– Ну, а тогда зачем уезжать?
Владимир Львович пожимал плечами и прекращал разговор.
По вечерам он читал книгу «Гитлер против СССР» и поражался тому, до чего верно было предугадано автором начало войны.
Андрей дома уже не жил. Он находился неподалеку, в казармах стрелкового полка, учился на младшего лейтенанта.
Изредка он забегал навестить родных. Загорелый, похудевший, с красными петлицами на гимнастерке, в больших тяжелых сапогах, он рассказывал, что очень много занимается, старался быть веселым, смеялся и шутил.
Прощаясь с Володькой, он говорил:
– Ну, думаю, еще увидимся.
Потом он уходил. В доме наступала гнетущая тишина. На кухне Аннушка молча гремела пустыми кастрюлями и вытирала фартуком слезы.
То, что их до сих пор не брали в армию, удивляло и даже злило Володьку и его друзей.
– Так и война пройдет без нас, – говорил Чернецов.
– Там, понимаешь, вон что, а мы всё тут болтаемся, – гудел Рокотов.
– Как‑то уже становится неудобно ходить по улицам, – вслух рассуждал Берман.
Июльским тихим вечером Володька и Берман возвращались домой. Был час, когда оканчивались киносеансы и на Невский, не помещаясь на узких тротуарах, выливалась толпа. Как ни странно, несмотря на начавшуюся войну, народу на проспекте не уменьшалось. Может быть, людей тянуло сюда стремленье быть вместе, тесней ощущать близость друг друга. Было шумно. Как в праздничные дни, гремела музыка в огромных радиорепродукторах, которые теперь не выключали ни на одну минуту.
И вдруг движение застопорилось. На углу Литейного образовалась пробка. Внезапно притихла огромная многоликая толпа. На Невский, в сторону вокзала, сворачивала длинная колонна детей. Впереди шли самые маленькие. Иные из них были еще далеки от школьного возраста. Дети шли сосредоточенно, молчаливо. Колонну словно патрулировали с обеих сторон матери. Они не плакали, но страшно было глядеть на их лица, охваченные предчувствием долгой разлуки. Время от времени какая‑нибудь женщина выхватывала из рядов своего малыша, прижимала к себе, крепко целовала, заглядывая в глаза. Позади старших, шагавших с ясно выраженным нежеланием покидать Ленинград, медленно ползли грузовики, доверху нагруженные чемоданами, корзинками и узлами.
Давно ли видели подобные картины в хрониках из жизни осажденного Мадрида? Но как далека была Испания от города на Неве! И вот беда приблизилась и к каменным стенам Ленинграда.
Ребриков взглянул на товарища. Глаза Левы за стеклами очков стали влажными. Он отвернулся и вытер пальцами веки.
Не сказав друг другу ни слова, они расстались.
Уже неподалеку от дома Володька встретил старого приятеля по уличным играм. Они давно не виделись и обрадовались. Виктор, так звали соседа, был одет в военную форму и коротко подстрижен.
– Не взяли еще? – спросил он у Ребрикова.
– Нет, – Володька пожал плечами, как бы желая сказать, что и сам но понимает, почему его до сих пор не берут.
– Возьмут, – уверенно кивнул Виктор. – Скоро ему тут дадут! Ишь, сволочь, хвастал взять Ленинград к пятнадцатому, а сам где?
– Не быть ему тут, – сказал Ребриков.
– Ясно, не быть. Еще что… Чтобы в Ленинграде немец?!
– Никогда им тут не ходить. Просто невозможно это…
Володька посмотрел вдоль улицы и вдруг представил себе, как по ней, четко вышагивая и подымая пыль, с автоматами наперевес, в касках с рожками, страшно, как чума, надвигаются гитлеровцы. Он содрогнулся и вслух сказал:
– Их здесь не будет.
И опять он вспомнил давно услышанное: «Если потребуется, все пойдут», – и подумал: «Пойдут!»
Он приближался к дому по уже совсем опустевшему переулку. У ворот сидели женщины с противогазными сумками через плечо. Ему казалось, что на него смотрят осуждающе: «Почему он еще здесь?»
Двери в квартиру открыла Елена Андреевна.
– Володя, тебе прислали повестку, – сказала она.
Не было еще семи часов, когда он вышел из дому.
Июльское солнце холодно блестело на затвердевшем за ночь асфальте. Днем он будет снова раскален, и на тротуарах опять станут отпечатываться вмятины маленьких женских каблучков и тяжелые подошвы военных сапог.
Утро было таким, как бывало всегда в летние дни, когда Володька, договорившись с друзьями, отправлялся за город. По тротуарам спешил народ. С резким требовательным звоном бежали трамваи.
По радио мерно отстучал метроном, потом диктор сообщил, что сейчас будет передан обзор «Правды».
За плечами у Ребрикова был мешок, в который, кроме того, что перечислялось в повестке, мать положила все, что, по ее мнению, было необходимо, даже теплые шерстяные носки.
Он протестовал:
– Мама, ну зачем? До зимы война кончится. А не кончится – выдадут носки.
Но она была неумолима, и пришлось уступить.
Прощанье было недолгим, без слез. Володька сказал:
– Я же еще приду не раз.
Мать, кажется, поверила этому, хотя он не сомневался, что их сегодня же отправят на фронт. Немцы, по слухам, приближались к Луге.
Мобилизационный пункт помещался в большом клубе на площади. Ребриков уже знал это помещение. Здесь когда‑то осматривали и брали на учет их, допризывников. По знакомой лестнице он поднялся в помещение фойе. Теперь оно называлось залом ожидания. По фойе ходили люди разного возраста, в штатском. Иные из них пытались читать разложенные на столах газеты, другие томились, ожидая своей судьбы, в клеенчатых креслах. Почти все были незнакомы друг с другом и говорили между собой мало. Очень часто поднимались и уходили курить на лестницу.
Иногда из соседней комнаты, где за обложенными папками столами сидели писаря, выходил военный со списком. Тогда в зале становилось тихо. Приходили все, кто был в других помещениях. Военный выкрикивал номер группы и перечислял фамилии тех, кто в нее был занесен. Услышав свое имя, люди брали вещи, некоторое время нестройно еще толпились у дверей, а затем под командой назначенного старшего покидали мобилизационный пункт.
В комнате, где составляли списки, Ребриков сдал повестку.
Уже немолодой писарь, в военной форме без знаков различия, поднял на него усталые глаза:
– Паспорт…
Володька вынул единственный свой документ и протянул его.
Новенький паспорт был жестоко надорван и тут же полетел в желтую фанерную урну, видно оставшуюся от избирательной кампании. Ребриков вздохнул. Ему стало жаль не так‑то давно полученного паспорта.
Писарь взглянул на него, улыбнулся:
– Теперь долго не пригодится.
Нужно было ждать. Убивая время, Ребриков стал рассматривать висевшие по стенам копии со знаменитых картин. Но рассматривать было совершенно нечего. Те же всем надоевшие медведи в «Утро в лесу», те же знакомые «Запорожцы», и опять лес, и опять речки… Вдруг кто‑то закрыл ему сзади глаза большими теплыми руками. Володька вырвался. Перед ним стоял улыбаясь Рокотов. Вот это был случай!
– Здоро́во! – сказал Рокотов.
– Ловко. Значит, вместе?
– Выходит. Молчанова вчера вызвали, а сегодня до наших букв дошло.
– Куда его?
– А кто знает… – Рокотов пожал плечами, и тут вдруг они увидели направлявшегося из комнаты учета Чернецова.
– Серега!
Тот обрадовался ребятам так, словно не видел их годы. Все трое сразу повеселели.
– Может, в одну команду попадем?
– Может быть.
Повестки у всех, как выяснилось, были одинаковые – синего цвета.
– Пошли в буфет пиво пить.
– Нету там пива, – вздохнул Рокотов.
– Ну хоть лимонаду выпьем за такое дело.
Но Чернецов идти в буфет отказался, объясняя, что ему куда‑то нужно позвонить, и сразу же исчез.
Ждать вызова пришлось долго, и за это время Чернецов частенько куда‑то таинственно исчезал и снова появлялся, уверяя, что ходил звонить по телефону.
Объявили, что в зрительном зале будет концерт. Володька и Рокотов пошли в зал.
Пела певица, выступал фельетонист. Потом объявили солиста на гитаре. На сцену вышел лысый актер.
– Я его знаю. Он у нас дома был, – сказал Ребриков.
Но Рокотов ему не очень поверил.
Тогда Володька дождался и, как только маленький гитарист закончил номер, пошел к двери, из которой выходили исполнители:
– Здравствуйте…
Актер поднял на него быстрый и недоуменный взгляд.
– Я Ребриков Володя…
– А‑а, Володечка! Милый вы мой, дорогой… Как же… Значит, здесь оформляетесь… Ну что же, дело такое, всех, кажется… – бормотал гитарист, тряся руку Володьке. – Я вот, знаете, по три шефских в день… Ну, передавайте привет вашим.
– Так я их, возможно, больше не увижу, – сказал Ребриков.
– Ах да! – актер спохватился. – Ну так я при случае передам привет от вас.
И, еще раз обняв Володьку, он побежал догонять своих.
Около пяти часов их стали вызывать по одному к капитану, сидящему за столом в отдельной комнате.
– В общевойсковое училище пойдете, – сказал тот Ребрикову. – Устраивает?
Ребриков пожал плечами. Капитан, наверное, шутил. Володька вообще собирался отправиться прямо на фронт, а тут – училище…
– Хорошо. Ждите.
Потом вызвали Рокотова. Он возвратился раскрасневшийся, счастливый:
– В танкисты!
Позже всех из комнаты, где сидел капитан, явился Чернецов.
– В артиллерийское, – сообщил он. – Я сказал, а капитан говорит: «Ладно».
Было очень обидно, что не сговорились раньше и не попали вместе. Но жалеть было поздно. Чернецов тут же снова исчез:
– Я сейчас…
Скоро человек, выкликавший по спискам, крикнул:
– Команды в училище, выходи строиться на улицу!
Забрали сбои пожитки и стали спускаться по лестнице.
На площади сразу выяснилась причина таинственных исчезновений Сергея. Оказывается, все это время его там дожидалась Майя Плят. И теперь, кажется, собиралась идти с ним в училище. Увидев Ребрикова и Рокотова, Майя сильно покраснела, потом сказала:
– Счастливо вам, мальчики.
– И вам счастливо, семейная пара.
Артиллеристы ушли первыми. Высокий, немного сутуловатый Чернецов шел позади команды. Рядом с ним, напрасно стараясь попасть в ногу, семенила Майя.
– Подъем!.. Подъе‑ем!
Ребриков отлично слышал, как уже в третий раз кричал дневальный, но глаза, хоть убей, никак не открывались.
– Для некоторых что, особая команда будет?!
Это окликал неповоротливых старшина Саенко. Как с капитанского мостика, наблюдал он за подъемом роты с площадки лестницы. Дольше тянуть было нельзя.
Ребриков откидывал легкое байковое одеяло и торопливо натягивал синие диагоналевые полугалифе. Потом неумело возился с портянками и прыгал в широкие кирзовые сапоги.
– Выходи строиться на физзарядку!
Бежали один за другим, толкаясь и на ходу отыскивая свои места. На зарядку шли голые по пояс. В затылок друг другу. Шаркая тяжелыми сапогами, спускались по узкой каменной лестнице. Те, кто не успевал, получали грозное предупреждение старшины:
– В следующий раз буду взыскивать.
Взыскивать старшина собирался за то, что подъем, по его мнению, происходил слишком медленно. Но самым странным было то, что на построение после сна на зарядку по казарменному расписанию дня не полагалось ни одной минуты.
Курсант Ковалевский, белесый, очень вежливый человек – недоучившийся студент, работавший раньше чертежником, – всегда опаздывал на зарядку. Помкомвзвода Казанов, крепкий, скуластый парень с татарским разрезом глаз, каждое утро делал ему замечание.
Ковалевский был склонен к рассуждениям.
– Позвольте, товарищ сержант, а сколько времени дается на подъем и возможность одеться? – спрашивал он.
– Нет вам никакого времени, – отвечал Казанов.
– Но как же так?
– Вот так. Подъем – и сразу выходи строиться на физзарядку… Ясно вам?
– Не совсем… Каким же образом…
– Курсант Ковалевский! Разговорчики… – Казанов начинал выходить из себя.
– Но все‑таки. Ведь логически…
– Прекратить разговоры! – уже попросту кричал помкомвзвода на Ковалевского.
Тот пожимал плечами:
– Пожалуйста, но…
– Два наряда вне очереди, курсант Ковалевский. Ша‑агом марш!
Двукратное подметание лестницы после отбоя надолго отучило Ковалевского от критики распорядка дня.
Были и хитрецы. Долговязый курсант с красивой фамилией Эрдели приспособился спать в брюках. Но трюк его был вскоре разоблачен. Эрдели сменил на лестнице Ковалевского и перестал забираться под одеяло в брюках.
Остальные, в общем, успевали вскакивать, одеваться и строиться. Успевал и Ребриков.
Встав в строй, спускались по лестнице. Перед Ребриковым торчали их затылки. Затылки были на редкость одинаковые, все сероватые, гладко подстриженные. Кое‑кто из курсантов расставался с волосами с тяжелым сердцем. Но расставшись, все быстро к этому привыкали. Короткая стрижка имела свои преимущества: не было надобности разыскивать по карманам вечно терявшуюся расческу. Просто было и мыть голову.
Был вечер, в который отпустили домой отнести вещи. В первый раз Ребриков шел по знакомым улицам в военной форме. Очень хотелось встретить кого‑нибудь из товарищей. А лучше бы всего – Долинину. Но знакомые не попадались. Домой он снес свой серый костюм с маленьким значком «Рот фронт» в петлице и голубую финскую кепку, привезенную Андреем из Выборга. Это было последнее прощание со всем штатским, что еще у него оставалось.
Отпускной вечер провел дома. По улицам ходить не хотелось. Нужно было беспрерывно поднимать руку, приветствуя всех, начиная с младшего сержанта.
Он позвонил Берману, и Лева немедленно прилетел к нему. Оглядел товарища и сказал:
– Хорош! Бравый солдат.
– Швейк? – захохотал Володька.
– Не совсем. Слишком молод.
В словах Левы чувствовалась откровенная зависть. В армию его, как и следовало ожидать, не взяли, и теперь он, кажется, оставался единственным штатским из всех ребят класса.
– Они думают, я не могу. Я очень даже могу, – говорил он, пожимая плечами.
Володька успокаивал Бермана:
– Не спеши, старик. Еще пригодишься.
– Но когда там еще?
Дома было тихо и невесело. Приемник уже сдали, и в столовой сиротливо висел провод комнатной антенны. Владимир Львович читал газеты. Говорил мало, иногда молча кивал головой. Мать поила их чаем. Аннушка смотрела на Володьку так, будто собиралась наглядеться на всю жизнь.
В общем, он был даже счастлив, когда пришло время возвращаться в казармы. По крайней мере, там никто не тосковал.
Несмотря на тяжелое положение на фронте, жизнь в училище шла так, словно все было по‑прежнему и торопиться было некуда. Старшина проверял заправку коек, совал пальцы под ремень, пробуя, хорошо ли он затянут, гонял тех, кто плохо вычистил сапоги. В таких случаях маленький, не очень аккуратный Томилевич старался спрятаться за спины рослых товарищей.
В столовой за длинными столами, покрытыми белой клеенкой, разливали из бачков щи и раскладывали кашу. В первые дни Ребриков не мог осилить и половину курсантского обеда и поражался тому, что кое‑кто из ребят в перерыве между обедом и ужином еще умудрялся съесть целый батон, приобретенный в военторговском ларьке.
Практические занятия проходили в саду училища. Курсанты с уставами в руках рассаживались под вековыми, знавшими многие выпуски, липами. Потом бегали по траве, падали и ползали, прижимаясь к земле. Деревянные трещотки изображали пулеметный обстрел.
– Играем в войну, – презрительно говорил Коротеев.
Ребриков соглашался. Он глядел на высокий забор, думал: «А теперь отсюда уже никуда не уйдешь».
Однажды после обеда батальон выстроили во дворе училища.
Явился комбат – немолодой седоватый майор. Рядом с ним стоял комиссар. Не военная бы на нем форма и не три шпалы в петлицах, он был бы похож на ученого. И очки на нем были какие‑то очень не военные.
– Так вот, товарищи курсанты, – начал майор. – Завтра мы уезжаем в лагеря. Мы будем там заниматься так же, как в мирное время. Но, сами понимаете, обстановка такая, что ждать можно всего. Надеюсь, батальон не подведет.
Позже, сидя на широкой каменной лестнице, ведущей из училища в сад, курсанты курили.
– Ну вот, – сказал Ковалевский, – и кончилось наше городское житье‑бытье. Теперь в лагерях мы узнаем, что такое суворовское ученье. – И он вздохнул.
В разговор вмешался Передин. Этот лысоватый парень с бегающими глазами и вечной, ничего не выражавшей улыбочкой на губах не располагал к себе Ребрикова.
– Вы что, и в самом деле думаете, что нас повезут в лагеря? – сказал он, сплюнув. – Врут все. На фронт нас отправляют, в прорыв. Только говорить не хотят.
– Конечно, – кивнул Потов, один из самых старших в роте. – Не хотят тебе сообщить, боятся, не согласишься.
Потов побывал на финском фронте рядовым. Он был единственным в роте, кто знал, что такое война, и к нему прислушивались.
На лестнице одобрительно засмеялись. Большие уши Передина вспыхнули.
– Блажен, кто верует, – промямлил он себе под нос.
– Пошли, – сказал Ребрикову курсант Томилевич.
Они отправились в клуб. Там стоял незапертый, изрядно разбитый рояль. Томилевич сел за него и сыграл «полечку». Потом гулко хлопнул крышкой рояля и поднялся. Они стали рассматривать висевшие на стенах большие схемы военных операций Красной Армии во время гражданской войны. Тут были изображены охваты и прорывы, разгром войск Колчака, деникинцев, белополяков, рейды Конармии.
– Чертовски интересно, – сказал Ребриков, разглядывая красные стре́лки стремительных наступлений.
– Были дела, – важно согласился Томилевич.
– Вот если бы нам про это читали, а то повороты на ходу, на месте…
– Отработка приветствия, – засмеялся Томилевич.
– Значит, без арифметики сразу в академики. Так, что ли?
Юноши обернулись. Перед ними стоял майор – командир батальона.
Вытянувшиеся курсанты молчали.
– Идите, – сказал комбат. – И советую думать, прежде чем говорить. Вы ведь будущие командиры.
Передин зря придумывал небылицы.
Училище действительно выехало в лагеря, в небольшой сосновый лес на берегу Невы, километрах в тридцати от города.
Между высокими голыми соснами ровными рядами выстроились палатки. Они были закамуфлированы темными зелеными разводами.
С восхода солнца и до заката шли занятия.
Похудевшие, загорелые курсанты целый день ползали по крутому берегу, таща на себе деревянные пулеметы и патронные ящики. Делали тридцатикилометровые переходы по жаре в полной выкладке, со скатками шинелей через плечо.
Обедали здесь же в лесу, за длинными столами, ели из котелков. За обедом съедали все до крошки, ходили брать «добавку». Каши теперь казались Ребрикову лучшими из блюд.
Спали в палатках, тесно, по восемь человек в ряд, на земляных карах, прикрытых сеном. К утру дрогли, кутались в синие байковые одеяла, тесней прижимались друг к другу.
Засыпали мгновенно, как только щека прикасалась к твердой как камень подушке. Не слышали ни шума дождя, ни гула самолетов, ни храпа соседей.
Ребриков и Томилевич, лежавшие рядом, успевали перед сном поделиться пережитым.
Снимая огромные сапоги, Томилевич подолгу рассматривал потертости на ногах.
– Нет, – вздыхал он, – это не та изящная обувь, о которой я мечтал всю жизнь.
Но Ребриков подбадривал его, хлопал по плечу, говорил:
– Ничего, старик, привыкай. Тяжело только первые пять лет.
И Томилевич привыкал или делал вид, что привыкает. Во всяком случае, он скоро перестал жаловаться. В одну из ночей их разбудили.
– Тревога… Тревога… – негромко повторял дневальный и тряс разоспавшихся товарищей.
Томилевичу, как всегда, не везло с портянкой, быстро разматывая ее и обматывая вновь, он спросил уже почти одетого Ребрикова:
– Как ты думаешь, учебная?..
– Не знаю, – ответил Ребриков. – После разберемся.
Ему было немного не по себе.
Выбежав из палаток, в темноте отыскали свои винтовки в пирамидах, построились возле линейки. Уже давно одетый, перетянутый ремнями, командир взвода молча поглядывал на часы.
– Товарищи, – быстро сказал он, – получены сведения, что немцы где‑то вблизи сегодня ночью сбросили с самолетов отряд диверсантов. Нам предложено оказать помощь войскам НКВД. Сейчас мы оседлаем все дороги, идущие в город. Ни одного человека, как бы он ни был одет, ни одной машины не пропускать. Подозрительных задерживать и направлять ко мне. Ясно?
– Ясно, – нестройно ответили в шеренгах.
– Чуешь? – Передин толкнул локтем Ребрикова.
– Стоять будем по три. Два в секрете, один на дороге. Сейчас я вас разобью на тройки.
Ребриков попал в тройку вместе с Ковалевским и Потовым. Их направили на перекресток возле большого верстового камня. Стоять условились по часу. Один должен был гулять по дороге, двое других засели в секрете в придорожной канаве.
Когда пришли на место, Потов сказал:
– Сперва надо это дело перекурить.
Володька позавидовал его спокойствию.
Потов был из числа «стариков», присланных в училище по мобилизации. Таких во взводе, кроме Ковалевского и Передина, набралось еще пять человек, – остальные были юноши.
Про войну Потов любил рассказывать, что в ней, собственно, нет ничего страшного, кроме смерти. Ему не очень верили, считали – он рисуется, чтобы показать свое превосходство. Но теперь Ребриков и Ковалевский были рады, что попали в наряд с ним.
Курить Ребрикову не хотелось.
– Ну, – сказал Потов, захлопывая жестяную коробку, – раз так, начинай. Ребриков, дуй на дорогу, сейчас полпервого, через час сменим.
Ребриков поднял на плечо тяжелую винтовку и пошел на дорогу.
Августовская ночь, сухая, обступила его. Кругом было тихо, чуть шелестели деревья. По небу быстро бежали облака; они то закрывали полную веселую луну, то снова обнажали ее, и тогда Ребриков видел на гладком шоссе свою длинную тень с винтовкой. Время от времени в небе ревел невидимый немецкий самолет. Мгновенно с земли на помощь луне простирало свои лучи десятка два прожекторов. Они долго, как маятники, раскачивались по небу, щупая облака, пока один из прожекторов вдруг не ловил серебряное тело самолета, и тогда сразу все другие устремлялись за ним. По‑своему это было даже очень красиво.
Потом опять все стихало, и снова Ребриков был один с собственной тенью на дороге.
Он знал, рано или поздно встреча с врагом неизбежна. Его беспокоило другое: а что если в решительный момент он не выдержит, побежит, окажется трусом? Эта мысль преследовала его с момента поступления в училище, и больше всего Ребрикову хотелось проверить себя так, чтобы никто не заметил.
Прохаживаясь по дороге, он вдруг подумал о том, что он является отличной мишенью. Теперь он понял, почему двоим другим приказали сидеть в секрете, и ему стало не очень‑то по себе.
«Право же глупо, – рассуждал он, пытаясь оправдать появившийся страх, – погибнуть здесь, в тылу, от пули какого‑то немецкого идиота».
Но за час дневальства Ребрикова ничего не случилось.
Два раза проезжала машина с аэродрома поблизости. Документы были в порядке. Проходил дежурный. Ребриков окликнул его, как и полагалось по инструкции. Вскоре появившийся из кустов Потов сказал:
– Ребриков, давай дуй в секрет, время, – и встал на его место.
Ребриков пошел к Ковалевскому.
Тот удобно устроился в небольшой сухой ямке и о чем‑то думал. Ребриков присел рядом. Впервые он почувствовал солдатскую радость быть смененным с поста. Володька лег на твердую прохладную землю. Наверху по‑прежнему плыли большие легкие облака.
Ковалевский предложил папиросу. Ребриков затянулся, стать мечтать. Разные мысли приходили ему в голову, и странно, несколько раз они возвращались к Нине. То он думал о том, как через год после войны он командиром приедет в город и случайно на улице встретит ее. На груди его – новенький орден, Долинина смотрит и восхищается… То он видел себя раненым в госпитале: группа старых школьных друзей пришла навестить его, и среди них Нина, она боится показаться ему и прячется за дверьми. То он представлял себя убитым, истекающим кровью на поле боя. Весть о его гибели приходит в Ленинград, и друзья передают ее Нине, а она плачет… Потом он еще подумал о товарищах, с которыми неизвестно придется ли ему встретиться когда‑нибудь.
– Очередному приготовиться. – Это сказал Потов.
Ребриков даже не заметил, когда он пришел, и удивился, как быстро прошли два часа.
– Скоро тебе идти, давай закурим. – Потов протянул коробку, они закурили.
– Ну как? – спросил Потов.
– Это пустяки, – ответил Ребриков.
– Она и вся война такая, – махнул рукой Потов.
– Ну да? – Ребриков недоверчиво покачал головой.
Больше они не говорили. Скоро Ребриков снова был на дороге, сменив Ковалевского. Луны уже не было, и от этого становилось еще тоскливее.
Опять он бродил взад и вперед. Время было позднее.
Вдруг Ребриков услышал легкое дребезжание, словно кто‑то ехал на велосипеде. Он насторожился. Звук усилился. Велосипед ехал прямо на него.
– Стой! – крикнул Ребриков.
Никто не отвечал.
– Стой! – повторил он срывавшимся от волнения голосом.
Но снова никто не ответил. Тогда он выстрелил вверх и услышал, что кто‑то бросил велосипед, заметил, что какая‑то темная фигура метнулась в поле.
– Стой! – Он побежал за человеком, стреляя на ходу вверх.
Выбежали из секрета Потов и Ковалевский.
– Стой! Стой! Буду стрелять!
Бежавший остановился.
– Назад с поднятыми руками!
Беглец приблизился. Это был невысокий молоденький парнишка, одетый в новый костюм и белую рубаху.
– Откуда? – спросил Ребриков.
– Я здешний, из Мариновки, – дрожа ответил парнишка. Он был изрядно навеселе и только сейчас начал отрезвляться.
– Откуда едете? – обратился к нему подоспевший Ковалевский.
– Я у товарища на свадьбе гулял, – все так же дрожа, отвечал задержанный. – Уходит на войну. Вот и женился.
Потов рассмеялся. Ребриков махнул рукой. Он и в самом деле думал, что задержал диверсанта.
– Бери велосипед, – сказал Потов, – пойдем к дежурному, там разберемся.
Подвыпившего паренька увели. Ребриков обернулся и увидел, что рядом стоит Томилевич. Начинавшийся рассвет осветил его не очень‑то бравую фигуру в длиннополой шинели.
– Ты откуда? – спросил Ребриков.
– Я слышал у тебя выстрелы и прибежал, – ответил тот, немного смутившись.
– Ну, спасибо. – Ребриков хлопнул по плечу симпатичного Томилевича. Ему была приятна забота товарища.
Пришедший сержант дал команду снимать посты. По мокрой высокой траве зашагали они в лагерь.
– Это, наверное, учебная, – сказал Ребриков.
– А черт его знает… В общем, ты молодец, не растерялся, – ответил Томилевич.
– Ну, это ерунда.
Ребриков и в самом деле не считал случившееся чем‑нибудь серьезным. «Вот если бы проверить себя на настоящем деле», – думал он.
К ночи стало известно, что училище будет переезжать.
– Куда повезут, интересно…
– В глубь страны, говорят.
– Тикаем, значит.
– Называется – перемена дислокации, – объяснил Потов.
– Как хочешь называй, а дело, значит, совсем табак, – ехидничал Передин.
– Ты что, рад, что ли?
– Еще припиши что‑нибудь.
– Армия без резерва не армия, – умничал Ковалевский.
– Противно, – заявил Томилевич, – словно детей вывозят.
– Люди на фронт едут, а мы…
– Ладно, хватит вам, – огрызнулся Потов. – Начальство лучше вашего знает. Какие стратеги нашлись. Не мешайте спать. – Он отвернулся к брезентовой стене палатки и сразу же захрапел.
Как ни старалось командование училища, а провести отъезд в секрете не удалось.
Да и какой же мог быть секрет, когда из чугунных ворот почти неделю, натужно урча, выбирались машины, доверху нагруженные огромными ящиками, сетчатыми койками, штабелями матрацев, тумбочек и прочего казарменного добра. Сверху на матрацах сидели курсантские команды грузчиков, счастливых хоть такому случаю выбраться из стен училища.
С раннего утра у ворот толпились женщины. Они вглядывались в лица восседавших сверх поклажи курсантов и во всякого вышедшего из училища, надеясь увидеть наконец того, кого ждали. Каждый, кто возвращался из увольнения, немедленно попадал под обстрел:
– Пожалуйста, позовите Голыгина из пятой роты.
– Вас не затруднит вызвать Карандеева, из новеньких…
– Будьте любезны, скажите курсанту Ганецкому…
Напрасно охрипший от старанья дневальный у ворот в сотый раз просил гражданских разойтись, требовал, негодовал, кричал, даже угрожал…
На недолгое время толпа несколько отступала, затем все начиналось снова.
Тяжело осевшие на рессоры грузовики, поднимая едкую пыль с пересохшей мостовой, сворачивали в узкий переулок и исчезали в направлении Московского вокзала. Они шли на товарную станцию, где грузились поданные училищу длинные эшелоны.
С другой стороны ограды томились курсанты, с нетерпением ожидая оказии вырваться на улицу или попасть в грузчики. Каждый был твердо уверен, что его ждут у ворот.
Ребриков с Томилевичем, впрочем, никого не ждали. Томилевич жил в Пушкине и не надеялся, что к нему приедут. Ребриков тоже никого не ждал.