— Понятно. Куда везете?
— Приказано доставить в штаб. Пойдет в ревтрибунал...
Так сгинул от нас Крутовских, и о судьбе его мы точно ничего не узнали.
Говорили, будто посажен он в тюрьму. А потом кто-то из наших ребят рассказывал, что бежал Крутовских, переметнулся к Антонову и его убили где-то под Тамбовом. Однако доподлинно ничего не известно.
Одно я крепко понял после случая с Крутовских: слова слушай, а верь делам. И в какие бы перья ни рядилась ворона, орлом ей никогда не быть. [98]
Явился я в роту, и поставили меня к многосемейному бедному сапожнику (более состоятельные дома были уже заняты), но зато у своих хозяев я был единственным постояльцем.
Подошло рабочее время — сенокос. Хозяева идут на луга, и я с ними: стыдно людей объедать, да и руки чешутся по работе. И так незаметно свыклись мы друг с другом, и стал я у них вроде бы членом семьи.
Как-то в ненастный день рассказываю я хозяйской детворе о военных случаях. Подошел хозяин, послушал и говорит:
— Сидеть можно и разутым. Снимай, Антон, — и показывает на мои ботинки.
— Зачем снимать?
— Ладно, ладно, снимай. Велики они тебе. Такое из них сделаю, что под венец не стыдно будет идти.
Перешитые ботинки действительно получились что надо. Первый раз в жизни надел я аккуратную, сделанную по мерке обувь. Хожу, посматриваю себе на ноги и радуюсь. Однако не долго пришлось мне любоваться своими ботиночками.
Получилось это так.
Поручил мне политрук читку газет в моем отделении, а тут десять человек, и все один к одному — зубоскал на зубоскале. Главный заводила — красноармеец Дьяконов. Боек он был на слово и такое воображение о себе имел, будто умнее всех и все ему дозволено. Словом, первый парень на деревне.
Ну так вот, почитываю этак газеты — а должен сказать, чтец я не из важных и видом, как известно, неказист, — поэтому слушают меня без особой охоты. К тому же ни одной читки не проходит, чтобы не старались подцепить меня, с толку сбить. Особенно Дьяконов. Его хлебом не корми — дай только опорочить коммуниста.
Обычно он так начинал:
— Коммунисты говорят о равноправии, кричат против собственности, а к самим не подойдешь — обуты, одеты, как господа. Где же тут равноправие? Вот, к примеру, на себя посмотри, Одинцов. Коммунистик ты так себе, маленький, плюгавенький, без году неделя, а уже ходишь в модных ботиночках. Теперь на мои ноги гляди. Видишь, рванина какая? Как же нам верить вашему брату? [99]
Нет, если ты правильный коммунист, меняйся со мной обувью. Тогда поверю.
Товарищи на его стороне — поддакивают, подзуживают. И так на каждой читке.
До того мне все это надоело, что прямо хоть волком вой. А главное, обидно, что не могу найти настоящего острого слова, чтобы обрезать Дьяконова. Но все же пока терплю.
Однажды на читке Дьяконов снова заводит свою старую песню — о ботинках. И вот тут наконец прорывает меня.
Рывком расшнуровываю свои ботинки — и шварк их под ноги Дьяконову.
— Снимай свои! Меняюсь!
Дьяконов, глазом не моргнув, сбрасывает свою рвань и таким же манером мне под ноги.
Переобуваемся мы, а в комнате тишина. Такая тишина, что слышно, как муха о стекло бьется. В такой же тишине, не глядя друг на друга, расходимся.
Через час вызывает меня политрук.
— Ты что это вздумал кидаться казенным имуществом? Думаешь, швырнул ботинки и доказал свою партийность? Разве этим докажешь? Так нас с тобой любой проходимец разует, разденет да еще пинком наподдаст.
Оправдываться нечем. Стою, краснею.
Долго песочил меня политрук, а затем вызвал каптенармуса и приказал ему выдать мне новые ботинки.
— У нас всего четыре пары в наличности, товарищ политрук, — объясняет тот.
— Выдашь — останется три.
Вышколенный в старой армии служака козырнул, сказал «слушаюсь» и повел меня в каптерку.
Пришел я на квартиру, а вслед за мной Дьяконов жалует.
— Слышь-ка, Одинцов, давай размениваться. Твои тесны мне — нога, как в колодке.
— Я уже разменялся.
— А мои где же?
— У каптенармуса.
— Я пошутил, а ты прямо к начальству.
— А ты бы не шутил...
С тех пор словно подменили отделение. Стоило Дьяконову на читке снова за свое приняться или даже просто [100] вопрос мне задать, как его прежние дружки хором кричат:
— Заткнись! Правду ищешь, а сам, глазом не моргнув, человека разул.
Зажали Дьяконова, совсем зажали, товарищи рта раскрыть не дают. И присмирел Дьяконов, стал тише воды ниже травы. На читке, как немой, сидит, словно сыч насупленный. Я тоже с ним ни слова. Даже рад такому положению: и мне и товарищам спокойнее. И так гладко проходит моя читка, что иногда думается: «А может быть, политрук не прав? Может быть, так и надо было швырнуть ботинки в ноги Дьяконову? Черт с ними, с ботинками, если порядок налажен в отделении». А потом снова сомнения берут: «Так ли это? Может быть, иначе надо было вести себя с Дьяконовым?»
Однако в ту пору до конца додумать не смог: разуму не хватило. А с Дьяконовым и я и все другие по-прежнему в молчанку играем.
* * *
Время подходит к осени. В Кирсановском уезде становится неспокойно. Носятся слухи о налетах банд Антонова. Продразверстка выполняется плохо. На реке Вероне всплывают трупы советских работников. В селе Золотовке выстрелом через окно убит наш уполномоченный.
Особенно неспокойно в Инжавине: что ни день, то случай — пожар, грабеж, убийство.
Нашу роту целиком перебрасывают в Инжавино. И сразу все становится на свое место — ни пожаров, ни убийств. Словно вывелись все бандиты в Инжавине.
Наш командир, а за ним и вся рота героями ходят: «Вот мы какие! Коль мы тут, никаких происшествий быть не может». И зажили спокойной мирной жизнью.
Только один день поволновались малость: пропал Дьяконов. Вечером был, а на следующее утро не стало его.
Стали судить-рядить, куда делся парень. Кто-то сказал, будто на днях просился на побывку домой, но командир отказал. Решили, что он своевольно отправился на родину, и забыли о Дьяконове. А я даже рад: паршивая овца из стада ушла. [101]
И опять потекла наша мирная жизнь. Только не долго она продолжалась.
Ноябрьским вечером въезжает в Инжавино свадебный поезд — восемь подвод, песни, бубенцы. Мы высыпаем на улицу, и никому даже в голову не приходит, почему на этих подводах только пьяные мужики, а баб нет.
Подводы с лёта останавливаются у волисполкома. А там как раз идет выплата денег за сданную крестьянами продразверстку.
Ничего не подозревавшая охрана тут же обезоружена, деньги взяты, три коммуниста расстреляны из наганов.
Когда наш дежурный взвод выступил по боевой тревоге, далеко за околицей были только еле слышны бубенцы.
Вскоре после бандитского налета политрука и командира роты сняли, а в середине декабря вызывает меня новый командир и объявляет:
— Сегодня отправишься в Кирсанов в распоряжение штаба батальона.
— Зачем, товарищ командир?
— Там окажут.
Наше дело солдатское: «Где ни быть, там служить». Закинул за плечи вещевой мешок и на станцию. А на сердце все же тревожно: к чему бы это?
В дверях штаба батальона сталкиваюсь с нашим старым политруком, товарищем Тетеревковым.
— Здорово, Одинцов. Давно поджидаем.
Гляжу, вид у него не очень-то веселый.
— Зачем меня сюда вызвали, товарищ политрук?
— А вот сейчас тебе сам комиссар об этом скажет.
Входим к комиссару, а я, сказать правду, ни жив ни мертв: ума не приложу, что за напасть меня ждет.
— Товарищ комиссар, все в сборе, — докладывает Тетеревков. — Последний, третий прибыл.
Оглядывает меня комиссар и начинает в папке какие-то бумажки листать. Потом снова глаза на меня поднимает.
— Так это тот, который ботинками кидался?
«Ну, — думаю, — опять эти клятые ботинки! А я считал, все уже давно быльем поросло».
— Как же тебя угораздило ботинками швыряться? — продолжает комиссар. [102]
— Уж очень допекли. Житья не давали...
— А теперь как?
— Товарищ комиссар, — объясняет Тетеревков, — после случая с ботинками это отделение стало образцовым.
— Образцовым, говоришь? — хмурится комиссар. — Так ли? Давай разберемся. Возьмем хотя бы коммуниста Одинцова. Нет, не образцовый он коммунист. Что ботинки швырнул, это еще куда ни шло — раскусили бойцы вашего подкулачника Дьяконова и отвернулись от него. А вот что человека бросил коммунист Одинцов — это как?
— Какого человека, товарищ комиссар?
— Дьяконова. Ведь бросил? Увидел, что молчит он, не бузотерит, — и забыл, напрочь забыл. Словно нет его... Сознайся, спокойствию обрадовался?
Я молчу, только голову потупил.
— То-то и оно... Это твоя выучка, политрук, — обращается он к Тетеревкову. — Ты тоже в Инжавине ложному спокойствию возрадовался и на печь залез. А бандиты среди бела дня под самым вашим носом наших хороших людей убили... И у Одинцова не лучше. Забыл Дьяконова, а тот ожесточился и к Антонову ушел.
— Как к Антонову? — вырывается у меня.
— Вот так — ушел, и все тут. А если бы ты, оторвав от него дружков своими ботинками, всерьез занялся им, поговорил по душам, может быть, твои слова и сделали бы его человеком. Нашим человеком, а не врагом. Да, рано нам, товарищи коммунисты, о спокойствии мечтать. Ох, как рано...
Замолчал комиссар, задумался. Потом встал, подошел ко мне.
— Ну, понял, Одинцов?
— Понял, товарищ комиссар. Только нет у меня таких слов, чтобы до сердца человека достигнуть.
— А хочешь их получить?
— Хочу.
— Вот мы и решили отправить тебя в Тамбовский комуниверситет на курсы политработников, чтобы стал ты красным офицером, вооруженным не только винтовкой, но и словом, настоящим, горячим, мудрым словом, которое подчас сильнее винтовки. Только предупреждаю: [103] трудно тебе будет получить это слово. Очень трудно. Ну, согласен?
А я от неожиданной радости ничего сказать не могу. Стою и молчу, как пень.
— Может, боишься? Может, хочешь поспокойнее жить? Неволить не буду.
— Не боюсь! Хочу!..
На следующий день мы, трое будущих курсантов, ехали в Тамбов. Стучали вагонные колеса, мелькали за окном заиндевевшие леса, а мы стояли у окна и по молодости своей уже мечтали, как скоро будем говорить зажигательные речи. И не знали мы тогда, что до зажигательных речей еще далеко и что долго и часто придется вспоминать предупреждения комиссара о том, как трудно будет нам, малограмотным, взять на вооружение это мудрое, горячее, убеждающее слово. [104]
И. Н. Виноградов. На оборонительных рубежах
Генерал-майор в отставке Иван Николаевич Виноградов родился в 1889 г. Участник первой мировой, гражданской и Великой Отечественной войн.
Член КПСС с 1929 г.
За многие годы службы в армии он занимал должности командира полка, начальника окружной школы ОГПУ в г. Ростове, военного коменданта укрепленного района и заместителя командующего армией.
Советское правительство высоко оценило заслуги И. Н. Виноградова перед Родиной, наградив его одиннадцатью орденами и семью медалями. [105]
В теплый майский день 1942 года мы возвращались из Кремля. У всех было радостное настроение. Говорили о встрече с М. И. Калининым, полученных наградах. Вспоминали слова Михаила Ивановича, обращенные к строителям военных укреплений. Он сначала похвалил награжденных, потом покритиковал за то, что некоторые сооружения в прошлом приходилось переделывать по два — три раза.
Мне, прошедшему несколько войн, окончившему военную академию, особенно горько было слушать эта справедливые упреки М. И. Калинина.
Одним словом, в душе у меня кипело, и я высказал свои мысли генерал-майору Григорию Афанасьевичу Хоменко, с которым мы возвращались из Кремля.
Хоменко в то время работал заместителем командующего войсками Московского военного округа, человек опытный, много повидавший на своем веку. Естественно, Григорий Афанасьевич отнесся к моей горячности хотя и внимательно, но спокойно.
— Что ж, — сказал он, — вообще-то ты прав. А не попробуешь ли перейти от слов к делу...
Я живо заинтересовался этим. О деятельности более активной, боевой, если можно так сказать, мечтал давно. [106]
Начало войны застало меня в Высшей пограничной школе. Там преподавал тактику. В первые же месяцы вместе с другими командирами несколько раз просил отправить меня на фронт. Вначале получал вежливые отказы, а потом — просто нагоняй. Однако несколько позже назначили военным комендантом Киевского района столицы.
Скажу откровенно — вначале, после аудиторий пограншколы, комендантская деятельность показалась мне интересной. Работал не за страх, а за совесть. Но весной 1942 года уже тяготился комендантской службой. Хотелось на фронт. Поэтому предложение Григория Афанасьевича «от слов перейти к делу» взволновало. Конечно, я тут же попытался выяснить, что это значит? Но генерал уклонился от прямого ответа, заверив, что скоро вызовет меня в штаб округа и там все разъяснится.
И действительно, дня через три последовал звонок: прибыть к командующему.
— Я помню, — сказал командующий, — что в пограничных войсках и в частях по охране железных дорог вы часто занимались возведением оборонительных сооружений для так называемой «малой войны». Ну, а как вы знакомы с оборонительными системами «большой войны», например с инженерным оборудованием укрепленных районов? С порядком обороны их?
Пришлось сознаться, что в этой области мои познания ограничиваются теоретическими разработками периода учебы в военной академии.
— Вот-вот, — подхватил он, — многие наши командиры страдают этим... Сейчас создали вокруг Москвы большой многополосный пояс полевых укрепленных районов. Но нет уверенности в том, что они отвечают требованиям современной войны.
Предупредив, что дело создания и организации УРов большое и сложное, командующий приказал отправиться в Можайский полевой укрепленный район, где должно проходить оперативно-тактическое учение. Предварительно мне предстояло тщательно познакомиться там с инженерными сооружениями. А через несколько дней после этого разговора меня назначили комендантом 159-го полевого укрепленного района, который по [107] месту расположения и оперативному направлению назывался Клинским. Его командный пункт располагался в старинном парке бывшего имения около села Высоковска, недалеко от Клина.
С кем придется работать, строить и совершенствовать оборонительные узлы? — вот что меня волновало, когда входил в этот парк с опавшими листьями.
Многие командиры и начальники служб укрепрайона были участниками гражданской войны. В сражениях против немецко-фашистских войск они показали себя горячими патриотами. Офицерский состав рос на глазах, приобретая необходимые практические навыки в ходе боевых действий. Солдаты и старшины второй месяц совершенствовали свои знания по специальной «уровской» программе. Один батальон проходил тщательную подготовку на участке, прикрывавшем направление Калинин — Москва в районе Редкино. Люди занимались с большим подъемом. Каждый помнил при этом о приказе Верховного Главнокомандующего: «Ни шагу назад!»
Вскоре к нам приехал генерал-лейтенант Г. Г. Соколов, чтобы проверить состояние боевой подготовки личного состава.
Начали объезд оборонительной полосы с правого фланга. По указанию генерала батальон специально для его встречи не выстраивали. Он попросил вообще не обращать внимания на его присутствие.
— Пусть люди занимаются своими делами. Так мы лучше узнаем, как личный состав обучен, — сказал генерал.
Подходим к огневой позиции противотанкового орудия. Бойцы на послеобеденном отдыхе. Даем сигнал боевой тревоги. Из. блиндажа высыпали пять солдат и быстро скатились в укрытие. Оттуда, кряхтя, спотыкаясь и торопясь, они вскоре на руках уже поднимали орудие. Один из солдат работал на самодельном вороте, прикрепленном к дульной части пушки, помогая главным образом направлять ее ход канатом.
Изготовку орудия, зарядку холостыми патронами, наводку по назначенной цели Соколов проверял с часами в руках.
Но вот расчет отстрелялся. Все солдаты были в поту, [108] некоторые тяжело дышали — бойцы-то все пожилые. Комиссар укрепрайона Н. И. Пемов, улучив удобный момент, высказался за поощрение артиллеристов.
— Да ведь они на три минуты опоздали, — возразил генерал.
Пришлось в качестве довода за необходимость поощрения сослаться на их возраст, на примитивность «техники» для выкатки орудия. Генерал согласился и объявил расчету благодарность.
Объезд укрепрайона продолжался. После осмотра каждого ротного участка мы выстраивали личный состав для проверки строевой подготовки. Обычно генерал беседовал с солдатами, делал отдельные замечания. Мы с комиссаром Пемовым, естественно, ждали каких-либо выводов, но он молчал. Скажу прямо: комиссара и меня молчание Соколова как-то настораживало.
К концу дня мы собрались на командном пункте укрепленного района. Лично я был знаком с генералом Соколовым давно: еще в начале двадцатых годов вместе учились в Высшей пограничной школе. Так что теперь, сидя в блиндаже, надеялся на некоторую откровенность с его стороны. За чаем разговорились по-домашнему, без соблюдения субординации. Я по-дружески, напрямик, спросил: почему, мол, ты, Григорий Григорьевич, главным образом интересуешься подготовкой личного состава и не обращаешь внимания на качество сооружений? Ведь это тоже важно.
Генерал уклонился от прямого ответа, сославшись на то, что задача его заключается только в проверке боеготовности личного состава.
— Я солдат, делаю, что приказано.
Впрочем, может быть, он и прав.
События, однако, разворачивались так, что задумываться об этих «странностях» не пришлось. В конце сентября мы получили распоряжение подготовить три боеспособных батальона, управление укрепрайона, штаб и роту связи для погрузки в железнодорожные эшелоны. Тут нам стало понятно, почему генерал-лейтенант Соколов, проверявший укрепрайон, занимался лишь личным составом.
Третьего октября, часа за два до рассвета, головной наш эшелон остановился в открытом поле, на подступах [109] к станции Иловлинская. Это примерно в ста с небольшим километрах от Сталинграда.
Положение на фронте в районе города в то время было тяжелым. Противник в конце августа севернее Сталинграда вышел к Волге. Каждый из нас понимал, что в случае захвата города гитлеровцы могли отрезать юг страны с его нефтеносными, угольными и хлебными богатствами. Кроме того, немцы получали более широкие и выгодные возможности для продвижения вверх по Волге.
Вероятно, поэтому Ставка Верховного Главнокомандования решила на всякий случай создать между Доном и Волгой, севернее Сталинграда, три укрепленных оборонительных рубежа.
Один из рубежей должны были занять мы. Правый фланг его упирался в Дон, в районе села Кузнецово, а левый — в Волгу, несколько южнее городка Дубовка.
Здесь, на подступах к Волге, мы сразу ощутили дыхание большой войны, назревание важных событий. Буквально через несколько часов после разгрузки к нам прибыло пополнение: девять пулеметно-артиллерийских батальонов, два батальона противотанковых ружей, два саперных батальона. Это было отрадно. Огорчало и сильно тревожило отсутствие хозяйственных подразделений. Как мы будем решать вопросы материального и боевого обеспечения войск — на этот вопрос пока никто из нас не мог дать ответа. К тому же новые батальоны прибывали недоукомплектованными.
Но как бы там ни было, а задачу надо выполнять безотлагательно. Предстоял пеший марш. Ближайший пункт назначения находился в тридцати пяти километрах, до самого отдаленного — около ста десяти. Бойцам пришлось нести на плечах вооружение и боеприпасы. И все же люди не унывали. То и дело в колоннах слышались задорные прибаутки:
— Как, браток?
— Тяжеловато.
— Закаляйся... Если хочешь быть здоровым — не качайся: упадешь — нос разобьешь.
«Браток» не оставался в долгу.
— Пусть у Адольфа Гитлера течет кровь из носу, — отвечал он соседу. [110]
Не обошлось и без происшествий.
Только, помню, прибыл я в усадьбу совхоза «Большие Дворики», как начальник штаба майор А. С. Дмитриев докладывает:
— Пропала целая рота!
— Как пропала?
— Да так: все подразделения батальона уже на своих местах, а одной роты нет. Шла по степи впереди других и вот как в воду канула.
«Что за чепуха», — подумал я. Стараясь быть спокойным, сказал Дмитриеву:
— Подождем до вечера.
Верил, что скоро все выяснится.
Вечером Дмитриев вновь доложил, что пропавшей роты нет. Перед этим мне удалось побывать в нескольких батальонах; узнал, что такие казусы случались и там. Отсутствие в степи ясно видимых ориентиров, непривычная степная обстановка, в которой окружающее казалось одинаковым, — все это сбивало многих с верного направления.
— Пусть лейтенант Жуланов сядет на мою «эмку», — приказал я начальнику штаба, — и разыщет роту.
Офицер Н. Г. Жуланов — очень толковый, хорошо подготовленный и расторопный, конечно, разыскал роту. От района своего сосредоточения она ушла в сторону почти на десять километров.
* * *
Назначенный для обороны рубеж оказался необорудованным. Пришлось браться за это дело сразу же.
Одновременно батальоны укрепрайона непрерывно вели противотанковую и противовоздушную разведку. Люди страшно изматывались, не спали ночами, но на тяготы войны не жаловались.
В те дни весь укрепрайон с гордостью повторял имя командира отделения сержанта Ивана Федоровича Бражникова. Пулеметчик Бражников находился в стели в дозоре. Отстояв свое время, он направился в расположение роты. В этот момент появился «Мессершмитт-109» и начал обстреливать сержанта (участники войны помнят, как нагло вели себя в ту пору фашистские летчики, гоняясь порой даже за отдельным человеком). Бражников [111] не растерялся, лег на спину и по всем правилам стрельбы открыл огонь из своей винтовки. После нескольких выстрелов сержант перебил пулей трос управления «мессершмитта». Фашист приземлился в степи, пытался убежать, но Бражников ранил его и взял в плен. Командование наградило Бражникова орденом Отечественной войны.
С тех пор пехотинцы стали активнее вести борьбу с самолетами противника.
* * *
10 октября 1942 года я докладывал командующему Донским фронтом генерал-лейтенанту К. К. Рокоссовскому о приеме оборонительного рубежа. В это время противник, прорвав оборону войск 62-й армии севернее заводов, вышел к Волге в районе поселка Спартановка. Развернулись бои за Сталинградский тракторный завод. На атаки врага советские войска отвечали контратаками.
Командующий, руководя операцией, находился на наблюдательном пункте. Принял он нас в блиндаже. Выслушав меня, Константин Константинович спросил:
— А чем вы, полковник, объясняете неустойчивость укрепленных районов в сражении под Москвой?
Вопрос, поставленный в упор, несколько смутил меня. В голове быстро пробегали мысли: командующий, очевидно, хочет знать, интересуюсь ли я, как комендант укрепленного района, боевой работой уровских войск, учитываю ли опыт и уроки этой войны. Тяжелое положение, в котором очутились мы, получив необорудованный рубеж, так и подмывало меня на резкость. Хотелось сказать, что если и впредь уры будут ставиться в такое положение, то объяснения их неустойчивости искать не придется. Но я сдержался.
Зная из штабных источников Московской зоны обороны положение, создавшееся в 1941 году на Можайской линии, я постарался как можно точнее изложить свои мысли. Насколько мне известно, ответил я, Можайская линия считалась довольно мощной преградой. Но беда в том, что она не имела своего гарнизона. Войска резервного фронта пробыли на Можайской линии всего несколько дней, а затем выдвинулись вперед и участвовали в Смоленском сражении. В момент подхода врага к переднему краю Можайской линии она очень слабо прикрывалась [112] войсковыми частями. Мы, продолжал я, учитываем этот урок и свои войска воспитываем не на можайском примере, а на таких фактах, как бои панфиловцев под Москвой, как оборона Кингисеппского укрепленного района.
Действительно, защита Кингисеппского укрепленного района служила для наших людей источником мужества, образцом воинского умения. Там в течение двух недель часть укрепленного района, лишенная поддержки, вела бой в полном окружении. Гарнизоны более десяти отдельных долговременных сооружений дрались до последнего человека. В долговременном сооружении № 17 оставались до конца боя командир 253-го батальона капитан Андрей Трофимович Голышев и комиссар политрук Александр Семенович Гупалов. Они пали смертью храбрых. Окруженный и блокированный гарнизон полукапонира «Сережино» в ответ на предложение немцев сдаться взорвал сооружение, предварительно расстреляв все боеприпасы.
Воспользовавшись удобным случаем, я просил командующего помочь нам в организации снабжения и хозяйственного обслуживания укрепрайона.
К. К. Рокоссовский обещал и предложил мне обратиться к своему заместителю генерал-лейтенанту И. Г. Советникову. Генерал тут же сделал ряд распоряжений тыловым органам.
Между тем положение на фронте осложнялось, враг, напрягая все свои силы, рвался вперед. Надо было торопиться с подготовкой рубежа. Но солдаты наши не имели саперного опыта, норм выработки многие не выполняли.
На помощь командирам пришла партийная организация, политработники.
Развернулась борьба за повышение производительности труда. Начали с того, что созвали совещание всех командиров и партийно-политических работников. Командиры батальонов В. М. Григорьев и А. В. Улисов подробно рассказали об опыте передовых солдат и подразделений. Затем в батальонах состоялись партийные и комсомольские собрания. По инициативе политотдела были созданы показательные бригады во главе с опытными коммунистами. Результаты превзошли наши ожидания: показательные бригады скоро стали не только выполнять, но и перевыполнять планы строительства укреплений. [113]
Не хватало у нас саперного инструмента. Нашли выход и из этого затруднения. Стали работать посменно, днем и ночью.
Оборудование рубежа мы закончили досрочно. Но только справились с этим делом, как нам совместно с другими частями было приказано строить новый, более мощный противотанковый ров по всему семидесятикилометровому фронту от Волги до Дона.
Передний край этого рубежа благодаря противотанковому рву изменился. Изменились вследствие этого и боевые порядки частей и подразделений. Перестройка вызвала чрезвычайно много не только дополнительных, но и совершенно новых работ.
— Придется еще разок поднажать, — терпеливо разъяснял солдатам комиссар Пемов. — От нас с вами тоже зависит успех боев за Сталинград, за свободу и независимость Родины. Ведь если мы создадим неприступные оборонительные рубежи, враг будет разбит. Поймите это, дорогие товарищи. — И комиссар вместе с солдатами брался за лопату, рыл траншеи, оборудовал огневые точки.
* * *
Каждый день в жизни укрепрайона был наполнен такими фактами, которые говорили об одном: наши люди готовы к любым тяжелым испытаниям.
Начальник политотдела Н. Н. Калинин однажды показал мне письмо солдата, адресованное командиру роты. Вот что писал боец:
«Товарищ старший лейтенант! Простите меня, но больше терпенья нет. Доколе же мы будем рыть и рыть? Устал. Не руки устали, нет, а голова, душа. Мочи нет! Товарищи там, на фронте, начали бить фрица и в хвост и в гриву, а мы роем и роем до потери сознания. Иду на фронт. Не поминайте лихом! Рядовой вашей роты Иван Фомин».
И ушел не один Иван Фомин. Много у нас оказалось таких «непосед».
— Твой передний край здесь, — внушали каждому командиры и политработники. — Здесь ты тоже защищаешь Родину.
Солдат, бывало, слушает, соглашается. Офицеру кажется: [114] уговорил. Подает руку бойцу, желает ему успеха. А тот конфузится, мнется и робко напоминает:
— Понимаю... головой. А сердце зовет на фронт, товарищ командир. Вот и мать просит отомстить за сестренку. Фашисты ее убили.
В конце ноября 1942 года новый рубеж был оборудован броневыми, сборными железобетонными и дерево-земляными сооружениями. Глубокий противотанковый ров протянулся от Дона до Волги. Проволочные заграждения, минные поля на переднем крае и в глубине обороны также сделали хорошо.
Строителям рубежа командующий фронтом объявил благодарность, девять солдат и офицеров укрепленного района получили ордена и медали.
В это время стало известно об успешном наступлении наших войск под Сталинградом. Декабрь принес новые радостные известия о полном окружении группировки фельдмаршала фон Паулюса. Обстановка складывалась так, что построенные нами укрепления теряли свое значение. Но для окончательного уничтожения окруженной группировки требовались резервы. Поэтому укрепленный район передал саперные батальоны в другие соединения. Затем ушли на передний край расчеты противотанковых ружей и шесть пулеметно-артиллерийских батальонов.
Оставшиеся пулеметно-артиллерийские подразделения были также сняты с рубежа и сосредоточены в городке Дубовка для доучивания. Но близость к линии фронта сказывалась и тут. Она разжигала у солдат и офицеров боевой наступательный порыв. Особенно сейчас, когда враг оказался в окружении.
Нельзя было не учитывать этого хорошего настроения личного состава. И мы решили просить штаб 66-й армии выделить укрепрайону боевой участок. Без разрешения командования фронта штаб армии этого сделать не мог. Тут нам с комиссаром помог только что прибывший на должность члена Военного совета Донского фронта генерал-лейтенант К. Ф. Телегин.