- На холоде как доктор категорически не рекомендую. Хорошо. История вторая. Грустная и во многом пророческая.
Должность командира отделения управления, а также незаконченное высшее образование давали мне большие преимущества перед двадцатью таджиками, десятью узбеками, пятью казахами, тремя или четырьмя киргизами, одним лезгином и одним грузином нашей интернациональной солдатской семьи. Многие из этих «воинов» практически не знали русской речи.
На полигоне должен был по штату находиться рядом с командиром, что и делал, пока меня не замечали спящим и не отправляли к своим на строевую. Зато в казарме вместе с друзьями, Толей Корнеевым и коллегой студентом-медиком из Ташкента Димой Тяном, мог подолгу предаваться безделью, «занимаясь работой» над еженедельной стенгазетой «Молния».
Единственной моей обязанностью, которая никогда никому не перепоручалась, была ежевечерняя декламация на поверке. Первым в списке нашей роты числился герой Великой Отечественной войны Петр Ефимович Атамановский, в сорок пятом году подорвавший себя гранатой вместе с несколькими фашистами. Каждый вечер на протяжении всего времени службы я должен был громко кричать (иногда на всю дивизию, если дело происходило на плацу): «Герой Советского Союза старший сержант Атамановский пал смертью храбрых в боях за свободу и независимость нашей Родины». К концу службы я стал забывать слова.
Однажды осенью, перед самым дембелем, нас построили по случаю приезда командующего Приволжско-Уральским военным округом генерал-полковника Макашова, того самого, который впоследствии активно поддержал путчистов. Ходил гоголем по плацу и самоутверждался за счет плохо говорящих по-русски солдат. По его приказу нашу дивизию забрасывали маршем на полигон у черта на куличиках для проведения командно-штабных учений. Все офицеры ждали от Макашова очередных званий и медалей. Особенно свирепствовал ротный. Выйдя из училища в двадцать пять лет и прослужив почти семь, он сильно комплексовал, что несмотря на должность, имеет только три звезды на погонах, когда все одногодки давно уже капитаны и майоры. Но вот он случай – проявить себя «на поле боя». На глазах самого Альберта Михайловича! Ведь рота была первой, да еще показной.
Орет:
«Всем стро-ойсь! Траншеи копать, на. Вы двое, - показывает на нас с Тяном, - остаетесь в палатке (была огромная брезентовая палатка на роту, с нарами). Ефрейтор Тян, на, рисует. Ты, ля, сда, контролирушь. Карта штабная, один экзмпляр. Мне! доверили. Через три часа тушем аккуратно все расположения, чтобы филиграмно! Схема вот».
Погода в тот день была адская, солнце шпарило так, что в палатке лопнул градусник. Дима Тян расположился на нарах и аккуратно рисовал укрепления, стрелочки, треугольники и квадратики. Словом, всю нашу завтрашнюю штыковую атаку. Подписывал обозначения каллиграфическим почерком. Я же, маясь от безделья, рассматривал местных уральских насекомых на брезентовой ткани. Зачем ротный оставил меня в этой бане, ума не приложу. Наверное, на случай, если с ефрейтором случится тепловой удар.
Так прошли три часа. Тян уже наводит марафет на давно готовый план штабных учений, а я, к своему ужасу, вижу, как откуда-то сверху на него спускается огромных размеров паук, разноцветный, с желтыми мохнатыми лапами. Я таких даже в «Мире животных» не видел. Тут же мне в голову приходит идиотская мысль, а что если я этого паука наколю на иглу и опущу в тушь…
- Зачем?
- Какие следы он будет оставлять на бумаге, и будет ли их оставлять вообще?
- В вас погиб арахнолог, - засмеялась Таня.
- Беру склянку с тушью в левую руку, правой насаживаю паука на иглу, взятую из пилотки, аккуратно погружаю насекомое в черную краску и ставлю на край ватмана. Паук ползет аккурат на территорию предполагаемого противника, оставляя за собой тонкие-претонкие следы. Мы с Тяном, завороженные, смотрим, как этот страх божий потихоньку перебирается ко мне на левую руку, продолжая оставлять черные пятнышки на коже. И вот тут, внимание, одновременно происходят сразу три события.
В палатку входит ротный. Меня зверски кусает паук, и я с искривленным от боли лицом, стряхиваю эту гадину вместе с чернилами, обливая карту и добрую половину Тяна. Ротный обмякает и теряет дар речи.
Занавес.
- Понемногу начинаю понимать его тягу к эпическим жестам, - захохотала девушка. – Что дальше?
- Вот дальше - грустно.
Ротный пришел в себя. В глазах слезы. Он не кричал, не говорил, не шептал, а тихо протяжно стонал, буквально умоляя сказать, зачем я так с ним поступил.
Я ему:
- Товарищ старший лейтенант, был паук…
- Какой, на-а, сда-а, пау-у-ук, Михе-е-ев, за что ты мне-е? Что я тебе сдела-ал? За что-о! За что-о-о!
Я ему снова, мол, товарищ командир, огромный паук…
- Хватит мя-а-а-млить, говори правду!
- Товарищ старший лейтенант, честное слово, первый раз в жизни пытаюсь вам сказать именно правду.
В тот день Горчаков не пошел на совещание. Выпив из горлышка бутылку водки, рухнул за командирской палаткой прямо за офицерской палаткой. Настроение у меня стало паршивым. Не смешил даже крашенный на пол-лица Тян, слева – по-прежнему кореец, справа – вылитый негр.
Я взял ведро и с деловым видом прошел мимо постов к лесу. Ходил часа три, собирая грибы, а когда возвратился, наткнулся на ротного. Горчаков только проснулся. Сидел на траве, обхватив голову руками.
- Сержант!
Я поставил ведро и сел рядом.
- Вот, товарищ старший лейтенант, хотите грибы с картошкой пожарю?
Мне очень хотелось сгладить свою вину, сделать ему что-то приятное. Жалко было смотреть на командира: опущенные плечи, ссутуленный, с влажными глазами. Ведь в сущности, человек-то хороший, романтик, хоть и самодур.
- Такие, - говорит, - как ты, Михеев, все развалят. Ты, Корнеев, Тян… Ерничаете за спиной, студентики сраные. «Устав» на машинке отпечатали. «Солдат, уходя из казармы, не забудь нассать в ботинки ротного, чтобы враг не обнаружил его по запаху носков». Ленину губы красите, глаза гуталином выводите. Деды, межу прочим, за социализм кровь проливали. Вам лишь бы обсирать. Ничего святого. Советская армия, родина, комсомол – пустые слова, пшик, бла-бла-бла. За душой-то что? Бабы, мамки, пьянки, «гражданка». Где поспать заныкаться и спирт тиснуть. Успеете еще на «гражданку». Горбатому* такие помощники нужны - бардак в стране разводить. Потому что строить не можете, не умеете, только рушить.
* Имеется в виду генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Сергеевич Горбачев (годы президентства).
- Не виноват, товарищ старший лейтенант, паук укусил.
- Думаешь, не вижу, что у нас частях? Все пьют и воруют, как сволочи. Но тут хоть какая-то дисциплина. Комдив из кожи лезет, чтобы дивизия была боеспособной. Чтобы блядская «гласность» с «перестройкой» сюда не влезли. А такие как ты про него стишки похабные пишут и заказными письмами шлют. Зачем у меня со стола брошюру макашовскую тиснул? Думал, не замечу? Тоже обосрать?
- Там много смешного есть, правда. «Офицер, не пей, не гуляй, не воруй. Если еще и работать будешь, слава тебя сама найдет».
Ротный посмотрел на меня с нескрываемым раздражением и даже ненавистью. Узкое его лицо было опушим и красным от жары и похмелья.
- Помяни мои слова, сынок, нет у тебя будущего. В говно превратишь страну, как штабную карту.
- И наступил одна тысяча девятьсот девяносто первый год, - с печалью в голосе сказала Таня.
- Так точно. Мы с Корнеем, как дураки, поперлись сроить баррикады.
- Вранье!
***
Конечно, это не инсульт или какое-нибудь ОНМК*, а чистый истерический приступ, - понял я, внезапно обретя возможность подняться. Кровь полилась по жилам горячими струями, нагнетая силу в конечности, ослабленные от долгого лежания на холодной земле.
* ОНМК – острое нарушение мозгового кровообращения
Вопрос о причине падения закрыт. Осталось понять причину этой причины. Но думать об истерике мешала кутерьма мыслей. С нарастающей силой в голове звучали слова ротного. И дальше - по кругу: таблетки от памяти, Берестов, реанимация Морозовской, армия, девяносто первый год. Отчетливо вспомнились баррикады у Белого дома, проезжающие мимо БМП, как кинул пустую бутылку в голову механика-водителя.
- Почему вранье? – опешил Алексей от такой неожиданной рецензии и даже икнул.
- Потому! - Взорвался я, выходя к столу, на котором потухшую Zippo сменил яркий фонарик.
Таня вскрикнула и вскочила со скамейки.
Я медленно подходил к Алексею, чувствуя, как помимо воли закипает внутри ничем неконтролируемая ярость.
- Боже! Как же вы напугали! - Девушка поправила волосы, поеживаясь, застегнула куртку у самой шеи и снова села. – Фу-у, мама дорогая.
- Нахрен ты, скотина, содрал армейские рассказы с моего сайта? У самого фантазии что ли нету?! Или про свою серую жизнь рассказать тебе, сука, нечего? Или, может, стыдно?
- Вы оба с ума посходили! – Алексей отступил на два шага, ошарашено глядя то на меня, то на Татьяну.
- Я точно в своем уме, - ответила она. – Поначалу уши развесила… но чувствую, что-то не так пошло, а что – понять не могу. Ну, конечно. Советская армия, тысяча девятьсот восемьдесят какой-то год, пейджеры, баррикады у Белого дома. Тебе сейчас сколько лет, юноша? Часом, с немцами не воевал?
- С узбеками воевал, таджиками и туркменами под Свердловском, - огрызнулся Алексей.
- Говорила, наглец, не ошиблась.
- Не наглец, а подлец, - процедил я сквозь зубы, и, подавшись вперед, с силой двинул ему, насколько мог различить в сумерках, прямо в челюсть. Он упал навзничь в кромешную темноту сухой крапивы.
Через минуту мы уже катались по ней, стараясь как можно больнее придавить голову противника предплечьем. Тезка был сильнее, но, видимо, внезапный удар сделал свое дело, и он больше сопротивлялся, чем нападал.
- Хватит, прекратите немедленно! - Таня схватила меня за шиворот, стаскивая с Алексея, одновременно упираясь ногой в его плечо, точно отдирая нас друг от друга. – Кобели проклятые! Без драк у вас никак не бывает. А ну, встали оба! Быстро!
Я ослабил захват и поднялся, отрясая колени. Алексей остался лежать. Закинув ногу на ногу и подложив одну руку под голову, другой полез в карман за сигаретами. Таня взяла со стола фонарь и посветила ему в лицо.
- Убери, курица, - злобно просипел он, бросив в нее смятой пачкой.
- Значит, уже курица?
- А кто? Ладно, этот идиот с похмелья психоз словил, ты-то куда лезешь? Точно говорят - курица не птица, баба не человек.
- Дочери своей скажи.
- Рот закрой.
- Знакомая тема. Покрасовался, павлиний хвост распушил, поразил девочку красноречием и героическим прошлым. Наврал с три короба. Схема у вас одна и та же, кобели. Вскружить голову дурехе, очаровать, возбудить. Десяток пошлых комплиментов, дешевое пойло, розочки на столе. Музыка. Ах, какая ночь, дорогая! Навалился разок-другой – и порядок. Пора к жене под бочок. Жена – одно, а остальные бабы, понятно, дуры, или потаскухи. Так что «закрой рот» и пошла вон. Потом пиво с дружками пить и рассказывать, смакуя детали, как очередную неземной красоты кралю задарма трахнул. Но сегодня не свезло тебе, не на такую нарвался. Не дала бы ни за какие коврижки. Потугами на литератора и кашинской водкой меня не купишь. Другой ценник, тебе не по карману. И вообще, разочаровал ты меня, красавчик.
Мне снова захотелось врезать ему в челюсть, и как можно больнее. Или двинуть ногой в живот, подумал я, тогда точно не сможет драться.
Таня крепко взяла меня за руку:
- Пойдемте отсюда, проводите домой, хватит на сегодня впечатлений. Иди, проспись, хам и сказочник.
- Без сопливых. А тебе, тезка, скажу, мудак ты полный. Что я у тебя украл, с какого еще сайта? Счастье твое, клуша рядом и старших не привык обижать, как и младших. А то бы…
- А то бы что?
- Хромал по жизни.
- Идемте, - сказала Таня.
- Нескучной ночи, - послышалось за спиной.
***
Мы побрели по центральной улице вдоль старых домов, скользя лучом фонарика по песчаной дороге и кронам деревьев. Обессиленный, я молчал, не зная, о чем говорить. Молчала и Таня. Наконец, пошла полоса огней «Рублевки», в конце которой показался стоящий на изгибе реки красивый четырехэтажный коттедж, окруженный десятком не менее помпезных построек. Таня щелкнула выключателем.
Я поймал себя на мысли, что никогда не видел ее при свете дня. Год назад подсел к незнакомке в машину, когда уже смеркалось. Да и сколько той дороги было? – минут пять, не больше. Даже не разглядел толком, занятый своими мыслями. Потом на пляже случайно встретились вот такой же ночью, с фонариками.
Попытался представить лицо Тани и не смог - вот те на! Это открытие озадачило, и я украдкой посмотрел на свою спутницу. Яркое электричество обнаружило тонкие черты лица, аккуратный нос, какой у нас физиономисты причисляют к признакам вздорности характера – с чуть-чуть вздернутым кончиком; ровные губы с устремленными книзу уголками, раскосые глаза, лишенные косметики частые длинные ресницы. Внезапно я увидел, что ее лицо - почти копия лика мадонны со старой потрескавшейся картины, которая висит в большой комнате моей московской квартиры отдельно от остальных, с букаллическими пейзажами. Тетка говорила, что все полотна достались нашей семье в довоенные годы от соседки, древней, как работы крепостных художников, московской графини, когда бабушка с дедушкой жили еще в коммуналке на Осипенко. Графиня несмотря на преклонный возраст имела прямую осанку, держалась с людьми подчеркнуто строго и немного снисходительно. Лицо ее сохраняло следы прежней «неземной красоты», о которой можно было судить по старому дагерротипу на комоде. Изящный поворот головы, испытывающий взгляд из-под широкополой шляпы с вуалью, едва различимая улыбка на лице, лебединая шея, узкие плечи и тончайшая талия, стянутая поясом длинного черного платья.
Имела она волевой характер, греческий профиль и неизменно обращалась ко всем на «вы», включая трехлетних детей. Когда про нее рассказывали, в моем детском воображении графиня представлялась мне такой же красивой, как женщина на картине. То есть поначалу я думал, что это она и есть.
М-да, у Алексея губа не дура. Вот ведь чертов урод, прости Господи, завел с пол-оборота и довел до греха. Отродясь такого не было, и вот опять, - всплыл в памяти бессмертный Черномырдин. Что врешь-то себе? Было, конечно же, но после армии раза два, не больше, и все по пьяной лавочке, так что не считается. Ага, сейчас будто по трезвой.
Хорошую притчу рассказал однажды Берестов про молодого монаха, который заблудился в лесу и вышел на исходе сил к избушке, где жила одинокая вдова. Та за ночлег и харчи потребовала одно из трех: или с ней переспать, или козла на мясо зарезать, или вина выпить. Монах, бегающий всякого греха, тем более убийства и прелюбодеяния, с радостью согласился пригубить. В итоге, зарезав козла, прыгнул на женщину. Или наоборот…
- А знаете, - вдруг прервала молчание Таня, замедляя шаг, - по правде сказать, о нем плохо не думаю. - Девушка вскинула голову.
- О ком? – спросил я, поспешно обратив взор к небу. – Об Алексее?
- Да. Поверьте, неплохо разбираюсь в мужиках. По мне так обыкновенный нарцисс. К тому же инфантильный, совсем ребенок. Кстати, был предупредителен и галантен, не лапал, даже целоваться не лез. Жаль, ничего толком о нем так и не узнала.
- Лез-лез.
- Правда? Значит, все-таки упилась до чертиков! - она засмеялась.
- В хлам, - подтвердил я.
- Одного понять не могу. Зачем было пересказывать ваши байки? Кстати, мне понравились. Только…
-?
- Действительно ваши?
- Это и взорвало! Сам удивляюсь, в инете куча приколов, куда смешнее. Почему выбрал из моих? Чем хотел поразить девичье воображение? Интрига еще в том, что мы с тезкой раньше не были знакомы, хотя весь вечер преследует ощущение, что это не так.
- А знаете, - Таня чуть сжала мою ладонь, - если это ваши байки, значит, и персонажи должны быть теми же и стилистика, правда?
- О-па, да вы мне не верите!
Она остановилась и развернулась на пятках. В глазах прыгали бесенята.
- Убедите.
- Слово джентльмена.
- Где-то я про него слышала.
- Что вы от меня хотите?
- Историю! Любую, кроме тех, что были. Вы же подсматривали, не так ли?
Я невольно заинтересовался ее белыми кроссовками.
- Случайно потерял дар речи, услышав про своих школьных учителей. Другого повода не было. – Тут с ужасом вспомнил о своем истерическом приступе, и меня передернуло.
- Ау, мужчина! - Таня остановилась, и придержала рукой, все еще упрямо сжимающей мою. – В голосе девушки послышались знакомые капризные нотки. - Что у вас на сайте еще интересного?
- Сайта давно нет. Несколько лет здесь живу, потерял интерес к любого рода публичности. А историю… не знаю, что и рассказать. О несчастных и счастливых? О добре и зле? О лютой ненависти или святой любви?
- О любви лучше вашего знаю. Счастья на свете нет, а добро торжествует лишь в сказках. Лучше что-нибудь детективное или мистическое. Магия. Предсказание. Откровение. Судьба. В этом духе.
- Любите мистику?
- Еще шахматы и кроссворды. Вообще все, что отвлекает от прозы будней и заполняет пустоту.
- Тут я как врач должен насторожиться.
Девушка, наконец, отпустила руку.
- Лечить не надо, мужчина. Хотите помочь – развлекайте.
Кто бы мне помог, подумал я. Чего только не случилось за вечер, будто жизнь заново прожил. Выжат, как лимон.
- Сколько жить осталось? Мало…
Почему так показалось?
И слова: «Я так устала»,
Умаляют эту малость.
Я из тех, кто на изломе,
Удержался на вершине,
Не скатился по соломе,
Не умчался в лимузине.
Здесь мне лучше видно, слышно:
Впереди – одно болото,
Позади все - прах, так вышло.
На подошвах позолота.
«Что стоишь? Мы ж за восходом.
Так устала ждать, товарищ!»
Я вгляделся, за болотом
Новых всполохи пожарищ.
- Чьи стихи?
- Фамилия автора ничего не скажет.
- Да ладно. Просто так спросила, хотела узнать границы вашей скромности. Вот и пришли.
Я почувствовал прикосновение полы куртки. В свете желтых фонарей темные волосы девушки переливались почему-то серебром. На мочке уха качалась, поблескивая, плоская витая сережка.
- А знаете что, давайте кофе! – Она снова взяла меня за руку. – Стихи стихами, а что с продолжением, доктор? Или хотите оставить девушку в сомнениях и тревоге?
- Как-то не совсем удобно заходить в такое время.
- На этот счет не волнуйтесь. В доме никого. И… - Она понизила голос. - Побудьте со мной еще немного, очень прошу.
Видимо тут личная драма, как я сразу не догадался. С чего бы доселе нелюдимой красавице, отгороженной от простолюдинов двухметровым кирпичным забором с охраной, напиваться и сидеть с незнакомыми мужиками ночь напролет? Вырвалась, значит, из золотой клетки. Неужели китаец бросил? Впрочем, какое мне дело.
- Хорошо, - согласился я.
Мы вошли в открывшиеся ворота гаражного бокса. Включился свет.
Парк новенькой автотехники на блестящем чистотой белом кафеле казался игрушечным набором, настолько высоким был потолок и просторным помещение. Даже Додж и Лэндкрузер казались меньше своих размеров. Сиротливо жались друг к другу снегоходы, квадроциклы, газонокосилки и снегоуборочные машины. На стенах крепились лодочные моторы, полки с большим количеством инструмента, разноцветными канистрами, аккумуляторами, лебедками и еще какими-то неизвестными мне устройствами. Ничего себе, - прикинул я мысленно, сколько танков здесь можно разместить, - заведение, однако.
Мы подошли к красной гранитной лестнице с черными мраморными перилами на резных балясинах.
- Поднимайтесь наверх, - сказала Таня и направилась к машине. – Сейчас догоню.
Я хотел встать на ступеньку, но больно ударился головой о невидимую преграду. Бом-м-м – зазвучало по гаражу гулкое эхо, а за ним заливистый смех девушки.
- Осторожно, стеклянная дверь. Не бойтесь, не разобьется, выдерживает врыв гранаты.
- Очень смешно.
Справа от лестницы начиналась тускло освещенная оранжерея, видимо ведущая к дому. Оттуда отчетливо донеслось троекратное «Господи, помилуй».
- Тьфу, это еще что за черт!
- Лакоша, жако. Умная птица, на лету хватает. Муж здесь часто молился, поэтому такой репертуар.
- Муж? Китаец?
- А что странного? Несть ни эллина, ни иудея. Снимайте ботинки и поднимайтесь.
Мы пошли, сопровождаемые светом включающихся ламп.
***
- Любимое место, - Таня дважды хлопнула в ладоши, и электрические жалюзи плотно сомкнулись, закрыв уличное освящение. - Этаж предназначался для персонала, - ее рука очертила в воздухе полукруг, - но исторически сложилось, что вся прислуга, от семьи повара до охраны, сразу переселилась в свои отдельные домики. Здесь девичья, как ее называю. Ото всех скрываюсь.
- А дома – в дамской?
- В доме неуютно, - она скинула куртку, под которой оказался белый вязаный свитер с черным иероглифом на спине.
Я осмотрелся. Просторное помещение, отделанное имитацией бревен под старину, больше походило на небольшую гостиную: с белым кожаным диваном и креслами напротив камина, кухонным гарнитуром с выдающейся к стоящему по центру зала кухонному столу, видимо, из мореного дуба, барной стойкой. Два простеньких темно-коричневого цвета компьютерных столика у окон. На дальнем - открытый ноутбук с погасшим экраном, на другом – медленно вращающийся светильник-глобус. Желтый свет из недр «земли», падал на лежащую под ним карту мира. Массивный темный дощатый пол поглощал мягкий свет спрятанных в нишах под потолком диодов густым матовым покрытием. Несколько венских стульев у стола, мольберт с акварельным пейзажем рядом с окном, домашний кинотеатр, синтезатор, колонки по всем углам, висящая плазма длинной по меньшей мере полтора-два метра. В углу пробили часы с маятником. Стрелки на римском циферблате показывали четыре часа.
- Нравится?
- Уютно.
- Вообще-то о пейзаже спрашивала, - стоя спиной, Таня помешивала в турке кофе.
Я подошел к мольберту. Волга была изображена в предгрозовом затишье, гладь воды свинцового цвета, с тонкой полосой от багрового заката вдалеке. Вечерняя гроза – редкое явление.
- Красиво.
- По памяти рисовала. Так можно видеть только с западного берега или островов. Совсем другие планы и перспектива. Вы любите живопись?
- Музыку больше.
- Аналогично.
- А где у вас...
- Как выйдете, прямо по коридору, направо. Стеклянных дверей нет, ничего нажимать не нужно.
Я направился к двери. Со стенда, висящего на стене, справа от проема, в упор смотрели десятки знакомых и незнакомых лиц в металлических рамках: Екатерина Вторая, Ленин, Пушкин, Черчилль, Че Гевара, махатма Ганди, Христос, Будда в позе лотоса, Лев Толстой. Изображений было десятка три, или больше. Выше старинными кованными гвоздями, вбитыми нарочито небрежно, крепились к полубревнам большие пластиковые буквы, выкрашенные красной краской. «Доска почета», - прочитал я и едва сдержался от смеха.
Ч у дная девица, думал я, оценивая, как Шевчук в известной песне*, фаянс, только не японского, а китайского, сортира. Или чудн а я, не знаешь, где ударение ставить. Зачем на чердаке гаража такое великолепие? Точно, людям деньги девать некуда. Может, наш Мао - родственник Си Дзиньпина?
В коридоре еще раз услышал попугая, тот продолжал истово молиться, чем-то позвякивая. Я крикнул вниз: «Попка дурак». На мгновение воцарилась тишина. Раздался звук, будто что-то треснуло, потом нечленораздельная фраза и отчетливое: «прости меня», «прости», «прости». И рыдание. Если бы не знал, что внизу птица, готов спорить с кем угодно и на что угодно, что слышал надрывный плач женщины.
* Песня группы DDT «В гостях у генерала ФСБ», 2007 год.
***
Таня сидела за столом, на котором уже стояли две дымящиеся чашечки с кофе. Теперь на ней была короткая черная блуза с открытым плечом, которое закрывала копна расчесанных волос.
Когда все успела? - удивился я.
- Садитесь, пока горячий. Хороший кофе, отвечаю.
- Вы очень красивая, и действительно вкусно, - отхлебнув, я провел взглядом по двум аккуратным холмикам на блузке.
- А вы - наблюдательный.
- Не отнять.
- Так что с новыми историями, найдется что-нибудь захватывающее для дамы?
-…С камелиями, - я поднял брови, указывая тем на необычную заколку в виде увядающей розы над ухом.
- Да, с ними самыми.
Глаза Тани сделались чуть влажными. Часто поморгав, она провела пальцами по переносице, потом изобразила в воздухе знак вопроса и, наконец, оперлась на ладонь подбородком.
Вот-вот-вот! Вот, что еще в ней так сильно нравится! Пластика. Свободная, женственная, выразительная.
- Мистика, говорите, предсказания? Они не часто сбываются, а те, что сбываются, не всегда правильные.
- Это как понимать?
- Ну, например, мой ротный предсказал, что наше поколение развалит страну. Формально, вроде бы случилось. Но! Я-то точно знаю, что ни при чем. Хоронить СССР начали задолго до Горбачева. По старым, как мир, лекалам краха любой империи: гнилая номенклатура сверху, плюс разврат в умах, пьянство и воровство снизу. Люди, в массе своей, уже не верили ни в какое светлое будущее. Сонные партсобрания, победные реляции передовиц с героями из выдуманной образцово-показательной жизни, избитые клише про дядюшку Сэма и ястребов империализма. Цитаты классиков марксизма-ленинизма даже в спецификациях к канализационным трубам. Было не смешно. Невыносимо. Сердца молодых тогда действительно требовали перемен. Но мы их понимали совершенно конкретно, в том смысле, что нужно убрать из жизни идеологическую мишуру. Даже в голову не приходило, что вместе с ней уйдут союзные республики, бесплатное здравоохранение, социальная справедливость и хоть какая-то уверенность в завтрашнем дне. Вот вы про мистику. Хотите ее в зарисовке студенческой жизни?
- Хочу. А вы виски хотите? Джек Дэниэлс. Ни раз не встречала мужчину, которому бы он не нравился.
- И не встретите.
Таня вспорхнула и подлетела к дивану, на котором оставалась лежать белая куртка. Бутылка торчала из кармана.
Надо же, какая предусмотрительная, - улыбнулся я, - в гараже взяла. И проворная: джинсы переодела, блузка теперь заправлена в обтягивающую юбку до колен. Туфли, правда, не успела достать. Ладно, так даже интереснее.
Она сняла с подвеса барной стойки два пузатых бокала, вынула из ящика пепельницу и красную пачку «LD».
- Курите, здесь мощная вентиляция.
- Спасибо, - я открыл бутылку и плеснул виски.
Таня выпила залпом, как недавно водку на берегу.
- Валяйте уже.
- Дело было за год до путча. Мы с моим институтским другом записались в стройотряд. Нужно было заработать на свадьбу, а он мечтал о дорогом прикиде. Мода восьмидесятых - черные кожаные куртки и немецкие джинсы Мантана. Фирм а стоила, как чугунный мост. Но без дорогих шмоток Лёня стеснялся подойти к одной нашей сокурснице. При волнении сильно заикался, и думал, что одежда мачо как-то компенсирует недостаток.
- Глупость какая! Вы, мужики, как дети, честное слово.
- То же самое потом его Ирка сказала. Ладно, прилетели мы под Усть-Кут, в какой-то поселок на Лене, где в большом количестве проживали «химики».
- Химики?
- Зеки на поселении. Часто засыпал под крики «не дамся» и пьяные базары с битьем бутылок. Ребята работали на стройке жилого дома, а я с другом в траншее, на прокладке труб.
Помню, сижу-курю на трех метрах глубины, сверху, проходя, останавливаются командир отряда Бударин, экскаваторщик и прораб. Прораб страшный заика, но не с детства, как Лёня, а после бойни под Даманским в марте шестьдесят девятого, когда нашу погранзаставу расстреляли китайцы. Он чудом выжил. Слышали историю?
- С обеих сторон притом.
- Понимаю. Так вот, пил он страшно. Ни разу за все время не видел хотя бы подшофе. Исключительно в стельку. Качаясь, говорит экскаваторщику: «К-к-к-капай з-з-здесь». Тот: «Не буду. ЛЭП упадет, метр от опоры». «К-к-копай, с-сука». «Не буду». Так продолжается минут десять. Наконец, прораб договаривается: «Д-д-да-в-вай так, уп-падет, я т-тебе пузырь, не у-п-падет, ты мне два»! Что гигантский завод может встать, по барабану. Страшный пофигизм того времени. Пофигизм во всем. Траншею за нами не закапывали, как положено после укладки труб, понятно, на фиг не нужно. Произошел обвал, который раздавил друга в прямом смысле слова. До сих пор, когда вспоминаю, чувствую привкус крови во рту: пока делал искусственное дыхание – наглотался.
- Сочувствую. Только где мистика?
- Вечером перед отъездом, рассказывала его мама, Лёня будто впал в транс. Проревел чужим голосом ни с того, ни с сего: «Как же хочу, чтобы остался памятник!» Она спросила: «Что?». Он не понял вопроса. Действительно через год жители поселка поставили на месте обвала обелиск. Фотографию в институт прислали. И еще. Странное дело случилось после похорон. Приехал помочь его матери навести порядок в квартире, уговорил самой не возиться и отправил в церковь. Начал уборку. Прохожу с ведром мимо комнаты Лёни, а он роется в своем столе. Меня, как током, ударило. Делаю шаг назад, с ужасом смотрю в дверной проем – никого. Померещилось. Часа за три навел марафет и уехал. Не успел войти домой, звонок. В трубке дрожащий голос: «Ты мне записку оставил»? Я в недоумении: «Какую»? Оказалось, открывает она входную дверь, а на полу бумажка с почерком сына: «Пожалуйста, мамуленька, не волнуйся, останусь в общаге».