- Опасная затея, Леша, - сказал я, - девочка непростая, поверь. Вообще не понимаю, как здесь оказалась? Днем-то без охраны из дома редко выпускали. А тут отвязалась совсем, красавица. Как бы муж, товарищ китаец, не стал искать.
- Пусть ищет, найдет – заберет. Сама все равно идти не сможет.
- Хорошо бы обошлось.
- А что за желтолицый персонаж такой? Откуда? Или пока за пакетом ходил, Россию заняли с Востока? Я, например, про него вообще ничего не слышал. Парень, ты его знаешь?
- Нет. И тетеньку тоже.
- А другие китайцы на «Рублевке» есть?
- Да нет здесь никаких китайцев, - парень развел руками.
- Слава Богу, великая экспансия еще не началась. Хотя, говоря, на Дальнем востоке их число уже…
- Начнется, - прервал старик.
- Знаешь, отец, я, конечно, тоже боюсь такого развития событий, но в глубине души надеюсь, что обойдется. Нас всегда спасает какая-нибудь случайность.
- Эх, если бы так. Но, увы, случайностей не бывает, - возразил я. – Во всем видна причинно-следственная взаимосвязь вещей и изначальная предопределенность.
- Да ну?
- Думать так нам мешает иллюзия свободы. Но на то она и иллюзия. Древняя, как мир химера для мудрецов и философов.
- О, месье – философ! - Леша встал, сложив руки на груди. - Обожаю умные разговоры. У меня на сей счет другое соображение, прямо противоположное. Будущее строится из вероятностей. Высокие степени вероятности имеют больше шансов на реализацию. Их по идее можно просчитать и назвать судьбой. Но все равно ничто и никогда не сто процентов. Взять хотя бы случайности, которых, ты говоришь, нет. На самом деле в жизни их пруд пруди. К тому же, - Алексей снял с руки часы и закрутил ими на пальце, - мы бываем абсолютно непредсказуемыми. Даже для самих себя. Не знаем, что день грядущий нам готовит, с какой ноги встанем и прочее. Допустим даже, что большую часть жизни я дрейфую по течению, действуя рефлексивно, бессознательно, но ведь любую минуту могу притормозиться, передумать или резко уйти в сторону. Это тоже предопределено?
- Да, настаиваю.
- Уже настоялось, наливаю. И кирпич на голову предопределен?
- Кирпичи падают исключительно на предназначенные им головы.
- А-а, вы про Воланда. Михаил Афанасьевич мне в этом вопросе не указ. Так можно договориться, что и для тысяч муравьев, раздавленных мною за тридцать лет, смерть под подошвой вовсе не роковая случайность для бедных насекомых, а их судьба, или еще круче – промысел Божий. О себе-то мы так говорить не стесняемся. Но что человек, что муравей, каждый день играют в лотерею под названием «Жизнь», где закономерности и случайности имеют определенную степень вероятности. Притом не инвариантную, потому что все может поменяться, решив я, допустим, пойти не направо, а на лево. Или просто минуту постоять, чтобы не отправлять смс-сообщение на ходу. Вот тебе и свобода.
- Знаешь, Леша, я тоже так думал. Все верно. Но сделай в своих рассуждениях следующий шаг! Впиши себя в общий закон мироздания, невероятную теорию каких-нибудь суперструн или Закон всего сущего, где будут учтены любые факторы: от химической реакции в нейроне мозга, вызывающей желание прогуляться за сигаретами, до остаточной гравитации от исчезнувшей нейтронной звезды над местом стройки. И еще обусловленное генами и воспитанием упрямство: непременно ходить под табличками «проход запрещен». Вот, пожалуйста, и кирпич на голову. Закономерная случайность. Получите, распишитесь.
Алексей деланно засмеялся, присел к огню и принялся ворошить горящие палки, поднимая в небо снопы искр.
- Ты и я, мы оба правы, правы, ах, как правы, - старик засмеялся, потирая ладони.
- У вас особое мнение? - спросил я
Он, кряхтя, поднялся с бревна. Языки пламени высветили новенький бушлат, стеганные штаны и длинные голенища резиновых сапог. Старик оказался высоким, почти одного со мной роста, и не сутулился, как казалось вначале. Седые волосы, спадавшие на воротник из-под панамы, некрасиво топорщились по бокам редкими лоскутами.
- Есть случайности в нашем мире, или все предопределено, можно спорить до редискиной заговени. Вопрос неразрешимый, столетиями философы спорят, если не больше. Но есть куда более интересный вопрос. Имеется ли именно у человека свобода выбора? Есть да, тогда мы вершим свои судьбы, или хотя бы на них влияем, а нет, значит, жизнь - неотвратимость рока и только.
- И что же?
Старик сделал несколько широких шагов, разминая ноги, сел на пенек, положа руку на плечо прилегшего на траву мальчика.
- Как думаешь, ты свободный человек?
- Я – да. Мы не рабы, рабы не мы.
- Умница. А можешь просто так пропустить урок математики?
- Могу. Тыщу раз не ходил на контрольные, еще класса с пятого. Мы с другом градусник нагревали на батарее, мамам говорили, что заболели, а сами гуляли.
- А месяц бойкотировать математику сможешь?
- Не разрешат.
- Значит, получается, один раз пропустить легко, а нарушить режим обучения уже слабо. Какой же ты свободный?
- Ну, если ногу сломать по-настоящему, долго в школу не пойдешь.
- Смешная шутка. Не страшно ломать-то?
- Протестую, сказал я, - это давление на потерпевшего. Непонятный пример с математикой, но допустим. Допустим невозможное, что у мальца вдруг появится заветная мечта прожить жизнь без интегралов и логарифмов. Даже если так, можно точно найти этому какое-то обоснование, какую-нибудь критическую нумерофобию. Что касается реализации плана стать калекой - стратегию мальчик опять-таки выберет, исходя из обстоятельств и опираясь на имеющийся опыт. Как говорил Джон Локк, нет ничего в разуме, чего прежде не было бы в чувствах. Нагреет ли градусник, как научил дружок, сломает ли ногу, как с Васька на горке, или вообще притворится слабоумным. Моя англичанка, например, не раз повторяла, что дебилам не место в школе…
- Моя тоже, - мальчик хихикнул.
- А было так, что ты совсем не готов к контрольной, понимаешь, что получишь двойку, но все равно идешь на урок? – продолжил допытываться старик.
- Если светит «неуд» в году или маму вызовут.
- Вот это и есть – свободный выбор. В такие моменты ты – человек!
- Теперь я протесту-у-ю, ба-а-тя, - громко завопил Алексей. - Лучше соглашусь с тезкой, признав свою судьбу страдательным залогом во вселенной, чем буду думать, что совершаю свободный выбор, когда предпочитаю «парашу» записи в дневнике «родителям срочно явиться к директору».
- В этом все дело, - оживился дед. – Когда начинаешь взвешивать «за» и «против» с рассуждением, что для тебя важнее: прогул или мама, тогда делаешь волевой и свободный выбор. По-настоящему свобода проявляется в муках противоборства большего с меньшим, добра и зла, милосердия и справедливости, духа и плоти. В конечном итоге, - дед обратился ко мне, - свободу можно доказать совсем просто. Если она есть, ее можно отдать, правда? Нельзя же лишиться того, чего у тебя нет по определению.
- Допустим. Вы про тюрьму?
- Нет. Так делают монахи, упражняясь в послушании. «Повинующийся повинуется во всем и не печется более о спасении, потому что печется о нем другой, кому он подчинился и вверился без остатка»* Высшая степень самоотречения - отдание себя наставнику – разве не доказательство свободной воли?
* Преподобный Варсонофий Великий. «Руководство к духовной жизни в ответах на вопросы учеников».
- Это поведение опять-таки по принятым установкам малой части религиозного социума. А самоощущение отдельного монаха, что он больше несвободен, доказательством вообще быть не может. Научные парадигмы логически из личного опыта не выводятся. Голимый субъективизм получится. Такая же иллюзия, как и ощущение полной внутренней свободы, которую некоторые переживают в себе, но доказать-то тоже не могут. Лишь убеждают в этом себя самих.
- А ты тоже попробуй себя убедить. Прощупай нутро, свободно оно хоть в чем-то? Исходя из личного опыта. Вдруг получится? У Декарта, закрытого в печке, получилось ведь обосновать бытие одной лишь возможностью мыслить и рассуждать! Вот и порассуждай основательнее про повторяемость и воиспроизводимость опыта спасительного послушания, которому уже две тысячи лет. Чем не научный подход? - Дед громко засмеялся и поймал за руку Алексея. - Помнишь Ипполита из «Иронии судьбы»? Что тот сказал, сидя мокрым на краю ванной? «Самое смешное, что вы оба понимаете, что я прав». Вот только ты, как она тебя назвала-то, красавчик, что имел в виду, когда говорил о какой-то своей непредсказуемости, что человек бывает абсолютно непредсказуем в поведении? В таком духе. Что имел в виду?
Забавные люди, - подумал я. Дед явно не от мира сего, а тезка определенно кого-то напоминает. Но кого? Впечатление, что раньше встречались. Не в деревне, это точно. В Москве? Когда работал в редакции, с кем только не бухал. Может, из «Литературки» или «Комсомолки». Тех вообще плохо помню. Только Кучера и Брилева. И то, наверное, потому что Сергей Борисович по субботам торчит в телевизоре, не давая стереть себя из памяти.
- Леш, ты часом в «Комсомолке» не работаешь?
- Нет, не работаю. Секундочку, это – интересный вопрос. Сейчас вспомню.
- Например, не хотел жениться и женился? - Предложил старик.
- Кстати, вариант. Родные, друзья, помню, точно отговаривали, но разве можно взвесить все «за» и «против» в двадцать лет. Просто внутренне решил тогда, что так надо, а почему надо? До сих пор не знаю. Правда и не жалею. Лучше другой пример поискать. Хотя по формальным признакам подходит.
Алексей устремил задумчивый взгляд в сторону укрытой сумерками песчаной косы, откуда доносились крики неугомонных чаек.
- Скажем, такой, гм, - вот вам задачка, где не найдете ни свободного выбора, ни причинно-следственных отношений. Не будет ни логики, ни обстоятельств, ни здравого смысла.
Предложили мне должность. Статус, деньги, свобода творчества – лучшего придумать нельзя. Оделся, как на парад, пришел подписывать контракт. Постоял перед дверью главного, развернулся и уехал. Потом пытался объяснить себе этот поступок тем, что опаздывал в аэропорт за одним человеком.
- Чем не объяснение? - предположил я.
- Есть одно «но»: в аэропорт тоже не поехал. Говорю, ни мотивов, ни логики, ни обстоятельств.
Меня до пота прошибла внезапно всплывшее из глубин памяти ощущение внутренней пустоты в приемной, которое ощутил, посмотрев сначала на часы - без четверти час - потом на секретаршу-референта Оленьку в круглых очках на пол-лица. Зачем я здесь? Куда лезу, чего не хватает? Движение вверх – к каким вершинам? Всех денег не заработаешь. Да и не в деньгах счастье. (А и в их количестве, тьфу ты). Да причем тут вообще деньги! Свои глянцевые издания, интернет-порталы – конечно, круто. И банк серьезный, и штат на полное мое усмотрение. Боссом, значит, решил стать? И параллельными делами заняться. А как насчет того, что все это может уже завтра «крякнуться»? И тогда в никуда, без осязаемых перспектив? А еще должен буду, как теперь принято, грызть другим глотки, толкаться локтями, ежедневно доказывать сытым рожам свою незаменимость. Да у меня сейчас душа спокойна лишь потому, что свою нишу занимаю, на своем месте сижу. Разве что много рутины. Зато нет кошмара, которым пропитан воздух в соседних кабинетах!
Стало душно. Звонок телефона, идиотская трепотня двух женщин напротив, ползающая по журналу Men’s Health муха. Я спустился на улицу покурить, решение «да» принято окончательно, просто рефлексия, - успокаивал себя. Но уже через минуту «на автомате» завел машину и поехал. Только не в аэропорт, по-моему, а на Белорусский вокзал за Ленкой. Что-то пело, вопило и рекламировало «Авторадио», заполняя голову, напрочь лишенную мыслей. Я подрезал машины, мне сигналили. Проехал на красный. Появились знакомые дома. Свернул во двор. Купил в «дупле» бутылку коньяка и выпил в машине за десять минут всю без закуски. Потом лифт поднимал до восьмого неимоверно долго. Дома никого... Разделся. Лег. Уснул.
- Е-мое! Да этот случай вообще вопиет к небу, - вырвалось у меня.
- Обычная лень.
- Что? – мы оба уставились на дедушку, который как-то злобно ухмылялся, глядя на нас.
- Трусость и лень. Бесы это любят.
- Лень меньше работать и больше денег получать? Нет-нет. В крайнем случае, соглашусь на прокрастинацию.*
* В психологии склонность к постоянному откладыванию важных и срочных дел, приводящая к проблемам и болезненным психологическим эффектам (по данным ru.wikipedia.org).
- От того, что людям удобно называть пороки умными словами, суть вещей не меняется. Я вот сейчас по пальцам перечислю признаки твоей прокрастинации, а ты вспомнишь и скажешь, так это, или не так, - предложил старик.
- Весьма любопытно, тем более, что вспоминать-то нечего. Неделю назад было.
- Ленивые любят поспать. Особенно по утрам. Вставать, как это принято у трудяг, с рассветом, для них немыслимо.
- Допустим, я – «сова». И имею свободный график. Что дальше?
- Очень пугают перемены. Страшно подумать, что до нового места работы ехать лишние двадцать минут. А еще страшнее - возвращаться с заездом к какой-нибудь Елене Прекрасной на рюмочку чая, так еще дольше получается - не выспишься, а это уже ни в какие ворота не лезет. И неорганизованность. Она растет пропорционально лености. А если новая работа требует большей личной ответственности, к чертям бы собачьим такую работу, а?
- Еще какие признаки лени вам известны, учитель?
- Раздражительность. Резонерство. Тугодумие. Попустительство. Трусость. Страх. Много чего. Ленивые не любят работать вообще, а над собой в особенности. Любая необходимость в самодисциплине рождает в них всю совокупность отрицательных качеств, разве не очевидно?
- Пороков у меня, конечно, в избытке, так что можно садиться и писать трактат о лени. Хотя нет, - Алексей засмеялся, - не стану, мне же лень. Страх-то только причем?
- Если новая должность сулит высокий статус, то ее страшно хочется, правда? Но еще страшнее – не смочь соответствовать. Тогда неминуем крах горделивого эго. Этого никак нельзя допустить, ведь ты же человек с амбициями и претензиями. Умничать любишь, судя по «прокрастинации».
- Ой, да что вы все время про себя, да про себя, не лучше ли обо мне! Я не приучен хамить старшим, но могу не сдержаться. Откуда вам знать, почему я развернулся и ушел? Откуда, если сам этого не понимаю? Ваши умозаключения - одна схоластика. Может, и курю я тоже от лени и гордости?
- В том числе. Страстные грехи у тебя все – наружу. Могила* причислил бы такое курение – одну за одной – к чревоугодию, с чем я полностью согласен. Но это не все. Ты ведь хорошо знаешь как доктор, что статистика неумолима, и рак легких - удел курильщиков, пока неизлечим. Почему не бросаешь?
* Имеется в виду киевский митрополит Петр Могила, автор катехизиса «Православное исповедание Кафолической и Апостольской Церкви Восточной» XVII века.
- Так ведь гордый я, как тут бросить? А откуда вы знаете…
Но старик поспешил продолжить:
- Именно. У тебя и таких, как ты, всегда в запасе найдется история-другая про какого-нибудь древнего старика, который всю жизнь пил, курил, с девкой жил и столетним от скуки помер. Я прав?
- Так тоже бывает.
- Разумеется. А что девяносто девять процентов умрут еще до шестидесяти от инфаркта, инсульта или рака, связанных с заядлым курением, совершенно не смущает. Знаешь почему? Потому что ты себя к большинству не причисляешь. Именно ты будешь пить и дымить до ста лет. Именно ты сорвешь джек-пот в лотерее, совершишь прорыв в науке, напишешь бестселлер, получишь Нобелевскую премию. Гордость, милый сударь, лучше сказать, безмерная гордыня, ну и плюс прокрастинация, если слово нравится.
- Бред! – Выкрикнул Алексей, - достал из кармана сигарету и демонстративно закурил от горящей головни. - Гордость у каждого человека. Без нее нет смысла ни в чести, ни в доблести. А то, о чем вы говорите – обычная глупость, если кто считает себя исключительным. Мне так думать не свойственно, так что зря старались. Спокойно хоть сейчас могу рассказать во всеуслышание обо всех своих взлетах и падениях, исповедаться, если хотите, в самых низменных инстинктах. Стесняться будет нечего, потому что знаю, у вас за душой все то же самое найдется, если не хуже, хотя именно вы-то и не признаетесь. Но не потому, что в обществе так не принято, просто поставить себя ниже меня уже ваша гордость не разрешит, хотя бы из за разницы в возрасте. Хотите, докажу?
- Не старайся. Знаю про тебя все.
- Что значит, вы про меня все знаете?
- Пушкина про тебя знаю. «Исполненный тщеславия, он еще более отличался того рода гордыней, которая заставляет с одинаковым равнодушием признаваться как в добрых, так и в дурных поступках – следствие чувства превосходства, быть может воображаемого».*
* Предисловие к Евгению Онегину.
- Исполненный тщеславия? Знаете что…
- Знаю, давайте выпьем, - предложил я примирительно. Есть тост!
- Какой нахер тост? – Забытая за разговорами Таня приподняла голову и посмотрела на нас с тревогой и сомнением. - Вы что наливаете? Ему выступать, а он будет пьяный!?
Я не мог не рассмеяться. Алексей расплылся в улыбке, а дед уткнулся лбом в подставленную ладонь и замотал головой. Нависшая грозовая туча рассеялась.
- Лежи, Татьяна. Все под контролем. Продумывай пока мизансцену в саду. - Но она отключилась, на слове «пока».
Я поднял стаканчик над головой:
- За культуру диалога на пользу каждому.
На это раз выпили втроем. Дед закашлялся:
- Лет двадцать назад последний раз выпивал.
Мы помолчали. От полной тишины появился звон в ушах.
- А был ли мальчик, и где он? - Я посмотрел вокруг.
- Наверное, дрова собирает, - сказал дед, снова кашляя.
Я прилег на траву, подложив под голову теплый рукав. Глаза слипались. Огонь поплыл вверх и стал казаться высоким, почти до неба, где искры превращались в большие желтые шары.
***
Желтыми шарами солнце запрыгало по стене в такт веток акации, растущей под окном Kinderzimmer*. Странно, сегодня не было сна, в котором уже много ночей подряд меня мучили Шея и Петух. Сема Шеин, озираясь по сторонам, писал углем на стене туалета: «Царь дурак». Я видел это и на всякий случай, чтобы остаться незамеченным, свернул на боковую тропинку к гимназии. До «альма-матер» оставалось не больше тридцати шагов. У входа мы столкнулись лицом к лицу, и по моим глазам он понял, что я знаю о проделке.
* Kinderzimmer* - детская комната.
На другой день мы с Семой стояли рядом в строю гимназистов, учащихся в Карлсруэ, на центральной аллее, а директор своим петушиным голосом кричал, картавя:
- Если сейчас не выйдет мерзавец, кто… эту мерзость на стене… я буду отчислять каждого пятого, начиная со стагших классов. Считаю до тгех. Газ… Два… Ну-с?
Обычно, на этом месте кошмар прерывался, и я вскакивал, мучимый жаждой. Но иногда сон продолжался.
Все молчали. Было слышно, как чертит по песку деревянная трость директора. Шея смотрел на меня искоса, часто переводил взгляд вниз, показывая, что сжимает кулак. Мне становилось смешно. Я бил Шею столько раз, сколько с ним дрался. А это случалось часто. Начались наши стычки однажды то ли в парке, то ли на речке, где он с друзьями-евреями задирал моего младшего брата «фрицем», зажимая нос и показывая, что задыхается от запаха Ваньки. Евреи всегда так делали, когда хотели подразнить немцев. Мы отвечали им той же монетой, называя «цыганами» и «дырявыми» за смуглость кожи и вечно протертые на коленях штаны.
- Два-с было, господа. Мне сказать «тги» и начать отчисление?
Напротив стояли наши воспитатели и учителя. Были еще два незнакомых офицера, один в темном, другой в светлом мундирах, и какая-то светская дама, лицо которой от меня закрывала широкая шляпа директора. Говаривали, что господа приехали из Николаева в гости к какому-то помещику из Ландау.
- Хорошо-с. Даю вам вгемя. И вы сами, слышите, сами, выдадите бунтовщика! Или он пгидет в кабинет и сам во всем сознается. Тогда вопгос решится мягче. В любом случае, чегез пятнадцать минут вы стоите здесь на своих местах. Га-за-й-дись!
Я присел на корточки и начал думать. Если меня исключат, полбеды. В конце концов, отец отвезет меня в Черново, где тоже есть школа, в которой раньше учился. Что про царя я не писал, мне поверят. Старшему брату тоже, но если брат будет пятым по счету, университета ему не видать… Чертов Шея!
- Слышь, Фриц.
Я повернул голову. Шея подошел ближе и тоже присел, опустив глаза.
- Че, расскажешь, да?
- Если бог есть, будешь пятым, а нет, тогда скажу. Ломать свою жизнь из за такого придурка как ты, не стану.
- Ты че, фриц, тупой, да? Петух только пугает. Думаешь, он остановится? Потом будет четвегтый, тгетий, втогой, пегвый... Всех что ли выгонит?
- Всех, не всех, а «тгех» за месяц уже отчислили. Только за разговоры. Это как?
- Сашка, друг. Не сдавай, а! Ты же знаешь, мать и так еле ходит, одна на всех работает. Меня с сестрой здесь за приютских держат, кормят, одевают. Отчислят меня, значит, ее тоже! Мать повесится! Как я ей в глаза буду…
Я посмотрел на Шею. Он нервно щипал рукой траву, цепляясь к самым корням. Лицо было красным. По щекам текли слезы.
Мимо по садовой дорожке шли два офицера и светская дама, лица которой я не увидело из за шляпы Дрозда. Теперь я смог ее хорошо разглядеть, и сразу же узнал. Это тетя Марта, двоюродная сестра отца, которая – меня осенило – это же она с двумя военными и гостили у моего деда Дауэнгауэра в селе Ландау. Она занималась приютами, богадельнями, странноприимными домами в Николаеве и нашем Варваровском районе. Вот это случай!
Марта хорошо знала Руфь Шеину. Та овдовела пять лет назад, родив шестого ребенка уже после смерти мужа. И тетя, когда еще жила с нами, несмотря на постоянную занятость, по вечерам часто шила вместе с матерью для бедных еврейских семей.
План возник сразу.
- Шея. Сиди на месте, пока не позову. Если кто подойдет (я посмотрел на группу старших гимназистов, стоящих неподалеку) и начнут расспрашивать, молчи, притворяйся убогим. Да ты и так убогий.
- Что будешь делать, фриц?
Но я уже бежал в объятья тети Марты.
- Сашенька, - она нагнулась, придерживая капор, впрочем, больше, как говорится, для pour plus d'effet de beau mouvement* - Как ты тут? Я смотрю, даже в рабочей форме. Аrbeitest du im Feld oder in der Werkstatt?**
* для большей эффектности движения.
** Ты работаешь на поле или в мастерской?
- Тетя Марта, мы можем поговорить наедине?
- Was ist mit dir passiert, Liebes Kind?***
*** Что случилось, мой милый мальчик?
- Случилось, но не со мной. То есть, со мной, ну, не совсем со мной.
- Да что ж такое, на тебе лица нет!
- Я хотел сказать… про царя.
Она кивнула своим попутчикам и взяла меня под руку.
- Отойдем немного, mein Junge.
Мы зашли за тот самый злосчастный таулет, на котором малярной кистью был размашисто замазан семин пасквиль.
- Знаешь, кто писал? – ласковый голос тети стал строгим. – Ведь это Шихман, да? На него у меня уже три донесения. Отпетый бандит. Не теперь, так через год в ссылку отправится.
- Нет, не он.
- Ты уверен, тогда кто же?
Я замялся. Думал, если скажу про Шеина, Марта сжалится над Руфью с маленькими детьми. И, конечно же, уладит вопрос с директором. Но теперь ее интонация заставил меня сомневаться.
Это… это я написал. Слова вырвались непроизвольно, сами-собой. Страх пробежал по спине. В висах застучало. Но вдруг также внезапно пришло внутреннее облегчение. Правильно сделал, - промелькнуло, - меня-то она точно пожалеет.
Тете Марте стало дурно, она присела на траву.
- Warum? Wer hat dir das beigebracht, Wer provoziert hat?* Саша, послушай, это серьезное дело. Здесь сам попечитель. Я говорю о Франце. Милое дитя, знаю тебя с пеленок. Как того птенца с самого яйца. Ты не мог. Кто этот сукин сын, который научил оговорить себя? У него есть сообщники? Будь откровенен. Ничего не бойся, ты под моей защитой. Мы сейчас же все решим. Главное, скажи, кто писал?
* Почему? Кто научил тебя, кто спровоцировал?
-Тетя Марта!
- Говори!
- Это Шеин.
Как будто что-то перевернулось в животе. Я почувствовал, что краснеют щеки. В голове толкались слова: трус, трус, трус!
Тетя достала из своего ридикюля флакон, набросала несколько капель на платок и, приложив к носу, направилась быстрым шагом в сторону дирекции.
Я поплелся обратно, стараясь успокоиться. В конце концов, для нее, что Саша, что Сема, все равно не выдаст. Не может она, не должна, - успокаивал я себя. Но сердце сопротивлялось мыслям, нагнетая тоску.
Шея встретил меня испуганным и одновременно заискивающим взглядом.
- Что ты ей там сказал?
Я отвесил ему оплеуху.
Здесь сон заканчивался, не оставляя ощущение ночного кошмара.
***
Но ночные кошмары были ничто, по сравнению с утренними и вечерними. Парализованными руками я как мог сильнее натянул на голову одеяло, чтобы помечтать в темноте на любимую тему: «сегодня Дробышев не придет». Вдруг смертельно заболеет, или упадет по дороге с лошади так, что переломает ноги. Тогда «экзекуция» не состоится. Так его метод лечения называли родители.
«Вовсе не экзекуция, - обижался фельдшер, - В худшем случае «медицинский опыт».
«Не опыт, а пытка», - уточняла мать.
На самом деле боль начиналась только когда Дробышев делал массаж и гимнастику, ворочая меня по столу, разводя руки и сгибая-разгибая ноги. В эти моменты я сильно кричал. В остальное время (сначала он «варил» меня в бочке с горячей водой, под которой был разведен костер, а затем бил током с помощью какого-то черного ящика), ничего не чувствовалось. Но эти последние полчаса экзекуции становились настоящим кошмаром.
Непослушными руками я кое-как приподнял край одеяла и посмотрел в дверной проем. В гостинице никого не было. Часы уже пробили восемь, и солнце перекатилось со шторы на лик стоящей у стены мраморной Богородицы. К этому времени он обычно появлялся. Неужели!
Но тут в прихожей прозвенел колокольчик.
- Bist du wach? Der Arzt ist hier,* - раздался громкий голос матери, которая вышла меня будить.
- Ich weiß.**
- Mann, mein junge. Wenn du dich erinnerst, auf dem letzten Konsilium in Nikolaev hat Professor Descartes dir zwei Wochen des Lebens gegeben, und du lebst seit sechs Monaten und erholst dich. Also laufen Sie auf Verfahren!***
* Ты проснулся? Доктор уже здесь.
** Знаю.
*** Мужайся, мой мальчик. Если ты помнишь, на последнем консилиуме в Николаеве профессор Дукарт давал тебе две недели, а ты живешь уже полгода и выздоравливаешь. Так что бегом на процедуры!!
***
Я приоткрыл глаза. Искры-шары все также неслись к ночному небу. Я знал, кем были тетя Марта и профессор Дукарт по рассказам своего немецкого деда, родившегося на Украине. В московской квартире осталась фотография его семьи, сделанная до революции. Значит, во сне я вполне мог увидеть знакомое лицо прабабушки. Но откуда взялись в памяти Шеин, Дрозд, гимназисты, Дробышев, да и весь антураж? Удивительный сон.
Алексей с дедом вели тихий разговор. Слава Богу. Видимо нашли тему для мирной беседы. Вслушиваться было лень, и я продолжил рассуждать сам с собой. Да, сон удивительный. Главное, еще цветной и абсолютно реалистичный. И неприятный осадок на душе – откуда? Как будто только что сам сдал Шеина. Мои ноги и руки – вот еще загадка - когда проснулся во сне, они ведь были практически парализованными. Может, просто конечности затекли?
Я перевернулся на другой бок.
Дедушка Саша рассказывал, что в пятнадцать лет отравился мышьяком и почти два года лежал в кровати. Вопреки приговору профессоров его поднял на ноги сельский фельдшер, фамилии которого не помнил. Или все-таки называл мне его? Дробышев…
Вставать не хотелось. Если поднимусь, налью, выпью, все сразу забудется, - подумал я. - Нет, не встану. Хочу продолжения.
Веки сомкнулись, и продолжение не заставило ждать…
***
Мама ревела, вцепившись обеими руками себе в волосы, и ходила из угла в угол. Отец какое-то время пытался ее успокоить, но это было бесполезно. Наконец, он присел на край стула и, опустив голову, закрыл глаза.
Стоя за приоткрытой дверью, я старался не шевелиться и дышать как можно тише, чтобы ничем не выдавать своего присутствия. Часы в гостиной пробили восемь.
- Нет, нет, не надо мне ничего говорить. Ты не можешь думать о семье, ты всегда думаешь только о других. Ты же герой, заступник, Христос! А то, что у нас четверо детей, тебе - плевать! Саша только на ноги встал, какой из него работник? Если тебя арестуют, как мне их прокормить? Пресвятая Дева, да что ж это! А если тебя вообще расстреляют вместе с этими евреями!?
Отец встал, подошел к столу и, взяв свой котелок, что-то тихо сказал.
- Нет у тебя никакого долга! – вскричала мать. – Это – гордыня. Нынешний год здесь считают самым неурожайным. Солдат нечем кормить, они будут продолжать чертову экспроприацию. И расстреливать опять будут, и не только жидов. Вспомни, как зарубили Гаспара с женой и детьми!
- То были бандиты.
- А большевики кто?
У входа послышался шум. В залу вошли няня с работником, и за ней несколько селян из числа евреев, живших по соседству.
- Wir haben etwas zu geben. In Chernovo versteckt Mehl, Winter überleben. Und die Juden, wenn Sie das Letzte Korn nicht geben, Schießen,* – сказал отец и повысив голос, добавил: - Unter den Verhafteten sind deine engen freundinnen, Anna und Ruth. Heute werden Sie getötet. Ist es dir egal?**