– Мой ещё. Уши не забудь. Шею. Вот этим потом вытрешься…
Потом она пододвинула ногой табуретку к столу:
– Садись, ешь, – шлёпнула на тарелку блин, приготовилась положить ещё, но задумалась, приглядываясь, как Оля ест.
Как только Оля надкусила блин, её резанула боль во рту, мгновенно наполнившемся слюной, блин мгновенно исчез, растаял.
– Ты сколько не ел по‑человечески? А?
– Не помню, – сказала Оля, глотая слюну, не отрывая жадных глаз от блина, уже поддетого на вилку, уже отделившегося от целой стопки, выглядывавшей из‑под полотенца в деревянной чашке.
– Вижу, – сказала женщина. – Погоди. – Принесла мисочку с борщом, деревянную ложку и горбушку хлеба. – Не давись, ешь медленно.
Толька поплёлся с тарелкой к плите, выклянчил у матери ещё три блина и, усевшись прямо против Оли, уставился во все глаза на неё, точно ему фокус показывали.
Задумчиво и без удовольствия он обкусывал маленькими кусочками по краям блин. Время от времени он подмигивал потихоньку Оле. Наконец, выбрав момент, когда мать обеими руками поворачивала в баке бельё, отворачивая лицо от пара, он воровато подсунул под край Олиной чашки с борщом свой блин. Очень хитро подсунул с того боку, который матери не мог быть виден.
Потом он долго давился от еле сдерживаемого смеха, фыркал и мигал по очереди обоими глазами, восторгаясь своей ловкостью.
Оля незаметно нагнулась над столом и сунула блин в рот, после чего Толька чуть не захлебнулся от восторга…
Потом Оля проснулась оттого, что ей было жарко. Она лежала под жёстким одеялом на какой‑то коечке, приткнутой вплотную к тёплому кирпичному боку печки, и услышала Толькин хохот.
– Он уже прошнулся, не спит! – Толька подскочил и дёрнул Олю за ухо, торжествующе хохоча. – Ты думаешь, сейчас вчерашний вечер? Ага? Вот и дурак! Сейчас уже сегодняшний вечер, ты всё продрыхнул!
Оля проспала целые сутки, и с этого началась и пошла у неё новая и очень странная жизнь. Её кормили, спать было тепло, но несколько дней ей всё казалось, что где‑то глубоко внутри она ещё не оттаяла и не наелась. Всё боялась холода и что кончится в доме еда.
Евсеевна, Толькина мать, была прачка, целыми днями стирала, гладила, подкрахмаливала белые халаты для какой‑то лаборатории мясокомбината, откуда приносила ненормированную ливерную колбасу. Кроме того, где‑то недалеко в деревне у неё были родные, которые помогали мукой, картошкой, сочувствовали, что муж у неё на фронте, а она одна в городе с Толькой живёт, не хочет бросать квартиру, то есть домик.
Однажды, когда Оля, помогая Евсеевне, гладила на доске халат, та вдруг спросила:
– Тебя мама учила? Гладить? Или сама у меня выучилась?
– Сам. Я вообще всё быстро умею…
– Ну‑ну. Сам так сам… Люди все мечтают: сына. А мне бы девочку. Мальчишка, он всё вроде собачонки. А девочка, как котик: когда приласкается, помурлычет. Я бы девочку приютила. И Толька, свинёнок, к тебе привязался… Оставайся. Хочешь?.. Тебя как звать‑то?
– Почему? – неловко выговорила Оля. – Вы почему так?..
Евсеевна тихонько улыбалась:
– Как ты умылась, только рожица твоя из‑под грязи прояснилась, я же сразу и увидела: девочка… Да миленькая такая. Как же звать‑то?
– Оля.
– Оля. Хорошо. Мне бы вдруг Олю?.. А?.. – Она тихонько засмеялась от радости, представив, что вот у неё появилась Оля.
– У меня мама.
– Это ты по правде говоришь?
– Да, правда она на фронте. Правда.
– Ну вот видишь, а ты пока поживи, куда тебе одной ехать? Платьице сошьём, в школу пойдёшь, а летом в деревню. Там дедушка с бабушкой обрадуются…
– Мама велела мне ехать к дедушке… главное, туда письма от мамы начнут приходить…
– Дедушку ты любишь?
– Ни капельки. Я даже его не видала никогда. Я из‑за мамы.
Разговор очень надолго прервался, обе молчали.
– Ну‑ну, – бодро сказала Евсеевна, гремя утюгами на плите. – Поедешь к своему дедушке… Чего ж ты плачешь?
– Жа‑алко… – совсем вслух разревевшись, всхлипывала Оля. – Я, честное слово, его не люблю, и никого другого не люблю, одну только маму, а я вас люблю, вы добрая, мне жалко, что вы так со мной говорите…
– Ну‑ну… Ну‑ну… Это мне бы плакать полагалось. – Она грубовато погладила Олю по голове, как‑то издали протянув руку. – Рукавички я тебе сошью. Кофтёнку под низ оденешь, это всё так. И тапочки твои – никуда. – Она прищурила глаз, точно прицеливаясь вдаль. – Это мы вот как оборудуем… Живо всё обделаем. Ехать, так ехать поскорей… Верно?.. А то я, дура, чтой‑то уж чересчур будто к тебе привыкать стала.