— Кто вам разрешил войти?
Я свернул карту, уложил в планшет и хотел было выйти, но он остановил меня.
— Постойте! Что вы хотите?
После того случая я уже не вхожу к нему во время игры, а если нужно срочно, звоню по телефону. Телефонный звонок — такой условный рефлекс, который мгновенно возвращает к суровой действительности любого военного человека.
Сейчас я сидел в открытой щели артиллерийского наблюдателя, на берегу Вислы. Отблески вечерней зари подрумянили красавицу реку. Легкий ветерок лениво ласкал [132] воду, мелкая зыбь множеством зайчиков оживляла поверхность Вислы. Ни один выстрел не нарушал вечерней тишины. Казалось, что немецкие и наши солдаты слушают мелодию баяна.
— Хорошо играет генерал, — задумчиво проговорил сержант Глобов.
— Задушевно... — в тон ему ответил ординарец Аскалепова. — Редко играет, а как начнет, целый час, а то и больше от баяна не отрывается...
— Наверное, добрый, раз музыку любит.
— Нет, не скажу, чтобы добрым был... Строгий! — Последнее слово ординарец подчеркнул с оттенком уважения. Глобов кивнул одобрительно, а ординарец продолжал: — Раньше, когда воевали на нашей земле, сердитый был, ворчал, ругался... Что ни сделаешь, все не по нем. Офицерам попадало — и не говори как! А теперь тише стал, шутит, смеется. На днях говорит: «Ну, Петя! Подыскивай невесту да на свадьбу приглашай!» Я так понимаю: половину Польши прошли, немного осталось до конца войны-то...
Баян заиграл многоголосый перебор. Баянист, по-видимому, любовался звуками музыки и много раз повторял одну и ту же мелодию, затем вдруг перешел на ритм старинного вальса.
— Эх, потанцевать бы сейчас с девушками... — вздохнул Глобов.
— Рано о девках начал думать. До Берлина еще шестьсот километров, — охладил пыл своего друга ординарец.
— Не успеешь оглянуться, как там будем. Тебе же сказал генерал: невесту ищи.
— А посмотри, какой ты красавчик! Только в твоем костюме и на танцы, — ординарец презрительно оглядел с ног до головы сержанта.
Глобов потрогал гимнастерку, смахнул пыль с брюк, покрутил носком огромного кирзового сапога, измазанного в глине, вздохнул и ничего не ответил. Я представил себе светлый зал университета и там, среди танцующих пар, студента Глобова. С ним девушка в белом платье, легкая, как воздух. Сам сержант в светлом костюме с ярким цветастым галстуком. И они кружатся, кружатся в вальсе.
Ветерок внезапно утих, как бы спрятался под обрывистым берегом реки. Погасли зайчики на поверхности воды, [133] и Висла голубой лентой замерла на зеленом ковре берегов. Мои мысли перебил Глобов, он спрашивал ординарца:
— А что, Петя, говорят, твой хозяин девушек-связисток не любит, прогоняет их в тыл.
— Был такой грех. Еще на Волге. Приходит как-то раз к генералу начальник связи и докладывает, что прибыло пополнение — девушки. Раскричался генерал: «Чтобы я их не видел! Девайте куда хотите, а в траншеях ни одной чтобы не было! Тут не пансион благородных девиц, а война». Перепуганный начальник связи ушел, а генерал достал свой баян и заиграл старинную песню «Лучинушка». И так он грустно играл, что у меня слезы сами из глаз выкатывались. А когда кончил играть, позвал начальника связи, усадил с собой пить чай и говорит ему: «Ты на меня не серчай. У меня у самого дети... Девичье ли дело в траншеях сидеть?». Долго они беседовали о том, как облегчить девушкам тяготы окопной жизни. Многих, которые послабей, отправили в тылы, а которые похрабрей да поспособней — остались на переднем крае. Одна, Ниной звать, две медали получила, к ордену представлена. От самой Волги с нами шла. Боевая такая.
Ординарец замолчал. Молчали и мы.
Сумерки сгущались. Пропали очертания реки. Сержант свернул махорочную самокрутку и попросил разрешения закурить. Скоро огонек его папиросы и запах махорки создали жилой уют в нашей открытой щели. Ординарец вдруг встрепенулся:
— Заболтался я с вами, пойду чаек готовить, — и торопливо скрылся в землянке.
С немецкой стороны прогремел выстрел из крупного орудия. Вечерняя тишина была нарушена. Высоко над головой прошелестел снаряд. Баян умолк.
— Пойду займусь делом, — сказал Глобов, и не успел я что-либо ответить, как и он ушел в свой блиндаж.
Опять стало тихо, и снова заиграл баян.
Вновь раздался выстрел, и над головой прошелестел снаряд. Баян умолк.
Выстрелы чередовались с равными промежутками времени, и каждый раз после выстрела баян делал паузу. Наконец он стих совсем. По-видимому, артиллерийская стрельба мешала баянисту, сбивала его игру. В воздухе стало свежо... [134]
Из блиндажа вышел генерал Василий Семенович Аскалепов. Он вздохнул полной грудью и, заметив меня, приветливо сказал:
— Добрый вечер!
— Здравствуйте, товарищ генерал.
— Опять сегодня целую ночь будут стрелять... И чего они снарядов не жалеют. Ведь там давно нет наших батарей.
— Это хорошо, товарищ генерал, пусть пашут землю.
— Да вот, поиграть не дали, помечтать...
— Вы целый час играли.
— А вы слушали?
— Слушал и, признаюсь, не решился беспокоить.
— Хорошо! За то, что у вас хватило терпенья слушать, угощу вас чаем.
— Слушал я с удовольствием. У вас баян не играет, а поет. В такой вечер слушать его...
— Ну это вы уж бросьте, — недовольно перебил Василий Семенович. — Чего доброго аплодировать станете. — Он несколько минут помолчал, потом загадочно хмыкнул и глубоко вздохнул. Я ждал, что он скажет.
— Еще в гражданскую, когда мы били наших расейских бандитов, был у меня дружок красноармеец Петр Ярцев, лихой гармонист. Вот он играл так играл, куда мне до него... На привалах, стоит только тронуть Петру клавиши баяна, как все вокруг него смеется и поет. А как лихо плясали под его игру! Однажды туго нам было. Пошли мы в атаку, а он развернул свой баян, идет в рост, раздувает меха, поет во всю мочь. Ярость кипела в его песне. Так с песней и погиб. А баян мне по наследству достался, как дружку. Трудно было учиться играть. Как начну, так все Петр вспоминается. Не далась мне в игре солдатская лихость. Моя игра только тревожит душу бойца. Не вышел из меня баянист.
Я посмотрел на его грудь, где сверкала Золотая Звезда Героя Советского Союза, и подумал: «Зато генерал получился».
От реки веяло прохладой. Уже давно скрылись в темноте очертания берегов. Немцы начали бросать осветительные ракеты. Ночью Висла неприветлива и холодна. Кругом все казалось вымершим, и только у землянки комдива тускло поблескивала сталь автомата. Переминаясь с ноги на ногу, автоматчик с нетерпением ждал [135] смены. Из-за реки с методической точностью доносились звуки орудийных выстрелов. Над головой, разрезая воздух, летели тяжелые снаряды, и где-то вдали раздавались взрывы.
— Пойдемте пить чай, там и поговорим о деле, — сказал генерал и увлек меня за собой в черный провал мимо часового.
На плацдарме
С группой офицеров мы выехали на плацдарм для проверки готовности войск к предстоящему наступлению. Декабрьское утро приятно освежало лицо, легкий мороз бодрил. Машины бойко бежали по накатанному береговому шоссе. Впереди, в утренней туманной дымке, виднелся белый, будто прозрачный, большой деревянный мост.
Плацдарм за рекой занимал около ста квадратных километров. Солдаты быстро обжили отвоеванный у фашистов клочок земли, всю землю на плацдарме вдоль и поперек изрыли траншеями, ходами сообщения, противотанковыми рвами, блиндажами и просто землянками. В подвалах разрушенных домов разместились штабы, склады боеприпасов, кухни.
Огромный труд вложили солдаты в постройку оборонительных сооружений. На этом клочке земли, по моим приблизительным подсчетам, они сделали около четырехсот километров траншей и ходов сообщения; до восьми тысяч артиллерийских, минометных и пулеметных окопов; около четырех тысяч различных блиндажей и землянок. Почти миллион кубометров земли был выброшен солдатской лопатой. Всю территорию плацдарма саперы опутали колючей проволокой, а связисты — телефонными проводами. По обочинам дороги висели предостерегающие надписи «Минировано!» Там, где могли прорваться фашистские танки, были поставлены длинные заборы из стальных «ежей».
Некогда живописный уголок Польши за короткий срок был превращен в неприступную крепость. В этой крепости накапливались силы для того, чтобы в один прекрасный день бурным потоком выйти на оперативный простор и смести фашистские войска.
На командном пункте нас встретил командир дивизии генерал-майор В. С. Аскалепов. Полный, невысокого роста, [136] он грузно забрался к нам в машину, и мы поехали на передовой наблюдательный пункт. На мой взгляд, по пути был безупречный порядок, но придирчивый глаз генерала то тут, то там замечал неполадки. Проезжая через небольшой сосновый лесок, он заметил у одной из землянок кучи неубранного мусора. Остановил машину, и мы пошли пешком по тропинке. Тропинка вела мимо походной кухни, неподалеку от которой валялись кости, консервные банки, очистки. Генерал пристыдил повара. Прибежавший молоденький капитан растерялся и неумело представился генералу. Тот махнул рукой и приказал собрать всех командиров. Видя, что генерал рассердился не на шутку, я попытался переключить его внимание.
— Землянки добротные и маскировка хорошая!
Комдив не обратил на это внимания.
— Как вам не стыдно, загадили прекрасное место! — начал он сурово. — Разве так должны жить советские воины? В расположении части навести порядок, мусор закопать. Срок — три часа, — и повернувшись, пошел обратно к машине.
Чем ближе подъезжали к переднему краю, тем хуже становилась дорога, чаще приходилось объезжать свежие воронки. На опушке редкого леска шофер остановил машину и доложил:
— Товарищ генерал, дальше нельзя.
Мы пошли лесом. Генерал шагал быстрыми шагами, за ним торопливо спешили офицеры, шествие замыкали два автоматчика.
Обычно, идя по лесу, испытываешь приятное чувство бодрости, свежести. Но этот лес производил гнетущее впечатление. Как будто здесь совсем недавно свирепствовал ураган невиданной силы. Немцы непрерывно обстреливали этот район. Большая часть деревьев повалена, некоторые расколоты сверху до самого основания, сломаны пополам, то тут, то там торчат неестественно высокие, уродливые голые пни.
В воздухе послышался свист снаряда, а затем где-то вдалеке раздался взрыв. Генерал посмотрел на часы, покачал головой и сказал:
— Мы немного задержались, немцы уже позавтракали. Заходите-ка лучше в мою нору, — пригласил он подполковника М. Н. Фруктовского и меня. [137]
В тесном блиндаже на столике стоял пузатый никелированный чайник, стаканы, тарелка с хлебом. Я обратил внимание на большой черный футляр с баяном, стоявший в углу. Перехватив мой взгляд, Василий Семенович сказал:
— Баян здесь тоже скучает. Но скоро такую музыку закатим фашистам, что долго будут помнить. За все получат сполна: за Сталинград и Харьков, за Донбасс и Белоруссию...
После чая мы пошли в первую траншею. Дивизия прибыла сюда всего три дня назад, необходимо было посмотреть, как люди осваиваются. Идти гуськом по бесконечно длинным ходам сообщения утомительно, но чем ближе мы подходили к переднему краю обороны, тем больше чувствовался строгий порядок: стены ходов сообщения укреплены плетенкой из ивовой лозы, такая же плетенка прикрывала траншею сверху. Людям высокого роста приходилось двигаться нагнувши голову, сухие ветки цеплялись за шапки. Света в закрытых траншеях было мало, редкие окна в перекрытии служили как бы маяками в этом угрюмом коридоре.
«Попадись кто-нибудь навстречу, не разойдешься», — подумал я.
И как бы в ответ на мою мысль, дорогу загородили солдаты с носилками. Разойтись в тесной щели без ноши еще можно, но пропустить людей с носилками невозможно. Пришлось вернуться несколько назад, где была выемка в стене, предусмотренная на такие случаи.
Когда мы вошли в первую траншею, сразу стало веселее: она шире, в ней светлее.
Генерала Аскалепова встретил коренастый, невысокого роста майор — командир батальона. Его лицо было усеяно черными крапинками. Это след немецкой гранаты. Обожженная порохом земля вместе с мелкими осколками впилась в лицо. Осколки удалили, а гарь осталась.
— Откуда пронесли раненого?—спросил комдив.
— С участка третьей роты. Это первый случай сегодня, — как бы оправдываясь, ответил майор.
— Пойдемте, на месте разберемся, — приказал генерал.
— Туда опасно ходить. [138]
— Пойдемте! — уже сердито повторил он приказание. Майор шел впереди. У крутого поворота он остановился. Траншея опускалась в овраг, затем поднималась кверху. Немецкие окопы проходили в этом месте в ста пятидесяти метрах от линии наших траншей. Мы видели неглубокий ход сообщения противника. Вероятно, немцы тоже видели наши траншеи. Чтобы пройти дальше, надо было согнуться в три погибели. Здесь ходили лишь ночью — и то осторожно. В. С. Аскалепов напомнил майору:
— Сегодня же накрыть траншею. Я с инженерами поговорю сам. Если в каждом батальоне мы будем терять в сутки по одному человеку, то за два месяца дивизия потеряет две роты солдат.
На обратном пути комдив останавливался около каждой стрелковой ячейки и пулеметного окопа, разговаривал с солдатами, интересовался всеми мелочами. Знают ли, где вражеские пулеметные точки, где минные поля свои и немецкие, что за войска стоят против нас, много ли их? Подойдя к солдату, который наблюдал в перископ, генерал спросил:
— Что вы там видите?
— Подожди минуту, — ответил тот не оборачиваясь.
Все молчали. Генерал вынул из портсигара папиросу, закурил. Командир батальона, наблюдавший эту сцену, нетерпеливо тронул солдата за плечо. Тот быстро повернулся и замер от удивления.
— Ну, что там увидел? — спросил, улыбаясь, комдив.
— Виноват, товарищ генерал. Я думал, другой, — растерянно ответил солдат. И вдруг лицо его приняло деловое, серьезное выражение. Он предложил генералу:
— Посмотрите, на бруствере немецкого окопа консервная банка, правее два метра на снегу — гильза от снаряда. Наблюдайте за этой гильзой.
Сказав это, солдат ушел.
— Наш лучший снайпер Кушнарев, — объяснил командир батальона.
Генерал, наблюдая в перископ, ворчал: «Где там гильза? Консервную банку легко нашел, а вот гильзу не вижу...»
Где-то в стороне щелкнул одиночный выстрел. Генерал вскрикнул: [139]
— Молодец снайпер! Вот и гильзу увидел: руки немца появились и исчезли. По ним и гильзу нашел.
Все мы с восхищением смотрели на подбежавшего к нам Кушнарева, который, запыхавшись, докладывал:
— Немецкий снайпер снят. Приказание командира батальона выполнил.
— А при чем тут гильза от снаряда? — спросил генерал Кушнарева.
— Гильзой была замаскирована наблюдательная точка снайпера.
— Покажите вашу стрелковую ячейку, — обратился Аскалепов к снайперу.
— Поверните перископ градусов на сорок пять правее и вы увидите разбитый немецкий танк. Под ним вырыта нора, оттуда я и веду огонь. Забраться туда трудно, немецкие снайперы все время подкарауливают, бьют по всем щелям.
И действительно, после выстрела Кушнарева участилась стрельба с немецкой стороны. Я также приложился к окуляру перископа и увидел распластанный, как селедка на тарелке, разодранный пополам немецкий танк. Должно быть, противотанковая мина попала под брюхо стального чудовища.
— Где место отдыха бойцов? — спросил генерал командира батальона.
Майор показал пальцем на квадратное отверстие, чернеющее у самой земли.
— Там отдыхает одна смена, — сказал он.
— Если немцы полезут из своих окопов, что будете делать? — спросил комдив Кушнарева.
— Брошу пару гранат, сперва одну, потом другую.
— Успеют люди выскочить из этой норы?
— Пулей вылетают, — с улыбкой ответил Кушнарев.
Бревенчатый вход, широкий, но низкий, в половину человеческого роста, заставил пригнуться до колен. Генерал влез в землянку, осветив ее карманным фонариком. Солдаты спали на соломе, постеленной прямо на земляной пол. Они прижались вплотную друг к другу, укрывшись шинелями. Никакой печурки не было, но все же из земляночки веяло теплом. Бревенчатый потолок и такие же стены придавали жилой вид этой норе. У одной из стен аккуратно стояли автоматы и винтовки, почти касаясь потолка. Задев в тесноте одного из спящих, генерал [140] поспешил отодвинуться от него и чуть не придавил другого солдата. Тот проснулся, широко раскрыл от удивления глаза и хотел вскочить на ноги.
— Отдыхайте, спокойно отдыхайте, — остановил его генерал и стал выбираться наружу.
Мы прошли по траншеям до правого фланга полка и на стыке с соседней дивизией попрощались с комдивом.
У артиллеристов
Траншея, в которой находился передовой наблюдательный пункт артиллеристов, проходила через деревню. Она угадывалась по развалинам, по подвалам, занятым нашими солдатами, по каменным фундаментам домов и надворных построек, за которыми укрывались орудия прямой наводки, выдвинутые к переднему краю на случай танковой атаки противника.
Наблюдательный пункт разместился в подвале каменного дома, стоявшего когда-то на краю деревни. Рядом росла зеленая сосенка, чудом уцелевшая и этом сплошном развале. Кусок стены, торчащий из земли, давал возможность иногда посидеть и покурить на свежем воздухе, не боясь, что тебя настигнет пуля. Для надежности подвал был накрыт бревнами и засыпан слоем земли.
В подвале за столом, изучая схему расположения немецких батарей, сидел командир 156-го артиллерийского полка, мой старый знакомый гвардии подполковник Сергей Гаврилович Солодилов. Мы обменялись с ним крепким рукопожатием, оба обрадованные встречей.
Подполковник был уже не молод, носил пышную шевелюру и часто хмурился. Казалось, что в его сердце нет места для нежных человеческих чувств. Но это только казалось. Он как-то умело прятал улыбку в глубоких карих глазах. Подчиненные называли его между собой «батя». Так часто на фронте величали любимых командиров.
Сергей Гаврилович познакомил меня с обстановкой на своем участке. Огромная карта мелкого масштаба была так сильно разрисована цветными карандашами, что походила на картину из салона модернистов. Однако схема ориентиров на карте была очень интересной: обозначены и кустики и бугорок на снегу, три дерева, торчащая [141] из-под снега водопроводная труба, подбитый танк. Я вспомнил ориентиры летнего пейзажа и удивился.
— Разве не осталось ни одного домика, ни одной часовни, ни одного кладбищенского креста?
— А вот вылезь наружу и посмотри. Кругом чистые снежные поля — и только.
Легкий морозец после подвала казался особенно приятным. Под прозрачным голубым небом дышалось легко, радостнее билось сердце.
На переднем крае тихо. Где-то вдали, как запечный сверчок, стрекотал автомат. Я разглядел на сосенке фигуру наблюдателя с биноклем и поразился его смелости. Как он мог на глазах противника забраться туда? Правда, подход к дереву был прикрыт обломком каменной стены. Пригнувшись, я быстро добежал до сосны и осторожно выпрямился. Впереди — снежное поле да бугры нашей первой траншеи, а дальше передний край немецкой обороны. Пристально вглядываясь в необозримые снежные поля, я заметил несколько серых пятен на снегу: плохо замаскированные немецкие орудия. Кое-где вились тонкие струйки дыма над снежными буграми. Там, очевидно, офицерские блиндажи. На горизонте, в синеве морозного воздуха угадывались очертания лесной опушки. Там сосновый бор, и в нем, по данным нашей разведки, несколько самоходных пушек и танков. Увлекшись наблюдением, чуть побольше высунул голову из-за дерева, забыв на мгновение об опасности. На опушке леса блеснул огонек. «Пушка», — подумал я.
Неприятно нарастающий вой снаряда заставил меня вобрать голову в плечи. Где-то позади раздался взрыв. Снова короткий вой с посвистом. Звук больно резанул слух, снаряд пролетел совсем рядом с деревом. Взрыв еще ближе, осколки просвистели над головой. Я не слышал, как свистел другой снаряд, воздух рванулся из-под корней сосны. Сверху, прямо на мою голову, свалился наблюдатель и кошкой, в один скачок, прыгнул в траншею. Пришлось последовать его примеру. А кругом гремели взрывы. Один из снарядов все же настиг нас прямо у входа в подвал, на крыше взметнулось черное облако пыли, сверху посыпались обломки бревен. Обо что-то ударившись головой, я свалился в подвал и потерял сознание. [142]
Когда очнулся, было темно. Мерцали огоньки папирос. И спокойно гудел голос Сергея Гавриловича, который рассказывал о своем детстве, вспоминал сверстников.
— Яков, зажигай свечу!—крикнул подполковник ординарцу.
Бензиновая лампа, сооруженная из патрона скорострельной пушки, ярко осветила подвал. Несколько офицеров сидели вокруг столика, заставленного закусками. Привлекали внимание две бутылки белого вина и нарядная бутылка портвейна.
— Ого! Я, кажется, попал на пиршество.
— Наш «батя» сегодня вроде как новорожденный, — пошутил ординарец.
Разговор за столом не клеился. Все искоса поглядывали на задрапированный палаткой вход в землянку. Кто-то потянулся за папиросами через стол, задел рукавом сплющенный патрон — бензиновую лампу. Ординарец молча убрал ее со стола, достал откуда-то настоящую стеариновую свечу и зажег. С переменой освещения в подвале все изменилось: затемненные углы и стены как бы отодвинулись дальше, потолок поднялся выше, и разговор приобрел более мягкий, спокойный оттенок.
— Всю жизнь справлял я свой день рождения среди друзей. Вот так же. Только ныне мы вдали от родной земли. Выпьем же за нашу Родину, за отцов, за матерей, за наших детей, — сказал Солодилов, и мы чокнулись.
Тут каждый подумал о своих близких, любимых, вспомнил родные края. Но это была небольшая пауза, лирическое отступление от прозаических будней войны. Обстановка быстро вернула всех к действительности. Угомонившиеся было немцы вдруг повели огонь с еще большей силой. Казалось, снаряды падают на наш подвал.
— Вот вам и оркестр: контрабас с барабаном. Музыка Гитлера, прелюдия к опере «Обманутый Мюллер!», — шутил офицер разведки. — Это стреляет дивизион капитана Мюллера. Мы с ним давно знакомы.
— Поговорить спокойно не дают, черти. Может быть, их призвать к порядку? Послать парочку снарядов в ответ? — предложил кто-то.
— Зачем? Они салютуют в честь нашего юбиляра. Мы их стрелять заставили. Пусть жгут свои боеприпасы за наше здоровье, — сказал разведчик, лукаво улыбаясь. [143]
— А куда они бьют? — допытывался я, не понимая, в чем дело.
— Тут недалеко, по нашей батарее, — усмехаясь, отвечал Сергей Гаврилович. — Это Яша изобрел. На старом наблюдательном пункте оборудовал ложную огневую позицию. Блиндажик там хороший и прочный. Поставили пушку, постреляли немного, потом убрали. Немцы, конечно, засекли, думают, что пристреливается батарея, несколько раз били по тому месту. Теперь Яков иногда ставит в брошенный блиндажик огарок свечи. Даже мне свечей не дает, экономит. Говорит, для немцев не хватает. — Подполковник при этом довольно улыбнулся. — Пока свеча горит, немцы снаряды жгут. Сегодня Яша, наверное, второй огарок поставил: второй раз начали палить. Только прямое попадание в блиндаж может погасить свечу.
— И ни разу не попали? — удивился я.
— Попадают. Но блиндажик там крепкий. Снаряды ложатся кучно. Немцы стали нервными, на каждый наш чох выбрасывают сотни снарядов и часто напрасно. А мы экономим боеприпасы для решительного удара.
Мне показалось, что командир полка хотя и говорит, что надо заставить противника нервничать, а сам вовсе не был спокойным, да и сидящие за столом офицеры не проявляли особого энтузиазма: веселого на именинах было мало. Взрывы чередовались в строгой последовательности. Немецкие артиллеристы работали ритмично, как автоматы. Разведчик пытался оживить компанию, разлил по стаканчикам вино и предложил тост: «Смерть фашизму!». Сергей Гаврилович сделал рукой вялый жест, и тост не состоялся. На столе стояла нетронутой бутылка портвейна с нарядной этикеткой, как бы для украшения. Я даже удивился, к чему такая декорация. Огарок свечи догорал. На стол снова водрузили бензиновую коптилку.
— Что-то сегодня фрицы долго стреляют. Ты какую свечу там поставил? — громко спросил подполковник.
— Бензиновую горелку, — ответил ординарец откуда-то из темноты. — На целую ночь хватит!
Солодилов недовольно поморщился. Чем-то не устраивала его эта назойливая немецкая канонада. Но немцы вдруг прекратили огонь. Именинник обрадовался. [144]
— Яша, мигом беги проверь, что случилось. Огарков больше не зажигать!..
«Странно, — думал я, — сами же организовали приманку для немецких артиллеристов, а теперь радуются, что те бросили стрелять».
Через некоторое время в дверях подвала появился ординарец и с ним бледная как полотно худая женщина с суровым лицом. Она стояла в дверях и смотрела на собравшихся офицеров испуганными глазами. Подполковник вскочил со стула и быстро подбежал к ней.
— Доктор, что с вами?
Он торопливо снял с нее шинель, шапку и усадил на свой стул. Женщина привычным жестом поправила растрепанные волосы, одернула гимнастерку и только после этого попыталась улыбнуться.
— Больше часа сидела на вашей старой батарее, пока не догадалась потушить эту проклятую коптилку. Думала, что без огня страшно будет, а потом поняла — бьют по огню, — устало говорила женщина.
— Как вас занесло туда?
— Хотела быстрей. Ведь сказали, что у вас раненый офицер из штаба армии. Меня послали помочь. Вот я и торопилась. Пошла прямой дорогой. А как начали стрелять, бегом в блиндаж. Там и сидела как дура.
— Офицер-то и ранен не был, а всего лишь контужен, — поспешил успокоить я гостью.
— Так и думала. Догадалась, что «батя» приглашает меня отметить день его рождения, — сказала она, кивнув в сторону подполковника. — Все же покажитесь, — добавила врач.
Она оживилась, лицо стало миловидным. У меня ничего не болело, кроме колена, и я отказывался от осмотра. Врач настояла. Пришлось снимать сапоги и показывать свои ноги.
Офицеры подтрунивали над женщиной. Каждый понимал, в какое тяжелое положение попала она, и смеялись только для того, чтобы успокоить ее хоть немного. Гостья теперь и сама иронически относилась к своим страхам, оживленно рассказывала о том, как ей в голову пришла мысль погасить бензиновую горелку и как после этого в темноте стало еще страшнее, хотя стрелять перестали. [145]
— Я совсем растерялась и не знала, куда мне идти. Если бы не пришел Яша, до сих пор ревела бы там, в блиндаже, — говорила она, уже улыбаясь.
Подполковник в раздумье покачивал головой и помалкивал.
Мы распрощались с ним уже на рассвете. Ночь серела, мороз совсем ослаб, но меня знобило. Голова кружилась не то от выпитого вина, не то от легкой контузии, и я полной грудью вдыхал свежий воздух. Пришлось завернуть в артиллерийский дивизион. С трудом втиснулся в тесную щель наблюдательного пункта командира дивизиона.
— Это и есть мое жилье, — сказал незнакомый капитан. — Не удивляйтесь: чем оно теснее, тем меньше вероятность его разрушения.
Осмотревшись, я в конце щели заметил стереотрубу, около которой сидел боец.
— Это дежурный наблюдатель, — объяснил командир, заметив мое удивление. — Он, наверно, уснул. Лишь пушка может разбудить его. Да и то только та, которая будет стрелять прямой наводкой.
Я все же растолкал бойца. Тот сполз с подставки, уступая мне место. Он решил, что я хочу наблюдать. Мы с трудом поменялись местами.
Приложившись к окулярам стереотрубы, я легко обнаружил передний край немецкой обороны. В утренней мгле можно было разглядеть, как над всеми снежными буграми вьются дымки, кое-где из-под снега вылетают искорки. Там тоже просыпаются. Вдалеке видны фигуры немцев, медленно идущих прямо по снегу. А вот совсем рядом из траншеи вылез солдат, набрал котелок снега и скрылся. Нет нужды выслеживать днем так упорно каждого солдата и бить по одному. Сейчас можно бы стрелять свободно, без промаха. Этими мыслями я поделился с капитаном.
— Сейчас, — стал объяснять мне капитан, — воюют наши наблюдатели. По движению немцев утром многое можно узнать: где наблюдательный пункт, где склады боеприпасов, где просто землянки. Все это наносится на схему обороны. Если хотите, посмотрите на эту вот бумагу.
Но меня интересовали не цели, а люди. На схеме [146] все ясно. А вот почему немцы пренебрегают опасностью?
— Почему? — переспросил капитан. — А вот послушайте, прочту вам перевод одного интересного документа. — Он порылся в полевой сумке, извлек несколько листиков исписанной бумаги и начал читать: «Солдаты противника обстреливают наш участок ружейно-пулеметным огнем, требуя и от нас ведения ответного огня. Их огонь мешает нам улучшать оборону. Противник беспрепятственно разгуливает днем и ночью на своем участке, как ему заблагорассудится. Почему? Наши солдаты инертны. Лишний выстрел по кустам и по людям не мешает. Надо нарушать покой противника. Командирам всех степеней расшевеливать солдат от их инертности и сделать их более активными в обороне. Солдаты меньше будут заняты посторонними мыслями».
— По-видимому, мысли солдатские не нравятся немецкому командиру, — комментировал капитан. — Это писал командир какой-то гренадерской части гитлеровцев. Сами немцы ответили на сложный для нас вопрос. Инертность, обреченность, безвольность — меткая характеристика состояния их войск.
Беспокойная ночь
Большой лесной массив почти не тронут огнем фашистской артиллерии. На опушке леса в землю зарылись артиллеристы, разведчики, связисты. Для командования в лесу сооружены просторные блиндажи с надежными перекрытиями.