех звёзд неба, которые почему‑то с такой невыносимой, сияющей ясностью отражаются в горько заплаканных детских глазах.
Он вдруг сразу точно узнал глаза своей единственной, своей возлюбленной Маленькой Царевны – до того они были похожи на все в мире глаза, полные горя, страдания и немой мольбы о помощи.
Бородатый Король всё ещё хныкал, сидя в грязном овраге, когда Бедный Принц вернулся к нему обратно.
– Эй, Король! Где твоё славное войско? Давай мне его.
– Вот оно кругом сидит, моё бедное, разбитое войско.
– Ничего ты не понимаешь, – сказал Бедный Принц. – Это храбрые, неукротимые воины, которым нужно было немного отдохнуть. Вот теперь они отдохнули и сейчас ударят по врагам и сотрут их в порошок!
– А что? – нерешительно заговорили воины, поднимая головы и переглядываясь. – Коли возьмёмся, то и сотрём!
– Это он правильно говорит, что мы храбрые, – вздыхали другие. – А всё‑таки отчего же нас так побили? Вот что удивительно!
– Эх, вы! – крикнул Бедный Принц. – Стадо в огонь и воду бросается за трясущейся бородёнкой старого козла! А войску нужно видеть предводителя во время боя! Пошли за мной! Нам туда по дороге.
Воины бородатого Короля покатились со смеху и начали подниматься с земли.
– За мной, неустрашимые, хмурые львы! – выкрикнул Водный Принц.
И хмурые львы подтянули перепачканные в грязи и глине во время бегства штаны и двинулись следом за Принцем.
Воины шагали, едва поспевая за Бедным Принцем, по той самой дороге, по которой недавно убегали от врага.
Было совсем темно, так что можно было еле разглядеть несчастных беглецов из города, женщин и ребятишек, теснившихся по краям дороги, но воины слышали их робкие, сперва удивлённые, потом неуверенно‑радостные возгласы и всё больше хмурились и ускоряли шаг. А Бедному Принцу всё время светили издали заплаканные до звёздного сияния глаза девочки.
Часовые у костров, заслышав их приближение, затрубили во все трубы тревогу. Враги схватились за оружие, и впереди всех вышел Железный Рыцарь, весь закованный от макушки до пят в железо.
Железный Рыцарь глазам не поверил, увидев, что прямо на него идёт какой‑то Бедный Принц в потёртом кожаном камзольчике, с войлочной шапочкой на голове. Они столкнулись, но неравный это был поединок. У Рыцаря в сердце было одно презрение, жадность, тщеславие и жестокость. А сердце Бедного Принца нестерпимо жгли своим светом горько заплаканные детские глаза. И очень скоро воины услышали вдруг такой звон и гром, что долго потом в воздухе гудело, точно медный колокол бухнулся с колокольни на каменную мостовую, – это рухнул Железный Рыцарь.
Разгоревшаяся битва быстро стала стихать – враги не привыкли сражаться без своего Железного Рыцаря и скоро стали проситься в плен.
Королю доложили, что его войско одержало победу. Он вылез из оврага, надел корону, приосанился, торжественно въехал обратно в столицу и уселся на свой старый трон в окружении толпы придворных.
– Ну‑с! – милостиво спросил он Бедного Принца. – Можешь требовать награды, чего пожелаешь. Могу отсыпать тебе половину моих сокровищ!
– Какое мне дело до твоих сокровищ! – сказал Бедный Принц и пошёл своей дорогой, опять расспрашивая у всех встречных, не встречался ли кому серый маленький Ослик.
Пока он шёл, слава о нём всё время мчалась, обгоняя его, точно верная собака впереди своего хозяина.
Ещё издали заслышав о его приближении, все оруженосцы уже начинали, снимая шляпу, желать доброго утра своим осликам и, вежливо кланяясь, спрашивали, хорошо ли им спалось ночью.
Бывало, что жители целой округи выходили к нему навстречу, слёзно умоляя избавить их от своего владыки, какого‑нибудь Великана, дочиста обжиравшего все окрестные деревни, так что самим мужикам приходилось есть траву.
– А Ослика вы не видели? – первым делом спрашивал Бедный Принц.
Жители сокрушённо отвечали, что им очень‑очень хотелось бы помочь ему отыскать ослика, но, как на грех, ни один не забрёл в их края. Принц вздыхал, но не отвечал им: "Какое мне дело до вашего Великана", а молча натягивал железные перчатки.
Он набрасывался на громадного, толстого Великана, после жестокого боя обращал его в бегство и загонял прямо в самую глубь пустыни, где тому некого и нечего было объедать, кроме кустиков с кислыми ягодами.
Попостившись на скудных пустынных харчах, Великан начинал понемногу усыхать и съёживаться и, вот что самое удивительное, становился ростом ничуть не больше самого обыкновенного мужичонки. И людям просто не верилось, что они считали его когда‑то Великаном и дрожали от одного его вида!..
К тому времени родители Бедного Принца состарились и умерли, и всё его крошечное королевство от дороги до ручья заросло ежевикой и чертополохом.
Да и сосед их, старый Богатый Царь, давно помер, и все его близкие родственники тоже. Потом перемёрли и все дальние родственники, и вдруг до Бедного Принца дошла весть, что Маленькая Царевна стала единственной наследницей всего царства и замка и её заставляют выбрать себе мужа… Постойте‑ка, а как же заколдованный Ослик? Да никто никогда и слыхом не слыхал, чтоб Царевну кто‑нибудь превращал в ослика!
И вот однажды, поздним‑поздним вечером, когда луна ярко светила над репейно‑ежевичным королевством, Бедный Принц отворил дверь опустелого отцовского дома, переступил через порог и увидел, что Маленькая Царевна стоит у окна. Она спокойно обернулась и равнодушно спросила:
– Ах вот оно что? Ты всё‑таки решил вернуться? Ты, говорят, вволю попутешествовал?
– Я тебя искал все эти годы. Меня обманули, что ты заколдована. А тебя собираются выдавать, я слышал, замуж?
– По закону, считается, что я должна не позже чем завтра выбрать себе какого‑нибудь мужа: герцога, барона или маркиза. В замке их сейчас уже полным‑полно, вся прихожая битком набита. Вот я и зашла в эту пустую хижину немножко отдохнуть в тишине.
– Ах вот как! – сказал Бедный Принц. – Мне очень жалко, что ты не сделалась в самом деле осликом.
– О‑о! Так ты смеешь меня ещё и оскорблять! Осликом!
– Они мне очень нравятся, я их полюбил, – сказал Принц.
– Ха‑ха… – с трудом выговорила Маленькая Царевна. – Ха‑ха! Ха‑ха‑ха!.. Просто ты с удовольствием поверил глупому обману, чтоб поскорей удрать отсюда и поискать себе королеву покрасивей!.. Ну, а теперь прощай! У меня ведь свадьба завтра.
– Прощай! – сказал Принц, не оборачиваясь.
– Я ухожу совсем, навсегда, так что навсегда прощай!
– Навсегда прощай!
– Ну вот мы и попрощались навсегда. – Маленькая Царевна надменно рассмеялась и пошла к двери, но вдруг заметила у печки какой‑то завалявшийся с давних пор уголёк. Она брезгливо взяла его двумя пальцами – пф‑ф‑ф! – сдула с него пыль и насмешливо прищурилась. – А вот тебе и загадка на прощание! – Одним движением очертила углем кружок на белой стенке хижины в том месте, где на ней сияло голубое пятно лунного света из окошка.
– Трудная небось загадка для всех твоих сорока четырёх женихов! – презрительно сказал Принц, довольно невежливо выхватил у неё из рук уголёк и мгновенно пририсовал к кружку четыре больших лепестка.
– Ну, это не так уж трудно было догадаться, даже тебе, – сказала Маленькая Царевна и добавила к цветку высокий изогнутый стебель.
Молча они стали по очереди перехватывать друг у друга уголёк, и минуты не прошло, как в голубом пятне луны возник домик с двумя окошечками и дымком из трубы, и бесконечная дорога ручейком вылилась прямо через порог и побежала, извиваясь, к далёким холмам у горизонта, где всходило солнце.
Конечно, они не умели уже рисовать так хорошо, как в детстве, но картинка получилась, в общем, неплохо.
Наконец появился и ослик, но до того уж коряво нарисованный, что похож он был, пожалуй, то ли на очень длинноухую белку с пушистым хвостом, то ли на очень маленького старичка с пушистой бородой, просто трудно было разобрать, тем более что он не стоял смирно, а всё время переливался. Прямо сразу весь так и зарумянился от смеха, едва они успели его дорисовать, потом вдруг заструился разноцветными фонтанчиками и весь пошёл сверкать и поблёскивать искорками инея, а бородёнка, та сама по себе переливалась радугой.
– Это ты, обманщик? – спросил Принц.
– Обманщик? А кто же ещё? Я самый и есть! – самодовольно пошлёпывая губами, гордо подтвердил старичок и шаловливо стал так переливаться сверху донизу, как будто весь состоял из кипящих стеклянных горшочков с самыми яркими красками.
– Там были когда‑то ещё мальчик и девочка с растопыренными ручками, – сказал Принц.
– Но теперь‑то их там больше нет! – сказала Маленькая Царевна.
– Да вы оглянитесь, – сказал старичок.
Они оглянулись и увидели длиннокрылых птиц, плывущих у них над головой в синем безоблачном небе, заметили, что стоят, схватившись за руки, и узнали свой домик и дымок, убегавший вверх из трубы, и длинную манящую дорогу к далёким холмам на горизонте, где вставало громадное, великолепное солнце, веявшее на них весенним теплом. Воздух был прозрачен и чист, как в детстве, а под ногами у них вместо утоптанного пола заброшенной хижины шелестели травы, обрызганные утренней росой.
– Добро пожаловать домой! – сказал старичок очень приветливо.
Маленькая Царевна, растерянно озираясь, попыталась сказать:
"Кажется, я нечаянно схватилась за твою руку – это только потому, что я боялась упасть!" И сама с удивлением услышала, что вместо этого выговорила совсем другое:
– Если бы ты не вернулся, солнце для меня больше никогда бы не взошло!.. Ой, что это я такое сказала?..
Пёстрый старичок прожурчал:
– Да ведь тут притворство не получается. Захочешь соврать, а выговоришь правду. Такая уж тут страна.
А Бедный Принц в это время хотел сказать Маленькой Царевне вот что:
"Знаешь, я не смог перестать тебя любить, даже когда думал, что тебя превратили в ослика. Я так долго вглядывался и искал повсюду твои глаза, что наконец стал их узнавать везде – ведь все на земле заплаканные от горя глаза так похожи друг на друга!" Вот что хотел сказать Бедный Принц. И так у него всё и получилось. Слово в слово. Потому что это было самой истинной правдой!
– Какое счастье, что нас наконец пустили в эту прекрасную счастливую страну! – восторженно, протягивая свои тонкие ручки к Бедному Принцу, воскликнула Маленькая Царевна, и от её слов сразу сто лепестков стали распускаться на высоком стебельке цветка.
– А что тут удивительного? – усмехнулся старичок. – Хо‑хо! Чудесная страна! Ха! Манящая дорога! Да ведь вы же сами всё это нарисовали!.. Да и меня, кстати, тоже!
– Ты читал книжки про любовь? Много? – задумчиво спросила Оля, когда они кончили чтение.
– Чита‑ал! – пренебрежительно прогнусавил Володя. – Буза! Или скука.
– Какая‑то путаница с этой любовью. Напутали, наверное, ещё при феодализме, а всё никак не распутаются… Ну, что это такое: кто‑то кого‑то любит и вот почему‑то он пыхтит? Сядет обязательно ей письмо сочинять. Пишет и рвёт, ещё напишет и опять порвёт и всё тужится высказаться, мямлит‑мямлит… А она? Почему‑то моргает, глазами хлопает, вся вспыхивает, а молчит, дожидается, чтоб обязательно он ей что‑нибудь первый вякнул!.. А он сидит и письма рвёт, и вот у них ужасная драма получается, тьфу!
Володя слушал с напряжённым вниманием. После сказки все слова приобретали какой‑то новый смысл, ему очень нужно было вслух выговорить то, о чём он, как и все другие его сверстники, говорить не умел. Высмеивать эти слова было легко. А найти и сказать ой как трудно!
– Ффф‑ф!.. – Володя точно вынырнул из‑под воды на последнем дыхании. – Я не феодал. Верно? Чёрт его знает отчего, а правду говорить всего труднее. Я даже и не выговорил бы первый, если б не ты. А ведь это правда. Ты знаешь, какая ты? Я даже не мечтал, что такие бывают, честное моё слово! Прямо я даже изумляюсь… Чтоб тем более девчонка… тьфу, вот слово на язык налипло… девочка, а такая замечательная. Во всём даже!
Оля слушала внимательно, вдумчиво.
С некоторым сомнением спросила:
– Может быть, тебе это так кажется просто потому, что ты меня любишь, а на самом деле я так себе?
– Ничего мне не кажется. Вижу всё прекрасно. Я даже твою маму теперь люблю, хотя её каждый дурак полюбит. Как её не любить?
– Ну, нашёл с кем сравнивать! Маму, конечно… А ты знаешь? Ведь нам через месяц отсюда уезжать. С цирком.
– Уезжать?.. Нет, этого я не могу… Тогда и я… Пускай ну хоть за слоном ухаживать меня возьмут. Или в конюшню… Я работу знаю! Пока у бабки корова была, кто за ней ухаживал? Один я. Даже доить прекрасно умею! Даже и не думай, что я тут сидеть останусь. Даже невозможно!
– Да, – задумчиво хмурясь, медленно наклонив голову. кивнула Оля. – Да, конечно!
Глава двадцать первая
Самый день, когда по радио объявили, что началась война, Оля потом никак не могла отчётливо вспомнить.
Фашистские войска перешли нашу государственную границу, самолёты стали бросать бомбы на наши города. Это всё стало известно в тот день, и Оля была уверена, что с той самой минуты, как это случилось, всё в жизни должно перемениться – ведь война началась! Не в кинофильме, а в самом деле.
Да, всё как будто стало другим, и всё же осталось, как было вчера: на базаре торговали зелёным луком, редиской, молоком. Во дворе у хозяев квохтали куры, а на водной станции купались ребята, трамваи ходили, как всегда, и кинотеатры по вечерам были открыты.
Однажды очень рано утром со стороны железнодорожной станции несколько раз что‑то негромко ударило.
Скоро стало известно, что это такое, и ребята ходили смотреть на неглубокие ямы около железнодорожного полотна. Они тянулись цепочкой, на ровном расстоянии шагов за пятьдесят от рельсов – следы от какого‑то фашистского самолёта, издалека прилетевшего ночью с этими маленькими бомбочками, наверное, с целью посеять панику. Одна яма около болота уже наполнилась водой, и на краю сидела лягушка, задумчиво соображая, годится ли это для купания.
Володя волновался, не находил себе места: ведь надо было что‑то делать? А что? Парни гораздо старше его ходили в военкомат проситься на фронт. Военком с ними и разговаривать не стал – отмахнулся.
Однажды Володя пришёл хотя и угрюмый, но уравновешенный – его взяли в авторемонтные мастерские, учеником.
– А меня туда возьмут? – деловито спросила Оля.
– Знаешь, там такие штуки… Физическая сила требуется. Мне даже тяжело бывает. Ты представляешь, например, коленчатый вал? Его поднять да отнести.
– Ну, не целый день у вас там все валы таскают с места на место. Я могу какие‑нибудь гайки, шпунтики заворачивать, которые полегче.
Володя отчаянно заскрёб в затылке и сморщил всё лицо набок, прижмурив один глаз, – у него всегда это означало самую крайнюю степень тягостного переживания.
– Всё равно не берут девочек.
– А вдруг? Почему это ты так воображаешь?
– Ну не берут, я же тебе говорю… Не берут!.. Ну, неужели я не спрашивал!.. А вы от отца не получили ещё письма?
– Нет ещё… Да разве сейчас до писем. Наверное, никто и не получает. Правда?
– Ясное дело! Кто это сейчас будет письма писать!
Он высмеивал чудаков, которые в первые же месяцы так вот и приготовились письма читать, хотя знал уже многих, кто действительно стал получать письма. Он стал придумывать и находить всё новые доказательства того, что сейчас думать о письмах просто даже смешно: там бои кипят, пулемёты строчат, бьёт артиллерия, танки грохочут, а вот он сидит тут и письма пишет? Глупо даже предполагать!.. Вот наступит затишье – после боёв обязательно бывает затишье, – вот тогда можно будет и писем ждать.
Но всем фронтам шли бои, наступали и некоторые передышки, а писем всё не было, не было.
Из Ленинграда удалось узнать о том, что за две недели до начала войны артист цирка Родион Родионович Карытов (это была настоящая фамилия цирковых артистов Р. и Е. Рытовых) был направлен в пограничный район в составе концертной бригады для обслуживания бойцов пограничных частей.
Неофициально, но вполне достоверно потом стало известно, что из бригады никто не вернулся обратно: маленький городок, где их застала война, был захвачен фашистами в первые же дни войны.
Всё это вместе складывалось и в конце концов сложилось в такие простые, безнадёжные и ещё тогда непривычные, поражавшие своей новизной слова: "Пропал без вести".
Теперь фотография улыбающегося Родиона Рытова в широкополой шляпе висела на видном месте посреди стены.
Прежде Оля мельком видела это фото – оно покоилось, аккуратно прикрытое, на дне чемодана. Она смотрела тогда и думала: "Ах, до чего же шикарное это рекламное фото отца – довольного, с улыбкой победителя, самоуверенно‑насмешливого, свысока повелительного. Ну что ж, ты довольно красивый, да ещё в этой лихой шляпе, и зубы ровные, вот ты и сияешь, чтоб все видели, какой ты обаятельный. Всеобщий любимец. Ну и сияй в чемодане – меня‑то ведь ты не любишь, и мама из‑за тебя плачет. И я тебя постараюсь не очень‑то любить. Не бойся, постараюсь".
И вот с того дня, когда стало известно это "пропал без вести", навсегда, совсем, лицо отца на фотографии стало меняться, меняться, пока не сделалось совсем другим лицом.
Проснувшись утром, Оля всегда первое что видела – было лицо отца, и оно уже было не совсем таким, как вечером перед сном.