— Смирно! — неожиданно раздается команда. Это заметил меня унтер-офицер Ковалев и сейчас быстро подходит с рапортом.
— Вольно! Разойдись! — приказываю я и вижу, как Калашников сует бумажку в карман. Остальные смущенно топчутся на месте и вопросительно смотрят на меня.
— Что поделываете, ребята?
— А что нам делать, господин поручик? Говорим о том о сем.
— О чем же?
Снова мнутся солдаты, переглядываются друг с другом.
— А вот о том, что вроде бы все, что при царе было, начальство назад возвернуть хочет, — очевидно решившись, смело начинает Калашников.
— Что именно?
— Смертную казнь опять в армии объявили.
Сегодня краем уха я слышал в офицерском собрании о восстановлении смертной казни и военно-полевых судов, [35] но почему-то решил, что пока это только предположения: как-то не укладывалось в сознании, что правительство решится на такую крайнюю меру.
— Откуда сведения?
— Сведения верные, господин поручик... Ну так вот мы и говорим, что податься нам надо в Москву и Питер, порядок там наводить, — вступает в разговор Ковалев.
— А фронт?
— Фронт? А что с ним сделается, с фронтом? Немецким генералам наша земля теперь без надобности: ихний солдат поглядит и сам революцию пожелает. Да и у него, немецкого солдата, чай, тоже нет охоты воевать. Так что без всякого сумления можем мы им мир объявить и у себя дома собственной рукой порядок навести. Потому, теперь не здесь, а там, дома, корень нашей жизни.
— Значит, бросай фронт и уходи?
— Да неужто же свою голову под генеральскую пулю подставлять, господин поручик?
Я не успеваю ответить, да, откровенно говоря, и не знаю, что ответить: горнист трубит сбор на обед.
— Разрешите идти, господин поручик? — обрадовавшись случаю прекратить этот, слишком, пожалуй, откровенный разговор, обращается ко мне Ковалев.
— Идите. А Калашников останется со мной.
Мы медленно идем к столовой и оба молчим.
— Ну, Калашников, говори: что читал? — спрашиваю я.
Калашников медлит с ответом. Он внимательно вглядывается в мои глаза, словно хочет понять, выдам я его или смолчу.
— Ленина читал, — наконец отвечает Калашников.
— Ленина?.. Покажи.
— Вам, господин поручик?.. Будь на то одна моя воля, показал бы. Верю — не выдадите. Однако не имею на то никакого права: должен с товарищами посоветоваться. Как решат, так и будет. Только думаю, сумлеваться вам не приходится — разрешат. Ребята вас вон с какого времени знают. Да и товарищ... господин подпоручик Денисов о вас добром отзывается.
Так вот, оказывается, как все круто ломается в армии: не приказ офицера, а воля товарищей — высший закон. [36]
— Значит, все-таки решили бросать фронт, Калашников?
— Это еще надо думу думать, господин поручик. Одно только понятно нам: войне конец, и в наступление не пойдем. Потому, приспело время собственной солдатской рукой свою жизнь определять. Чужие руки, видать, не очень-то нам подходящие: мягко стелют, да жестко спать. А своя рука не обманет... Разрешите идти?
— Иди, Калашников.
* * *
В наспех сколоченном из бревен помещении офицерского собрания идет первое заседание полковой ячейки Союза офицеров. На него приглашены все командиры батальонов, адъютанты, командиры рот и кое-кто из младших офицеров.
— Господа, — открывает собрание капитан Яновский, командир нашего второго батальона. — Мы, офицеры, боевые защитники родины, передовая интеллигенция, не можем не воспользоваться возможностью, предоставленной нам революцией. У офицеров есть свои профессиональные интересы, защищать которые мы можем только сами, объединившись в крепкий спаянный союз. Мы должны иметь голос в стране, где после векового насилия над правами человека наконец руками всего народа создается своя демократическая республика...
Раздаются аплодисменты. Горячее всех аплодируют командир батальона полковник Ляшко и поручик Ослендер.
— Положения о Союзе у нас еще нет, но имеются указания, с которыми господа офицеры могут познакомиться. Кто хочет высказаться — прошу.
В задних рядах сидит группа молодых офицеров. Они о чем-то горячо переговариваются. Наконец поднимается подпоручик Денисов.
— Прошу дать мне слово.
— Слово предоставляется подпоручику Денисову.
Выждав, когда утихнут разговоры, Денисов начинает.
— Я считаю, что создание Союза офицеров, — отчеканивая каждое слово, говорит он, — дело контрреволюционное и поэтому нам ненужное. У нас уже есть полковой комитет, заботящийся об интересах солдат и офицеров. [37] Идея же создания Союза офицеров родилась в голове человека, чуждого и враждебного задачам революции. И если мы действительно передовая интеллигенция, то должны понять, что наше место в передовых рядах борцов за власть рабочих и крестьян. Это наша первая задача. А наша вторая задача — не допускать агитации за бессмысленное наступление, за войну до победного конца. Какое уж тут наступление! «Не до жиру, быть бы живу».
— Позор! — кричит с места подпоручик Максимов. — Это преступление! Вы действуете в пользу врага! Вы...
Аплодисменты в задних рядах заглушают слова Максимова.
— Подпоручик Денисов, — сухо бросает Яновский. — Здесь не митинг. Агитацией прошу не заниматься. Повторяю: если вам угодно продолжать, говорите по существу.
— А разве это не существо, господин капитан, что солдаты не верят Временному правительству, не верят меньшевикам и эсерам? И, значит, скоро — скорее, чем вы думаете, господа, — солдаты рука об руку с народом потребуют смены правительства. А когда власть перейдет в руки тех, кому верит народ, тогда мы и будем решать вопрос о войне и мире...
Я целиком на стороне Денисова. Мне хочется высказать свое мнение. Но я робею: мне так редко приходилось выступать, и я никак не могу найти нужные слова.
И все же я выступаю.
— Господа! Подпоручик Денисов прав. Мы, офицеры, не смеем в такое время отрываться от солдат. Наоборот, мы должны быть с ними, знать их мысли, руководить ими, вести их...
Меня перебивает Яновский.
— Союз офицеров, господа, — общество добровольное, и кто не согласен с идеей создания Союза, который, повторяю, должен защищать интересы и права офицерства, тот...
— Прошу разрешить мне оставить собрание, господин капитан, — раздается спокойный, твердый голос Денисова.
— Сделайте одолжение... Именно это я и хотел сказать: кто не согласен, может удалиться.
Под косыми взглядами оставшихся вместе с Денисовым и группой молодых офицеров выхожу и я. [38]
Как потом стало известно, Яновский предложил желающим записаться в Союз. Однако, очевидно, выступление Денисова сыграло свою роль: записалось всего лишь несколько человек. Кроме Яновского, среди них Максимов, Ослендер и, к моему удивлению, мой приятель подпоручик Кулагин.
Командир полка подполковник Покровский во время собрания молчал. Когда его спросили, как ему угодно поступить, он твердо ответил: «Я не вижу необходимости создавать в полку организацию офицеров и от вступления воздерживаюсь»...
— Ну, Алексей, первое боевое крещение получено? — внимательно взглянув на меня, говорит Денисов. — Теперь держись, господа Яновские тебе этого не простят.
— Ну и черт с ними.
— Как сказать. Их много, ты один... А в одиночку бороться трудновато... Да, кстати, чуть не забыл. Завтра утром собирается полковой комитет и хочет пригласить тебя. Так что далеко не отлучайся: пришлем за тобой вестового.
— А зачем я понадобился полковому комитету?
— Не знаю, — улыбается Денисов. — Надо полагать, хотят с тобой поговорить: ведь ты долгое время не был в полку.
На заседании представителей от рот произошло то, чего я никак не ожидал: меня единогласно выбрали членом полкового комитета.
Все это произошло так неожиданно, так быстро, что я понял только одно: вопрос о моем избрании был решен заранее, и в комитете очень прислушиваются к мнению Денисова и Калашникова.
Я растерялся.
— Смогу ли быть полезным в этом деле? Ведь до сих пор никогда не работал в комитете...
— Когда ты родился, тоже ведь поначалу не ходил и даже не ползал, — засмеялся Денисов. — А вот за войну сколько дорог истоптал — не счесть...
После заседания полкового комитета захожу в землянку Денисова.
— Помнишь, Алексей, наш разговор в вагоне? — спрашивает Денисов. — Я тогда сказал, что ты к нам придешь. Как будто к этому двигается. А? [39]
— Как будто. Только я ничего толком не знаю о вас, большевиках. Да и вы особняком держитесь, — и рассказываю ему о моей последней встрече с Калашниковым.
— Слышал, слышал, — улыбается Денисов. — Ну, а насчет того, что особняком, это ты зря, Алексей. Мы к тебе все время приглядывались и теперь как будто знаем, чем ты дышишь. А вот что о нас тебе ничего не известно, это правда. И это никуда не годится... Знаешь что, приходи ко мне как-нибудь после занятий. Я тебе дам почитать программу и устав партии. Найдем и еще кое-что. Только на многое ты не надейся. Мы сами на голодном пайке сидим: сейчас трудно нашу литературу раздобыть — господа Яновские, как цепные псы, все пути-дороги к нам сторожат. Вот и будем с тобой вместе читать: я ведь тоже не ахти какой грамотей в этом деле. Вместе и будем плавать — авось не утонем...
Когда мы прощаемся, Денисов неожиданно спрашивает:
— Скажи, Алексей, где работает та сестра, что ехала с тобой в вагоне?.. Да ты что загрустил?
— Нет, не загрустил, — кривлю я душой: Зина до сих пор не ответила на мое письмо, которое я отправил сразу же, как только вернулся в полк, и на сердце у меня действительно было тоскливо. — Зовут ее Зинаида Афанасьевна Руднева. Работает в госпитале, в Маневичах.
— Этого мне мало. Кто она такая? Почему к нам в армию пожаловала? Мужа ищет?
Охотно рассказываю все, что знаю о Зине, но тут меня берет сомнение.
— А зачем тебе все это, Митя?
— Ну-ну, не пугайся. Поперек твоей дороги не встану. Просто такой уж у меня характер: любопытен я к людям. Особенно к хорошим. А Зина как будто хорошая, — задумчиво говорит Денисов...
Выйдя из землянки, неожиданно встречаю Максимова. Мелькает мысль, что он поджидал меня.
— Поручик Гречкин, прошу вас на минуту задержаться.
Меня поражает этот сухой, официальный тон, это обращение на «вы».
— Полагаю долгом сообщить вам, что ваше выступление на офицерском собрании считаю недостойным русского [40] офицера. К тому же ваша дружба с большевиками, разлагающими армию, усугубляет мое заключение, — и Максимов кивает головой в сторону землянки Денисова. — Поэтому с этих пор я не считаю вас своим другом. Вот все, что я хотел вам сказать, поручик.
Максимов, козырнув, резко поворачивается и уходит.
* * *
Август выдался пасмурным и дождливым. Занятия с солдатами дальше повторения материальной части да простейших тактических упражнений не шли. Только один раз командир полка удосужился провести тактические занятия батальонов, почему-то громко назвав их маневрами. Разбор этих «маневров» ничего нового, конечно, не дал.
Словом, ученья проходили лениво, скучно, как надоедливая обязанность. И только когда они заканчивались, офицеры оживали, горячо обсуждали, что предпринять: сыграть пульку, сразиться в «шмен-де-фер» или пойти к знакомым девушкам.
В последние дни после занятий я частенько заходил к Денисову, и мы штудировали с ним программу большевистской партии, ее устав и то немногое, что удалось раздобыть нашей полковой ячейке: старые номера «Правды» и «Окопной правды», кое-какие листовки и, главное, Апрельские тезисы В. И. Ленина. И с каждым днем мне казалось, что я зорче, полнее, разумнее оцениваю все то большое, неповторимое, небывалое, что творится в стране.
Мне становилось ясным, что войну пора кончать, что наивно ждать добра от Временного правительства и Советам надо как можно скорее брать власть в свои руки, чтобы начать строить свободную и справедливую жизнь на земле.
И всякий раз я вспоминал Зину. Пусть невольно, пусть ощупью, повинуясь не разуму, а сердцу, она первая заставила меня думать и вывела на этот новый, единственно верный путь.
Но от нее по-прежнему не было писем, а я мучился, тосковал, но не решался выехать в Маневичи: то ли глупая гордость не позволяла, то ли моя обычная проклятая робость.
Сегодня после занятий поручик Ослендер усиленно уговаривает нас отправиться верхами в фольварк пани Домбровской. [41]
— Нет, вы даже не представляете, господа, что вас ждет! Усадьба несколько раз переходила из рук в руки, — от нас к немцам, от немцев к нам, — но все цело. Буквально все! Словно войны не было. А какая роскошь, какой вкус! Белый рояль, мебель, обитая французским шелком, и ковры такие, что ступишь и утонешь. А главное — женщины. Хозяйка — царица. Дочери — пальчики оближешь: грациозны, остроумны, милы и... доступны... Ну какой смысл таскаться в Маневичи к нашим сестрам? Глупые пресные девчонки. А тут шик, острота ощущений, пикантность. Сразу видна порода... Нет, нет, вас я не приглашаю, поручик, — обращается ко мне Ослендер. — Знаю, вы тоскуете по Зиночке из Маневичей. Что ж, остается только отдать должное вашему вкусу. Она милее, чем все прочие... Так как же, господа, поедем?..
Я не отвечаю Ослендеру. Я вообще плохо понимаю, о чем они говорят. Только что получено письмо от Зины, и мне хочется одного: уйти подальше от людей и еще раз перечитать его.
Забираюсь в густые кусты у дороги.
Письмо Зины короткое, торопливое и не совсем понятное.
«Алеша, милый! Не сердись на гадкую Зину за то, что она так долго тебе не отвечала. Причин тому много. Прежде всего, занята сверх головы. Работы столько, что вздохнуть некогда. И какой работы! Настоящей! Первый раз в жизни! Затем каждый день собиралась приехать к тебе — и всякий раз неудача: когда есть время — нет причин ехать, когда есть причина — держит работа. Ехать же к вам с нашими сестрами не могу: гадко, грязно.
Ты был прав, Алеша: здесь, на фронте, есть хорошие и плохие люди. Познакомилась с двумя офицерами из твоего полка. Один — дрянной, другой — настоящий. Очень настоящий! (последнее слово подчеркнуто дважды). Но обо всем этом сама расскажу, когда приеду. А приеду через день — два непременно («непременно» подчеркнуто трижды).
Как мне хочется тебя видеть, Алеша. Как не хватает тебя, мой хороший, любимый.
Твоя Зина.
P. S. Можешь меня поздравить: у меня есть еще одна настоящая работа. Но о ней, вероятно, ты все знаешь». [42]
Нет, я знал только одно: Зина меня любит. И ничего другого я знать не хотел...
Издали послышался приближающийся топот лошадей и скрип колес. Потом возбужденные женские голоса.
В знакомом мне полковом экипаже на переднем сиденье — адъютант командира батальона капитана Яновского, на заднем — две сестры милосердия. Одна из них Вера, та, что частенько приезжает к Яновскому.
— Самоуправство! Безобразие! Какое они имеют право вмешиваться в личные дела командира! — негодующе бросает Вера.
— Чепуха. Что они могут сделать с капитаном? — невозмутимо отвечает вторая сестра.
Проехал экипаж, а слева, там, где расположился наш второй батальон, раздается гул гневных голосов.
Быстро иду к нашим землянкам. Гул нарастает. Такое впечатление, будто идет многолюдное бурное собрание.
Уже доносятся резкие выкрики: «Чего с ним разговаривать! На поганую осину таких субчиков!.. Правильно!.. Бери его!..»
Пробравшись наконец через густой кустарник, выхожу на поляну.
Толпа солдат. Пожалуй, здесь не только наш батальон — я вижу кое-кого из других подразделений.
На пеньке у своей землянки, окруженный тесным кольцом солдат, стоит Яновский. Он бледен как полотно. Среди общего гула раздается его взволнованный, растерянный голос:
— Смирно!.. Внимание!.. Дайте мне сказать...
— Тоже мне, смирно! — насмешливо грохочет в ответ солдатский бас.
Как эхо, вторит ему толпа.
— Долой!
— Убрать с должности! Арестовать!
— Буде измываться над нашим братом!
И, покрывая все голоса, несется из задних рядов:
— Бей его!..
Кольцо грозно сжимается вокруг Яновского.
У меня кружится голова. Впервые вижу солдат, озлобленных, одержимых ненавистью, готовых на расправу.
Этого нельзя допустить. Нельзя... [43]
Протискиваюсь к Яновскому, вскакиваю на пустой патронный ящик.
— Товарищи солдаты!
Толпа стихает. Все смотрят на меня и ждут. Чувствую, от моих слов зависит жизнь Яновского.
— Я, как член полкового комитета, вместе с вами, товарищи солдаты, несу ответственность за порядок в полку. Вы обвиняете капитана Яновского. Не знаю, в чем он виноват. Но какая бы вина ни была, нельзя допустить расправы без суда. За самосуд мы будем отвечать — вы и выбранный вами полковой комитет.
— Правильно... По закону надо,—раздается неуверенный голос и тут же тонет в злых выкриках:
— Закон? Знаем мы ваш закон!
— У нас свой закон. Солдатский!
Поднимаю руку. Толпа снова стихает.
— Предлагаю немедленно вызвать полковой комитет и командира полка. Они решат, как поступить с Яновским.
— Правильно! Правильно! — несутся голоса. Это, очевидно, солдаты моей роты поддерживают своего командира. Но тут же злая реплика.
— Сам небось в свой офицерский союз записался и заступается за дружка.
Чувствую, как от обиды кровь приливает к лицу, но знаю, отчетливо знаю — спасти положение может только моя выдержка.
— Предлагаю послать делегатами солдат Куликова и Федченко. Нет возражений? Согласны? Посылаем?
— Можно... Пусть идут.
— Яновского взять под стражу!
— Не убегу. Не преступник, — цедит сквозь зубы Яновский.
— Надзор за Яновским беру на себя, — твердо заявляю я.
Делегаты уходят, и толпа, за минуту перед этим раздраженная, гневная, готовая растерзать Яновского, тиха и беззлобна.
Солдаты вынимают кисеты, закуривают.
— Петряев, дай на цигарку.
— Ишь ты...
— Ну-ну, сыпь, не жалей... [44]
Наступают сумерки. Солнце уже опускается за лес, и на фоне оранжево-красного заката сосны стоят четкими черными силуэтами.
Оглядываю поляну. Как на зло, Денисова нет — он уехал зачем-то в Маневичи вместе с Калашниковым.
Я почему-то уверен: будь они здесь, все кончилось бы благополучно...
Проходят долгие полчаса — время, достаточное, чтобы вернулись делегаты, но их нет.
Перекур кончился. Солдаты переглядываются друг с другом. Кое-кто, растянувшись на траве, дремлет. Но большинство нервничает.
— Сколько можно ждать?
— Арестовать капитана!
— Солдатским судом судить!
И снова толпа медленно, грозно стягивает кольцо вокруг Яновского.
Становится жутко. Не знаю, как поступить, как сдержать эту потерявшую терпение толпу.
— Бери его! Чего ждать!
Высокий худой солдат с глубоко запавшими глазами решительно проталкивается к Яновскому. Его длинные жилистые руки судорожно сжаты в кулаки.
Что делать?
Соскакиваю с патронного ящика и вдруг слышу:
— Идут!.. Идут!
Действительно, из-за небольшой березовой рощицы появляется группа людей. Впереди размашисто шагает командир полка подполковник Покровский, за ним комиссар Временного правительства, члены полкового комитета, два штабных офицера.
Подойдя к Яновскому, командир полка громко обращается к солдатам:
— Прошу кого-нибудь одного коротко рассказать, в чем дело.
Солдаты молчат. Никто не решается выступить первым.
— Харитонов, выходи, рассказывай, — раздается наконец голос из толпы.
Харитонов вначале неуверенно, сбиваясь и путаясь, но потом все глаже рассказывает, и вначале, право же, трудно ему поверить — так омерзителен поступок Яновского. [45]
Оказывается, сегодня капитан пьянствовал в компании двух сестер, очевидно тех, которых я видел недавно в экипаже. Прислуживал им вестовой Яновского, солдат Маслов.
Сестры захмелели и после ужина потребовали чаю. Маслов бросился разогревать чайник, но дрова оказались сырыми и долго не разгорались.
Сестры возмутились. Яновский выскочил из землянки, подбежал к Маслову, раздувавшему костер, и ударил его сзади по голове так, что солдат ткнулся лицом в горящие дрова.
Когда чай наконец был подан, пьяные сестры закапризничали, заявив, что чай пахнет керосином. Яновский пришел в ярость и швырнул в Маслова стакан с горячим чаем. Стакан угодил солдату в висок и поранил глаз. Обливаясь кровью, Маслов прибежал в свой барак. Сейчас он у полкового врача...
Кончил Харитонов, и почти тотчас же раздается взволнованный голос Яновского.
— Господин подполковник, позвольте мне слово. Здесь неверно изложены обстоятельства дела. Разрешите мне слово...
— Не разрешаю! — сухо бросает в его сторону Покровский. — Солдаты, вы мне верите?
Эти слова так неожиданны, что толпа замирает.
— Вы пригласили меня для того, чтобы я принял решение по поводу поведения капитана Яновского, — спокойно продолжает Покровский. — Вот я вас и спрашиваю: доверяете мне или не доверяете?
— Доверяем, — раздается голос где-то в задних рядах, и, словно нехотя, ему откликается еще десяток солдат. — Доверяем... Доверяем...
— Так вот, если доверяете, слушайте мое решение. Капитан Яновский отстраняется от должности командира батальона. Назначается расследование дела, в котором он обвиняется, для привлечения его к ответственности. До окончания следствия капитан Яновский берется под наблюдение офицеров штаба полка.
И сразу же несутся выкрики из толпы.
— Якое там наблюдение! Зараз его арестовать, и все!
— В штаб не давать! Пусть в батальоне сидит. Под нашей солдатской охраной.
— Арестовать!.. [46]
— Прежде чем арестовывать, надо провести следствие, — пытается возражать командир полка.
— Знаем мы это следствие! Потянут время я в тыл отправят!
— Не давать Яновского!
— Не давать!
Снова бушует толпа, снова грозно надвигается на Яновского.
Но вот волнение наконец утихло. Решили: командир полка и полковой комитет берут Яновского под свою охрану до окончания следствия, которое должно закончиться в течение одного — двух дней.
Солдаты мнутся, нерешительно топчутся на месте, но раздается команда «По землянкам!», и солдаты медленно, неохотно начинают расходиться.
Командир полка приказывает Яновскому следовать за ним. Окруженный офицерами, низко опустив голову, капитан медленно идет по направлению к штабу.
Наблюдаю за солдатами, с какой ненавистью они провожают глазами Яновского, и невольно ловлю себя на мысли, что, знай я раньше, в чем повинен капитан, едва ли бы так горячо вступился за него.
И еще мелькает мысль: так вот она, эта «собственная солдатская рука», о которой говорил Калашников.
Сейчас она замахнулась, но не ударила. Завтра ее не остановит ни годами привитая дисциплина, ни уважение к командиру, ни авторитет полкового комитета...
Поздно вечером мне рапортует дежурный по роте, что на вечерней поверке не оказалось трех солдат.
— Ты их отпускал куда-нибудь?
— Никак нет. Ушли самовольно. С оружием.
Не успеваю реагировать на это первое дезертирство из моей роты: меня срочно вызывает командир полка.
— Прежде всего благодарю вас, поручик, за достойное поведение в этом прискорбном инциденте с капитаном Яновским, — пожимая руку, говорит подполковник. — Если бы вам не удалось остановить самосуда, это было бы концом полка: лиха беда начало. Хотя надо быть откровенным: едва ли это сборище солдат, пока еще именуемое 228-м Задонским полком, можно назвать воинской частью. Едва ли. Но мы, офицеры, обязаны сделать все, чтобы сохранить хотя бы видимость войсковой единицы: кто знает, ведь бывают же на свете чудеса... [47] Ну-с, а коль скоро есть возможность чуда, жизнь продолжается. Вам, поручик, придется немедленно выехать в штаб дивизии и получить снаряды и патроны для полка. Там какая-то путаница. Попрошу в ней разобраться и поскорей вернуться сюда. Все материалы и документы у адъютанта. Выехать надо сегодня в ночь. Желаю успеха и еще раз благодарю за выдержку и самообладание.
В штабе дивизии пришлось пробыть три дня: там действительно была невероятная путаница и неразбериха с документами.
Я сидел как на иголках. Прежде всего в эти дни должен был решиться вопрос о Яновском. К тому же, судя по письму, могла приехать Зина, и было бы крайне обидно пропустить возможность повидаться с ней.
Словом, поругавшись со всеми, с кем только можно было, попадаю в полк только к вечеру четвертых суток.
Дежурный по роте докладывает, что за эти дни исчезли еще двенадцать солдат. Та же картина и в других ротах.
Следствие по делу Яновского еще не закончено. Живет он в одной из комнат штаба полка. Пользуется полной свободой, полеживает, поигрывает на гитаре, напевает цыганские романсы. Следователь, один из офицеров полка, допрашивая солдат, имеющих материал против Яновского, строго предупреждает, что за ложные показания они будут привлечены к судебной ответственности, и большинство солдат предпочитают помалкивать.
— Меня никто не спрашивал?
— Никак нет. Только подпоручик Денисов дважды заходил — просил, как только вы вернетесь, непременно зайти к нему.
Иду в штаб полка — надо доложить о своей поездке.
Штабные офицеры встречают меня шумно.
— А-а, герой вернулся! Прославился и пропал. Тебя Яновский заждался. Хочет руку пожать: ведь от неминучей смерти спас... Словом, кончай свои дела — и к Яновскому. Есть отличный коньячок — заметь, до тебя берегли, — в картишки сразимся, пошумим.
На крыльцо выходит наш полковой священник — высокий, худой, смуглый, широкое скуластое лицо, черная с проседью окладистая борода расчесана на две стороны, короткие косы еле доходят до плеч. Он в неизменной, [48] зимой и летом, демисезонной шапке с плисовым верхом, в рясе, с крестом на груди. Крест он упрячет под рясу, когда играет в карты. А играть в карты готов круглые сутки. И всегда выигрывает благодаря своей особой, осторожной и выдержанной системе.
— Блудный сын явился,—баском приветствует меня батя. — Добро, добро. Значит — сразвимся?..
— Алексей!
Это Денисов окликает меня.
— Извините, господа. Одну минутку.
— Словом, ждем, поручик. Сбор у Яновского.
Подхожу к Денисову.
— Ты любишь галушки? — ошарашивает меня неожиданным вопросом Митя.
— Галушки?.. Люблю. Если с салом.
— Все чин-чином. Мой вестовой уже колдует над ними... Или ты к Яновскому?
— А ну его к черту! — зло вырывается у меня. — Доложу командиру и прямо к тебе.
Отрапортовав подполковнику Покровскому, выхожу на крыльцо. Из раскрытого окна комнаты, где отбывает свой арест Яновский, вырываются веселые голоса я залихватская цыганская песня.
Добираюсь до Денисова, когда спустились теплые фиолетовые сумерки.
Землянка у него небольшая. Посредине вкопан самодельный стол, накрытый простыней, вокруг стола скамейки. У задней стены раскладная офицерская кровать. Одна свеча на подоконнике, другая на столе в подсвечнике. Пряно пахнет сено, брошенное на пол. А сливные с салом и картофелем галушки так вкусны, что пальчики оближешь.
— Ну, Алексей, пью за твое здоровье, — поднимает первую чарку Денисов. — Молодчиной вел себя с Яновским. Молодчиной.
— Да что вы словно сговорились? Хором меня расхваливаете: командир, штабники, наконец, ты. Будто братья родные.
— А ну-ка расскажи, что тебе Покровский на этот счет поведал?
Подробно передаю мой разговор с командиром полка.
— Ну что ж, — чуть помолчав, задумчиво говорит Денисов. — И он по-своему прав, и мы правы... Нет, самосуд [49] — это не наш путь. Чего мы добьемся, если свернем шею Яновскому? Одним мерзавцем будет меньше на земле. А дальше что?.. Трудное сейчас время наступает, Алексей. Очень трудное. Любая опрометчивая ошибка может нам дорого стоить.
И Денисов рассказывает, будто ходят слухи, что в Москве собирается какой-то съезд всех контрреволюционных сил. И якобы этот съезд хочет поставить диктатором России генерала Корнилова и задушить революцию.
— Ну вот и представь себе, Алексей, что получится, если солдаты убьют Яновского. Тотчас же нагрянет карательный отряд. Нашу организацию разгромят. Повинных в убийстве капитана поставят к стенке. И солдаты снова разуверятся в своей силе... Нет, мы должны бороться именно за то, чтобы солдаты почувствовали свою силу. Но не в том эта сила, что они смогут убить одного из мерзавцев — так легко и до анархизма скатиться, — а в том, что их воля может подчинить себе волю командования, что они, солдаты, могут быть хозяевами в армии и строить свою жизнь так, как они этого хотят. Словам, Алексей, мы должны добиться во что бы то ни стало суда над Яновским здесь, в полку, суда быстрого, сурового и справедливого. А этого, боюсь, не получится.
— Как не получится? Ведь командир дал слово.
— Слово... Что оно стоит, это слово... Ходят слухи, будто хотят судить Яновского в Туле, по месту расквартирования запасного батальона нашего полка.
— Нет, этого нельзя допустить. Полковой комитет не разрешит.
— А они и не будут спрашивать полковой комитет. Просто тайком отправят Яновского с офицерским конвоем — и вся недолга.
— Что же делать?
— Вот в этом-то и закавыка... Кое-что мы как будто придумали, но надо еще все детали обмозговать, осечки в этом деле быть не должно. Может быть, потребуется твоя помощь, Алексей. Согласен?
— Ну конечно.
— А ты все-таки молодчиной вел себя в тот вечер с Яновским, — снова повторяет Денисов. — И нам с Калашниковым наука: уехали в Маневичи, бросили полк. Нет, теперь дудки — из полка ни на шаг. Каждую минуту [50] надо быть начеку. Кстати, тебе привет от Зины Рудневой.