- Отец, не кричи, заклинаю тебя. Вы случайно не лингвист по образованию? Может, генетик? Что есть триплетный алгоритм? Кто-то занимается этой проблематикой? Откуда вообще вы зн…?
Не обращая внимания, старик продолжал все громче витийствовать, нависая над самой головой:
- Политическая партия требует команды, единомышленников, спонсоров, связей. Не нашел. Бывает. Но тут. Тут только ты и твое упорство. Никто, кроме Бога в помощь, тебе не нужен! Ну? Испытываешь уже на других? Говори!
- Откуда все знаешь? Или снова скажешь, наблюдательность?
- Думаю, любой бы испробовал такую находку на ком-то еще, кроме себя.
Логично рассуждает Чертов Пинкертон, - подумал я, стараясь сдерживать волнение. Хрен с тобой, расскажу. Невелик секрет. Да и секрет ли? Если структурировать тексты по принципу ДНК до меня придумано, что ж… Одним ПэЗээСом больше, одним меньше. Начну строить курятник.
Господи, - я хлопнул себя по лбу, и чуть не продолжил вслух,- ну, конечно же! Наивный чукотский юноша подумал, что первым увидел то, что лежит на поверхности. «Триплетный семантический алгоритм». Название-то давно всем известно, а я в сотый раз открываю Америку.
Эта мысль пронзила меня, как молния, мгновенно опустошив душу. Ну, и что я тогда здесь делаю, в этом чертовом захолустье? Какой смысл жить затворником в поисках новых семиотических построений, когда ими должны заниматься и уже занимаются профессионалы? И что я вообще о себе возомнил, что смогу вернуть согражданам смысл их жизни в каком-то третьесортном чтиве? Да он мне самому не известен. Мир катится в пропасть, черт с ним. Нет-нет, пора, давно пора возвращаться к обычной жизни, в социум. Стану жить-выживать в агонизирующей стране вместе с тридцатью миллионами таких же нищих сограждан, у которых нет времени на телевизор и интернет. Стоп!
Мысли, как прорвавшийся поток, превратились из ручейка в лавину. Это же универсальная технология оболванивания! Если вкладывать не истинные, а кому-то нужные смыслы в структуру текста или видеоряды? Как же до сих пор не дошло проверил на такие приемчики наши масс-медиа? Вот кретин!
- Ты меня вообще слышишь? – Старик тряс за плечо.
- А?
- Я тебя в третий раз спрашиваю, на ком испытывал?
- Да какая теперь разница!
Я достал пачку. Осталась одна мятая сигарета, кривая и печальная.
Если такая технология существует и применяется, думаю, смогу ее обнаружить. Достаточно проверить построение текстов официальных выступлений. Например, по поводу пенсионной реформы. Старые майданные лозунги тоже подойдут. Что еще? Да все, что из рабов делает революционеров и обратно.
- Расскажи.
- Рассказать? А, ну, да-да. Испытал в январе прошлой зимы. Случайно вышло. Пришел узбек с дальней «Рублевки». «Ты, - говорит, - доктор? Пошли. Жена плохо, живот ломит, кричит. Больница нельзя, нерусские мы».
Помнится, еще Игорь Викторович* рассказывал, что сталкивался с топорными попытками кодировок на подсознательном уровне у ряда сектантских лидеров, - вспомнилось. Что еще? Дзяньканженовское** страшилище получилось у биолога этого чертова, забыл фамилию, который орал часами на куриное яйцо через модулятор, мол, крокодил ты, крокодил! Черт с ними, что толку гадать-вспоминать. Завтра, как следует, высплюсь и сяду со свежей головой.
- А дальше?
* Смирнов Игорь Викторович (1951—2004) — учёный, занимавшийся разработкой технологий компьютерной психодиагностики и психокоррекции поведения человека. (https://ru.wikipedia.org/wiki/Абакумов,_Виктор_Семёнович)
** Цзян Каньчжен – советский, российский врач естествоиспытатель китайского происхождения, получивший в опыте необъяснимые с позиции современной генетики направленные мутации при помощи дистантного взаимодействия биологических объектов.
- Собрал пакет: шприцы, физраствор, магнезия, анальгетики, тонометр. На глаза попался листок, где пробовал подбирать текст от зубной боли. На всякий случай сунул в карман. Встретила тетка лет сорока, живот как на восьмом месяце. «Коньяк хочешь, дорогой? Панкреатит у меня. Сегодня вай-вай, как болит. Таблетки пять штук ем, не лечат. Что делать, говори? »
Звони, отвечаю, хозяину-барину в Москву, мол, срочно нужны деньги на УЗИ, могут быть камни в желчном. «Скорую» вызывай. Пусть в больницу заберут хоть на час, анализы сделают. Прокапают. А вообще диета тебе нужна.
- Жадный он, сколько отдам, не вернет.
- По-русски читаешь? – спрашиваю.
- Да, - отвечает.
- Тогда бери бумагу, пиши.
Достаю свой лист и диктую, только вместо «зуб/зубы» и их дериватов вставляю «живот», «печень». Самый примитивный вариант.
- «Скорая» не скоро сюда доедет, пока ждешь, читай от начала до конца – по кругу.
- Рецепт такой?
- Да, - говорю, - последнее слово науки – семантическая терапия.
Не помню, сколько прошло, минут пять или десять, как она уже порхала по кухне, напевая. Боль прошла, одним словом. К приезду врачей грузить можно было только меня с Абдуллой – так напились.
- Уверен, что подобрал именно шифр, а не заговор, - с неподдельным интересом спросил дед.
- Обижаете. Никакой эшехомы-лавасы-шиббады.
- Большое дело ты начал. Главное теперь упорство, и Бог тебе в помощь. Только Он поможет довести до конца именно тебе, а не врагам.
- Каким еще врагам, сатанистам что ли, не смешите? Что же касается Бога, то у меня с ним проблемы.
- Да разве! А не наоборот? – Старик подпер руками бока и посмотрел на меня точь-в-точь как Ильич с картины «Ленин и дети», с добрым прищуром. - И какие же, сын мой?
- Вот только не надо пафоса, дедушка! Гносеологический тупик у меня с самых базовых положений о добре и зле, истине и свободе. Не говоря уже о вопиющих противоречиях Библии.
- Например? – с неподдельным интересом спросил дед.
- С одной стороны, «… познаете истину, и истина сделает вас свободными»*, с другой, «Я есть истина…**», - говорит о себе Бог, который априори непознаваем. Из этого следует, во-первых, что мы ни в чем не можем быть свободными.
- А во-вторых?
- Во-вторых, нерешаемая в принципе задача ставит под сомнение саму ценность человеческой жизни. Если у нас сплошь и рядом хромые судьбы, дела кувырком и все кверху ногами, то не мы же это дерьмо выбираем, в конце концов, по доброй своей воле? Получается, Всевышний поступает «как это с нами полагается без имени и без оправданья».*** Кто мы тогда и зачем, с твоей точки зрения? Одна глупость. И еще, так, к слову. Недавно у одного старца прочитал, что без смирения не стяжать Царствия небесного, так что молитесь: «Да будет воля Твоя, но не моя». Как будто если не молиться, что-то изменится. Все одно будет так, как будет, хоть лоб себе расшиби. Если хорошо – вот Бог тебя услышал, плохо – попускает за грехи, а ничего не будет – опять-таки объяснение: слаба вера, время не пришло, не надо тебе этого. Гениально!
*Евангелие от Иоанна. 31. Тогда сказал Иисус к уверовавшим в Него Иудеям: если пребудете в слове Моем, то вы истинно Мои ученики. 8:32. и познаете истину, и истина сделает вас свободными.
** Евангелие от Иоанна. 14:6. Иисус сказал ему: Я есмь путь и истина и жизнь, никто не приходит к Отцу, как только через Меня.
***Рок-группа «Аквариум», 1994. «Ты нужна мне».
При этих словах старик засмеялся, да так сильно, что за секунду трансфорировался из Гэндольфа в огромную богатырскую голову из пушкинской поэмы, заслонившую собой полную луну. Невольно я стал свидетелем широкого беззубого рта. Сразу вспомнился Жванецкий: «Что может говорить хромой об искусстве Герберта фон Караяна, если ему сразу заявить, что он хромой». Меня захотелось оборвать веселье деда чем-то вроде: а ну-ка укуси меня, провидец.
– Дожить до седых волос, а в голове бузина с Киевом и дядькой, - гоготал он. - Искать ответ на извечный вопрос о свободе выбора в житейской суете и мудрствовать о стройках с кирпичами мелковато даже для убежавшего от нас ребенка. А еще рассуждать о предопределенности и судьбе. Оставь этот хлеб астрологам. Вот лучше послушай меня.
***
- Свободный выбор – это жить с Богом или без него, по правде или по лжи, полагаться на волю Его или лукаво мудрствовать, поступая по влечениям грешной души. Познание Истины требует не интеллекта, а чистого сердца. Бессмысленно искать ее в книжках философов и даже богословских трудах. Она в непрестанном покаянии, молитве и доброделании. То есть стяжании Духа святого.
- Все, отец, понятно. Это я слышал. Теологические споры не потяну.
- Теперь о судьбе.
- Доктор, почему меня все игнорируют? Следующий!
- Судьбы ведомы одному Богу, в вечности нет времени. Но для нас полезнее думать о промысле Его. Потому что будет, как будет, ты правильно сказал. Но всегда будет хорошо для твоей жизни в вечности, а по молитве твоей – еще лучше. Синергия получается.
- Да что тут думать! – Я почувствовал, что снова откуда-то изнутри вырывается на поверхность прежнее раздражение и даже злоба на старика. – Судьбы ведомы не только Богу, не веришь? Спроси у Пушкина. Да хоть вот меня спроси. Хочешь, скажу? Родись в семье в семье пьяниц и воров, стал бы пьяницей и вором, в Бурятии - буддистом, в Чечне - мусульманином. Бытие определяет сознание. Не попадись в детстве дядя Толя, то есть отец Анатолий с братом иеросхимонахом Рафаилом, не рассказывал, гуляя здесь со мной по берегу, о бесах и вечной жизни, я бы вообще не заморачивался этой темой. Жил бы прекрасно, как все, кто славы, денег и чинов спокойно в очередь добился, и все б твердили целый век, NN – прекрасный человек. Твой Бог – это всеобщий закон, огромное магнитное поле, в котором мы, как шарики, катимся каждый в свою лузу. Впрочем, как и все сущее.
- Промысел есть о каждом человеке: и о пьянице, и о буддисте, и о тебе, грешном, которому, как ты говоришь, встретился на пути отец Анатолий Берестов. Он не определил судьбу, но посеял семена веры в душе, которые, я вижу, до сих пор только пробиваются через тернии сомнений и неизжитую гордость. Подумай об этом.
- Откуда фамилию знаете?
- Сюда только один священник раньше приезжал, не трудно догадаться.
- Ясно. Пора расходиться, отец, - я внезапно почувствовал опустошающую душу усталость от затянувшегося сумасшедшего вечера.
Как бы в подтверждение вспыхнула на мгновение истлевшая коряга и угасла, оставляя землю небесному фонарю на безоблачном звездном небе.
- Не в силах больше вести умные разговоры. Для тебя как ортодокса, я вижу, существуют канонические представления о Боге Любви, Логосе, его промысле и всем остальном. Позицию понимаю, но не понимаю. Пресловутое «кого люблю, того наказываю» – это садизм, а не любовь. Знаю, некоторые с благодарностью терпят, но не по мне сия философия.
Я встал с бревна и протянул руку. Старик явно не ожидал столь поспешного жеста. Немного замешкавшись, он тоже поднялся и крепко обхватил мое запястье холодными ладонями.
- Спасибо, - сказал он.
- Что вдруг?
- Не разочаровал.
Жаль, не взаимно, - хмыкнул я про себя, хотя любопытный человек на самом деле.
- Спасибо и тебе. Прости, что был несдержан, Лёше и Тане обязательно привет передавайте, если дождетесь.
Я освободился от рук и сделал несколько шагов по направлению к огородам. Старик окликнул меня. Пришлось обернуться.
- Роман - твоя миссия, твоя. Я не держу, наоборот, гоню, иди скорее, работай, работай, работай. Одно только запомни, камень – свобода – слово, - он вскинул руку. – Слово «свобода» - камень (рука сжалась в протянутый кулак). Бог Слово создал камень нашей свободы, его не поднять. (Он опять повторил прежние жесты). В Начале было Слово! У Слова – свобода, у свободы…
- Булыжник пролетариата. Аминь!
***
С востока небо затягивали тучи. Оно становилось супрематически черным квадратом, глядя в который помимо воли силишься найти оттенки серого. Начал накрапывать дождь. Я решил срезать путь к дому, выйдя на деревенские огороды прямо с поля. Единственное, о чем не подумал, как буду продираться через невидимый в кромешной темноте лесополосы костлявый кустарник.
Вот они, голубчики! Позади соседской бани на рыбацком столике горела зажигалка «Zippo», обнажая два силуэта по обе его стороны. Я сложил руки у рта, чтобы протрубить: «кому не спиться в ночь глухую», но осекся, услышав Алексея, сидевшего ко мне спиной.
- Давайте так, сперва вы поведаете, как случилось, что столь красивая, обворожительная, умопомрачительная, интеллегентнейшая юная леди отдала свое девичье сердце престарелому Мао Дзудуну. А потом я расскажу о своей скромной персоне все-все-все, о чем бы ни спросили.
- Фиг-фиг-фиг, - передразнила Таня. Я прежде должна знать о вас, чтобы быть уверенной, что мои сокровенные тайны узнает только настоящий рыцарь без страха и упрека, а не коварный жигало и чертов пикапер. Чтобы они не послужат целям моей компрометации.
- О, несравненная Дульсинея, слово джентльмена, мои уста запечатаны для любых сплетен и интриг.
- Тогда начинайте. Раз вы «писатель», человек, так сказать, тонкой душевной организации, то окажите любезность излагать свою биографию литературным языком, в выбранном мною стиле.
- Легко! Для начала могу предложить Баркова.
Таня засмеялась, но потом решительно, отбросив волосы назад, сказала: нет, хочу Довлатова. Давно не перечитывала.
- Жаль, не Чехова. Было бы коротко, скучно, как и положено в большой литературе. Он заломил руки, приняв трагическую позу.
- Родившись тридцать лет назад в одной из тысяч серых московских хрущоб, я быстро повзрослел среди пролетариев и провинциалов, именуемых лимитчиками. Однажды, проснувшись и выйдя на улицу, вдруг оторопел от кромешной пустоты в глазах привычных и милых с детства бородатых ликов отцов марксизма-ленинизма, драпирующих по праздникам фасады окрестных домов. Так буднично и некстати на заре юности мною были потеряны жизненные ориентиры. Вскоре, хоть и ненадолго, я обрел их снова, женившись на девушке из привычной школьной среды. В результате брака на свет появилась милая дочка постсоветского поколения с легкой близорукостью и вздорным характером, которая лет через пятнадцать-двадцать, надеюсь, удачно выйдет замуж. Я же, потерявший вкус к жизни, быстро состарюсь и умру где-нибудь в две тысячи энном году.
- Это все?
- Нет, не надо слез! Еще не конец. История была бы кончена, если бы в тусклом и суетном бытии не появился Господин великий случай. Вы спешите узнать, какой же? Что могло произойти в жизни маленького, метр девяносто, чеховского человека? Да неужели? Ужель она? ужель та самая Татьяна? Да, уважаемые дамы и дамовладельцы! Я согласно склоняю голову перед аудиторией, не в силах скрывать слезы умиления сердца.
И тут Алексей гнусаво затянул на мотив старинного романса:
- Средь шумных деревьев,
Случайно, случайно
По шапкам пожухлой травы
Она набрела вдруг нечаянно, нечаянно
На пьющие три головы.
- Браво-браво, - Таня залилась таким искренним и озорным смехом, что я чуть было не выдал себя хихиканьем. Девушка захлопала и бросила Алексею воображаемый букет цветов. Алексей же, клянясь, вправо и влево, утирал кулаками глаза.
- Ну, что, мадам, ваш выход.
- Тю-тю. Назвались рыцарем и золотым пером, так соответствуйте. Напялил - латы, не говори, что не Довлатов, - она провела ему по носу сорванным стебельком травы. Алаверды, мон ами.
Леша пересел к Тане, и разговор стал почти не слышан. Я осознавал нелепость своего положения, но упустить такой спектакль казалось мне б о льшим преступлением, чем подглядывание за невинным флиртом двух романтических натур. Минутку послушаю и ретируюсь, уговорил я себя и сделал несколько осторожных шагов в тени деревьев.
- Хотите прозу жизни? Что ж, извольте, - подчеркнуто надменным тоном сказал Алексей. Только никаких смешков, они на меня действуют хуже тройного одеколона. С какого периода начнем отсчет моей персоне, могу предложить внутриутробное развитие.
- Нет, эту интимную часть пропустим, начальные классы тоже. Давайте лет с семнадцати. Только учтите, вы – писатель, Тригорин, а я – ваша тайная поклонница. Для меня вы кумир и предмет невинных девичьих грез. Одним словом, ведите себя достойно, господин товарищ. От слова жопа я падаю в обморок.
Это заметно, - улыбнулся я. Всю усталость сняло, как рукой. Под ногами очень кстати оказался мох, и я удобно расположился на нем в предвкушении эстрадного номера.
- Гм-гм, ли-ле-ла-ло-лу, - стал распеваться Алексей.
- Начинайте, маэстро, ну! – Таня похлопала в ладоши.
- Извольте, мадам Ларина. Итак, семнадцать.Окончил московскую среднюю школу номер пятьсот сорок три, в которой до сих пор трудятся мои любимые учителя: Татьяна Петровна Курилова, «математичка», классный руководитель, и Людмила Ивановна Раздорских – преподаватель русского языка и литературы. Первой я обязан зачаткам внимательности и самодисциплины, которых не имел от роду, а Людмиле Ивановне – умению более-менее складно выражать свои мысли на бумаге. Это – как минимум, потому что в силу своих замечательных личностных качеств она, безусловно, дает детям гораздо больше того, что у нас называется хорошим знанием предмета. Кстати, с ними у меня связаны два анекдота. Хотите?
Таня кивнула.
Это же моя школа, мои учителя! - опешил я. От удивления вскочил было на ноги, но какая-то неведомая сила мгновенно налила тело горячим свинцом, и, потеряв устойчивость, я беспомощно распластался на земле. Создалось ощущение общего паралича, нельзя было пошевелить ни рукой, ни ногой. Боже, это инсульт! - пронеслось в голове. Но странно… никакой боли и потери чувствительности. Я пытался холодно анализировать состояние как врач. Легко контролировать ритм дыхания, хотя попытки кричать безуспешны. Сердцебиение очень частое, что понятно - волнение. Что не так? Думай! Думай!
Быстро тяжелели веки, погружая меня в странное забытье, где сознание продолжало напряженно работать, а память разговаривала со мной голосом Алексея.
- Нехдот первый. Лет семь прошло с окончания школы. Встречаю Раздорских. Время – полвосьмого вечера, сентябрь, как сейчас. Спрашиваю:
- Людмила Ивановна, что так поздно возвращаетесь, или событие какое?
- Нет, увы. Работать приходится больше и больше.
- Удивительно, столько работы, а русской речи вокруг, - показываю на группу проходящих мимо таджикских детей, - все меньше и меньше.
Она даже не улыбнулась. Переложила сумку с тетрадками из руки в руку и по-доброму, глядя в глаза, отвечает: Алеша, они не хуже нас с вами. Они другие, надо это принять.
Повернулась и пошла к остановке.
- А другой анекдот?
- Теперь действительно смешной. Школа у меня расположена во дворе, куда раньше часто привозили прицеп с надписью «Хлеб». Там всегда была свежая выпечка, и все быстро расходилось. Стою как-то в очереди. Передо мной бывшая классная Курилова. Роется в своей авоське и жалуется, что совсем память плохая стала. Что работать совсем не может. Вот пришла, мол, в ларек и забыла, что хотела купить. «Леш, - говорит, ты же в Центре психического здоровья работаешь, возьми таблетки для памяти». «Обязательно возьму, дорогая классная руководительница».
Проходят неделя-две, может, три. Встречаемся в той же очереди, только теперь она позади и кричит мне на ухо:
- Алексей, Алексей!
- Что, Тамара Петровна?
- Ты забыл!
- Я забыл? Наверное, а что забыл?
- Таблетки от памяти!
Таня хихикнула.
- Продолжаем нормально или дальше будем «козлить»?
- Да-да, у вас неплохо получается. «Козлите»! Брависсимо.
- Ну, извольте, барышня, сами меня захотели. Гм-гм, ли-ле-ла-ло-лу.
Итак, выбору профессии я обязан отцу моего школьного друга дяде Толе Берестову, тогда еще кандидату медицинских наук, а ныне доктору наук профессору и священнику, руководителю Душепопечительского центра имени Святого преподобного Иоанна Кронштадтского, где занимаются реабилитацией наркоманов. С одиннадцати лет он, практически, заменил мне родного отца, который к тому времени ушел из семьи.
- Вы росли с мамой?
- И с дедушкой. Это как-то повлияло на мою неотразимость?
- Да нет, красавчик. Просто не похож на безотцовщину.
- Как сие определяется?
- Да так, борзый очень. Ну, в хорошем смысле. Ладно, проехали. Мне нравится, как вы о себе рассказываете. Продолжайте, буду пока с тобой на «вы».
- Так-с, ну, ладно. Как мы выбирали профессию. Сели втроем с матерью за стол. Дядя Толя говорит, Леша, слушай сюда и внимай кандидату наук.
- Нет-нет-нет, как положено.
- Ну, хорошо, гм-гм, ли-ле-ла-ло-лу. День выбора профессии, точнее, вечер, я и сейчас хорошо помню. Анатолий Иванович был у нас в гостях, и когда я сказал, что хочу стать врачом, Берестов уточнил, каким именно: взрослым или детским? Разумеется, взрослым, как мой родной отец. «А почему не детским?» - спросил Берестов.
Мы начали спорить. Я приводил какие-то невнятные аргументы, вроде того, что взрослый больной – это сложившийся человек, с которым всегда можно поговорить о чем угодно, а ребенок – что в нем интересного?
Берестов отвечал, что на случай поговорить есть родители, бабушки, дедушки, родственники. Что курс педиатрии включает всю патологию взрослых, а не наоборот. Что дети более пластичны, и с ними проще «договориться» о лечении, тогда как зрелые люди могут вообще не принимать твоих рекомендаций. Что на педиатрическом учится больше девочек. И вообще, - сказал он, - у малышей говно лучше пахнет!
- Последние два аргумента оказались решающими?
- Разумеется. Я дал слово поступать на педиатрический. Однако чтобы до конца утвердить меня в выборе, Анатолий Иванович решил показать мне «детский ад».
«Адом» оказалась реанимация Морозовской больницы, куда Берестов устроил меня работать санитаром за три месяца до вступительных экзаменов. Не знаю, какая договоренность у него имелась с заведующим отделением Крючко, но поблажек мне не давали. Выносил «утки», перестилал койки, мыл полы. Медсестры, пользуясь моим наличием, уходили спать, оставляя следить за тем, чтобы кто-нибудь не дал «остановку». Поначалу меня это пугало. Но вскоре я привык и проникся атмосферой «здорового цинизма», которым отличаются реаниматологи, прозекторы и фельдшеры «скорой».
- Кто такие прозекторы?
- Об этом – в финальной части автобиографии, которую назовем посмертной. Хотя можно и сейчас.
- Давайте сейчас.
- Ночью умерла пятилетняя девочка. Это была вообще первая смерть, которую я видел. Ко мне подошла медсестра и сказала, что в отделении нет каталок, поэтому надо обернуть труп в простыню, положить на плечо и отнести на вскрытие. «Ты парень, тяжести по твоей части».
- Какой ужас! И что?
- Ничего. Завернул, как сказали, в простыню, понес в МОРГ на вскрытие. Там как раз и работают прозекторы.
- Страшно не было?
- Скажем так, было очень необычное ощущение живого присутствия. Девочка была еще теплой. Паталогоанатомический корпус находился на другом конце территории больницы, поэтому я старался идти быстро, чтобы не устали руки. Старался не думать, что делаю, смотреть близко перед собой, не споткнуться. Но фонари, как назло, светили ярко, и было невозможно оторваться от красивого и правильного, как у заграничных кукол, лица с густыми буклями белых волос на щеках. Она будто спала.
- Бедная, - мне послышалось, как Таня шмыгнула носом.
- Потом видел еще несколько смертей, в том числе «плановых». Например, одной четырнадцатилетней с герпетическим энцефалитом после месяца комы сестры стали плохо закреплять переходник к трубке аппарата ИВЛ.* Так что я быстро понял: врачи – не боги, смерть здесь – в порядке вещей.
* Аппарат искусственной вентиляции легких
- Нет, - заключила Таня, - никогда бы не смогла там работать. Папа с мамой очень хотели, чтобы я стала врачом, но я с садика обмякала при виде даже капельки крови. Какие уж там вскрытия! Да и поступить сейчас мне уже не реально. Если только «папик» проплатит.
- Вот-вот, любопытствую, вы «папиком» мужа называете?
- Тю-тю-тю. Алеша, ша, возьми на полутона ниже, брось арапа заливать! Ты уже закончил свою биографию? Со мной пока семнадцатилетний абитуриентик. Как промоем твои косточки до нынешнего сентября, все тебе открою, милый-дорогой.
- На чем остановились?
- На реанимации.
- Ну, да. Через три месяца поступил в медицинский на педфак, где много девочек и хорошо пахнет. Первый год учебы пролетел, как один день. А за ним - два года армии. Ничего плохого о ней сказать не могу, потому что психика устроена так, что воспоминания хранят только доброе, а вся грязь и нелепость казарменного быта забываются скоро.
Один только момент вспоминаю и с гордостью и содроганием.
- Как шли в штыковую атаку?
- Так, уже два момента. Спасибо, Таня, напомнила кое-что. Сама напросилась, будешь слушать теперь две истории вместо одной. Рассказываю по порядку.
Я числился командиром отделения управления. Напрямую подчинялся ротному. Это был грустны клоун, который ушел со второго курса какого-то геологоразведочного института и по зову сердца поступил в военное училище. Словом, клинический случай. И он, представляете, Татьяна, действительно был романтиком. Любил поговорить о музыке, живописи, о звездах и мировом разуме. Даже когда бил ногами, стараясь попасть непременно ниже пояса, не ругался, а комментировал каждый удар высоким штилем: «эпический жест, на, ля, сда»..
- Вот зверюга, за что он так вас?
- Повод для отбивания моих яиц, пардон, был следующим. Я собирался в плановое воскресное увольнение по случаю приезда в Москву упомянутого школьного друга, который служил в Белоруссии штабным писарем, поэтому мог часто выбивать себе отпуска и приезжать домой. В заранее оговоренный час я должен был прийти на телеграф и позвонить. По этому случаю собирались все мои друзья, оставшиеся на гражданке, моя девушка, мама, Анатолий Иванович. В-общем, ждал этого события, как глотка свежего воздуха.
Так вот, этот мудак, я говорю о ротном, два часа ходил по казарме, придумывая, как лучше и нагляднее показать солдатам свою несгибаемую волю. Наконец, построил нас и объявил, что в увольнение отправятся все, кроме отделения управления, то есть меня. Это был восемьдесят девятый год. Сама понимаешь, ни пейджеров, ни сотовых. О телефонной связи мы с друзьями договаривались в письмах чуть ли не за полгода.
Все мои попытки просверлить испытанным трепаном из трех лопастей: просьбы, убеждения и мольбы - лобовую кость командира, даже посулы достать кассеты со свежими «битлами» - все было тщетно. Ротный вышел курить с гордо задранным козырьком, как победивший в схватке с самим собой петух.
- У вас что, телефоны поотбирали?
- Были в штабе, но о межгороде там не заикались. Так что на повестке дня стояли два вопроса, точнее, дилемма: повеситься или все-таки отомстить? Я, Танюша, был так морально подавлен, что оказался не способен ни на первое, ни на второе. Сел за командирский стол в канцелярии и написал друзьям короткое письмо примерно следующего содержания: ротный долбоеб, пидарас и гитлер, офицеры – поголовное дубье, а лейтенант Химич бился на десятку с прапорщиком Диевым, что контрабас – это большая труба. Затем в полном упадке душевных сил повалился спать в каптерке.
Через полчаса началось совещание офицеров перед запланированным назавтра полевым выходом. Молодой казах на тумбочке полчаса орал так, что было слышно в других казармах: «селжант Мыкеиф, слочна канцелялия»! Но я спал, разговаривая с любимой во сне, и ничего не слышал. Наконец кто-то нашел меня и растормошил.
Войдя в кабинет, отдал честь собравшимся летёхам и громко отрапортовал:
- Сержант Михеев по вашему приказанию прибыл.
Надо сказать, что дикция у ротного Горчакова была своеобразная. Он постоянно экономил на гласных и постепенно снижал громкость звука от начала предложения к его концу. Кто должен выполнять приказ, было ясно, но какой именно, часто приходилось переспрашивать. Или наоборот. Еще старлей почти не ругался матом, а заменял скабрезные слова эвфемистическими междометиями «на», «ля», «сда».
- Вот, ля, читай, на, сда, - он протянул мне какой-то листочек в клеточку.
Почерк был знакомым. Я даже не сразу понял, что держу в руках свое же собственное письмо, забытое здесь на столе. Ужас! Конец! Дисбат!
Краем глаза заметил, что дверь в канцелярию приоткрыта, но ее надежно стопорит каблуком огромный ботинок лейтенанта Химича, особенно хмурого сегодня, наверное, из за проспоренной десятки.
- Ну, ля, что молчишь, будто воды в рот насрал, сда?
Деваться некуда. Поверьте, Татьяна, то был самый сильный поступок, совершенный мною за восемнадцать лет жизни. Прислонив руку к козырьку, я громко и четко продекламировал:
- Дорогие ребята, простите, что подвел вас со звонком. Причина простая, ротный долбоеб, пидорас и гитлер, офицеры – поголовное дубье…
Больше я не мог произнести ни слова, потому что кто-то срывал с меня погоны, кто-то пуговицы и петлицы, хлестали пилоткой по щекам, а в области коленей я постоянно ловил прыткие хромовые сапоги ротного. «Эпический жест, на, ля, сда»! «Эпический жест»! «Эпический жест»!
Словом, вырвался я оттуда в трусах, рваной майке, с разбитым носом, но с улыбкой до ушей. А в канцелярии, судя по звукам, офицеры, как римляне на Голгофе, продолжали делить остатки моих одежд еще минут пятнадцать.
- Браво, Леша, браво, - судя по звуку Татьяна поцеловала Алексея в щеку. Вы – талант. Продолжайте немедленно. Только не надо так смешно передразнивать, а то я описаюсь.