– Настоящий солдат.
Не приходило раньше в голову Ребрикову, а тут подумалось, что и в самом деле слово это, такое старое и точное, – солдат – удивительно шло к Сергеенко.
Вскоре к Ребрикову начало прибывать пополнение. К удовольствию командиров взводов, да и самого Ребрикова, новички оказались народом обстрелянным, и потому беспокоиться, как поведут они себя в бою, не приходилось.
Именно Сергеенко навел его в те дни на мысль, что, наверное, скоро придется им наступать.
И в самом деле, как и все солдаты на войне узнают новости раньше начальства, не ошибался старый связной. Вскоре вызвал Ребрикова к себе комбат, немногословный, добродушный капитан Сытник.
– Получай боевое крещенье, лейтенант Ребриков, – сказал он.
Намечался прорыв на участке батальона. Дальней задачей ставилось занять железнодорожную станцию и перерезать дорогу. Ближайшей – внезапным ударом овладеть деревней Тупичи, где засиделись немцы.
Роте Ребрикова следовало выступать первой, другим его поддерживать.
– Гляди, – капитан пристально изучал командира роты. – Людей зря не губи. Хитростью надо… У них там под каждой крышей пулемет. Сам ведь видел, разведчик‑доброволец. – И он безобидно рассмеялся.
Операция была назначена на следующее утро. Имелось еще время на обдумывание. Вот когда припомнились слова преподавателя тактики: «Ваше решение…» Через полчаса Ребриков уже сидел у себя в блиндаже, разглядывая слабо прочерченные горизонтали на копии с куска карты – «сотки», и, как некогда над школьной задачей, грыз кончик карандаша, чертил, прикидывал. Когда план был готов, Ребриков запомнил его наизусть и уничтожил бумагу.
Тишина в эти дни стояла над позициями необыкновенная. Притихли и немцы, словно почуяли недоброе.
Теперь в роте было еще двое командиров взводов с курсов младших лейтенантов. Оба старше Ребрикова и уже успели повоевать. Ставя задачу перед взводами, командир роты старался говорить с ними баском, но не сомневался в том, что ребята отлично догадывались, что он за птица. И опять он припомнил добрые советы училищных командиров и повторил памятные слова полковника Петрова так, будто это был его собственный опыт:
– Людей дергать не надо. Пусть поедят, выспятся…
Однако, как он сам ни хотел поспать перед наступлением, сделать этого не удалось. Ребриков вертелся на топчане и поминутно зажигал спички, поглядывал, сколько времени на старых карманных часах Сергеенко, – своих у него не было. Мысли, сменявшие одна другую, не давали сомкнуть глаз. Что принесет ему утро? Счастливый прорыв, победу?.. Может быть, награду, портрет в дивизионной газете? А что если его рота начнет новое крупное наступление? Зазвучат по радио названия освобожденных городов… А может, найдет он завтра смерть среди этого пустынного снежного поля, и никто не будет знать, что это он, лейтенант Ребриков, со своими бойцами были первыми, кто бесстрашным ударом прорвал оборону немцев. Было удивительно сладко думать о себе, смелом и безвестном, отдавшем жизнь за других. Закрывая глаза, он старался припомнить дом, лицо матери, свой всегда плохо прибранный стол… Потом вспомнились друзья: Лева, славный дылда Чернецов… Последний вечер в школе, ссора с Долининой…
В четыре часа Ребриков пошел по блиндажам. Предварительно он побрился, хотя брить, собственно, было нечего, и надел свежий подворотничок. Перед боевым делом люди должны видеть командира таким, словно он готовился к параду.
Ровно в пять разбуженная по тревоге рота начала подъем из траншей. Тяжело дыша, бойцы переваливали через бруствер и оказывались теперь на открытой позиции. Чуть синел рассвет. Впереди были проволочные заграждения, заранее перерезанные полковыми саперами. Надо было достигнуть балки – границы переднего края и там сосредоточиться для удара.
Рота медленно приближалась к спасительной балке. Ползти было трудно. Холодные комки снега забирались в рукава, в валенки, автомат оттягивал руку. Впереди и позади себя Ребриков слышал сдержанное дыхание десятков людей.
Два отделения во главе со старшиной Фетисовым должны были по сигналу отвлечь внимание противника, сам Ребриков с основными силами роты – осуществить внезапное нападение. Во втором эшелоне двигался со взводом младший лейтенант.
Как только откроют демонстративный огонь бойцы слева и немцы начнут отвечать, Ребриков со своими ребятами бросится с фланга и создаст панику. Те, кто будет следовать за ними, станут закреплять успех.
Таково было его решение.
Лощины достигли благополучно. Ребриков крепко сжимал в руке часы, доверенные ему Сергеенко. До боли напрягал зрение, чтобы без спички увидеть, когда большая стрелка достигнет условленного часа. Стало жарко. Он расстегнул полушубок. Сорок пять минут… Пятьдесят… Пятьдесят пять… Пятьдесят девять… Что же молчит Фетисов?!
И вдруг послышались одинокие, тонущие в серой мгле выстрелы. Затем забил пулемет. И тотчас же ответили немцы… Так, так… Еще немного. Часы, казалось, треснут в руке Ребрикова. Он поспешно засунул их в карман гимнастерки, но тут же заставил себя спокойно застегнуть пуговку, и взвел собачку автомата.
– Начинаем, Сергеенко.
– Пишлы, товарищ командир, – деловито кивнул тот.
– За мной, за Родину!.. – крикнул Ребриков. Но крика не получилось, голос сорвался. Да его бы все равно не было слышно в треске выстрелов, которые все усиливались.
– Вперед!
Рота двигалась по днищу оврага. Сейчас он кончится, будет дорога. Ребриков торопился, не видя ничего, кроме синеющего холма впереди.
Ноги увязали в снегу. Его уже перегнали. Он видел, как двое бойцов сбросили на ходу полушубки. Вот людей впереди все больше и больше. Сколько их там? Они взбираются вверх. Ну, родные, дорогие! И вдруг, – он сперва даже не понял, что случилось, – где‑то свистнуло раз, другой. Поднялись наверху маленькие буруны снега. Послышался стон. Несколько бойцов кубарем скатилось в овраг.
– Куда же вы?! – Ребриков, кажется, впервые грубо выругался. Он рванулся вперед и лишь взобрался, чтобы взглянуть, чего испугались ребята, как что‑то, словно хлыстом, ударило его по левой руке. Он увидел вырванный клочок меха на рукаве и инстинктивно повалился в снег. Теперь он уже ясно слышал, как впереди били немецкие пулеметы. Их было не меньше двух или трех.
– Не ранены, товарищ лейтенант? – Сергеенко тащил его вниз за полу полушубка.
– Нет, будто нет.
– Скидывайте овчину.
Рука была задета выше локтя. Но это был пустяк, почти царапина. Только сочилась кровь.
– Заживет, – сказал Сергеенко. Он сильно перетянул руку командира и туго многократно перебинтовал ее.
Ребриков смотрел на людей. Они были подавлены не меньше своего лейтенанта. «Как же так, как же так? – недоумевал он. – Откуда могли немцы узнать, что он пойдет отсюда?» И вдруг мелькнула мысль: «А что, если сейчас ударить со стороны Фетисова? Ведь если немцы раскрыли его план, нужно перехитрить их. Сделать вид, что мы продолжаем попытку пробиться здесь, а там…»
– Сколько раненых? – спросил он.
– Трое.
– В тыл, – скомандовал Ребриков. – Сержант Тимков с отделением и пулеметом остается здесь. Из лощины не выходить. Стреляйте из всего, что есть. Патронов не жалейте, и ни с места! Остальные за мной!
Боль была терпимой. Он мог двигаться, ходить, бегать… Ребриков быстро пошел назад вдоль лощины. Он шел наугад. Он знал эти места только по карте. Но ведь знал же, знал… И должен был провести за собой людей.
Через десять минут он был возле Фетисова.
– Все провалилось, – сказал тот мрачно. – Они ждали оттуда. Здесь только один пулемет. Они знают, что кулак там.
– И очень хорошо! – обрадовался Ребриков. Он оглянулся на разгоряченных бойцов и сбросил полушубок.
– Э‑э, не дило, – покачал головой Сергеенко. Он опять был рядом и поднял полушубок.
– После, после, – отмахнулся Ребриков. – Товарищи, пойдем отсюда. Тут слабое место. За мной, ура!
И снова он бежал по снегу, и снова слышал, как сзади и рядом, тяжело дыша, падая и подымаясь, бежали люди. Его уже опять перегоняли многие, а впереди то замолкал, то снова бил пулемет. И вдруг будто кто‑то подставил ему подножку. Он повалился в снег головой, вовсе не чувствуя ни боли, ни удара, и, падая, услышал, как все вокруг стихло.
Потом стало вдруг темно. Он увидел глаза матери. Она совсем низко склонилась над ним и сказала: «Вот он».
Тихо стало в еще недавно столь шумных комнатах квартиры Ребриковых.
С тех пор как старая Аннушка в последний раз закрыла дверь за ушедшим с повесткой в руках Володькой, словно заглохла здесь жизнь. Владимиру Львовичу уже не приходилось ворчать по поводу того, что вечно занят телефон. Аппарат молчал. Не слышно было частых звонков в квартиру и громкого хлопанья дверьми. Не звучали больше ни смех, ни громкие голоса молодых людей.
Война вошла и в эту мирную квартиру. Даже над кроватью Аннушки висела сумка с противогазом, хотя заставить ее надеть на себя маску так и не удалось.
Елена Андреевна, как и другие домохозяйки, ходила дежурить на улицу. Она сидела у ворот в ожидании воздушной тревоги, чтобы затем уговаривать прохожих укрыться под каменными сводами проезда во дворе.
По‑прежнему в шесть часов утра Владимир Львович слушал сводку Совинформбюро, каждый раз надеясь узнать что‑нибудь утешительное. Но утешительного не было. Немцы неудержимо рвались на восток. Фронт приближался к городу. Он был где‑то уже совсем неподалеку.
Так же, как и в мирное время, гладко выбритый и подчеркнуто аккуратный, Владимир Львович уходил на работу. Теперь он покидал дом раньше обычного. Машина лаборатории была мобилизована. Он добирался до службы трамваем.
Вскоре город начали бомбить.
Сперва это показалось не таким страшным. Где‑то вдали ахало, в квартире дрожали стекла, потом снова все стихало.
В эти дни Владимир Львович приходил домой поздно, мрачный, усталый. Он все ожидал, что на фронте вот‑вот что‑то резко изменится, войдут в действие какие‑то новые мощные силы и немцы под Ленинградом будут разбиты, и все больше убеждался в тщетности своих ожиданий.
А затем начался обстрел города. Дальнобойная артиллерия врага уже достигла его окраин.
Однажды Владимир Львович пришел совершенно подавленным. Долго и тщательно мыл руки. Так долго, словно забыл, что делает, потом сказал:
– М‑да… Говорят, немцы в Пушкине, в Петергофе… Кто бы мог такого ожидать…
Как‑то в квартире появился Андрей.
Это было настолько неожиданно, что счастливые старики, кажется, забыли обо всех невзгодах. Словно с появлением живого и невредимого Андрея приходила победа.
Андрей сильно похудел за эти месяцы и весь будто как‑то подсох. Он был таким бронзово‑коричневым, каким никогда не приезжал с юга. Военная форма уже облеглась на нем и сделалась привычной. Сапоги на младшем лейтенанте Ребрикове были кирзовые, такие широкие в голенищах, что неизвестно, на какие ноги шились. Наган болтался в брезентовой кобуре, висевшей на таком же брезентовом ремне.
А глаза у Андрея были живыми, с огоньком, какими редко бывали прежде.
Все трое стариков собрались в столовой и глядели на него с восторгом, надеждой и печальным предчувствием неизбежного расставания.
– Остановили! Дальше не пройдут, – сказал Андрей.
Он пил чай, принесенный из кухни Аннушкой, и все почему‑то оглядывал стены квартиры. Оглядывал так, будто хотел все получше запомнить.
– От Володи давно ничего нет, – вздохнула Елена Андреевна.
– Не беда, напишет, – успокаивал мать Андрей.
Владимир Львович все пытался подробней расспросить сына о том, что происходит на фронте, интересовался, достаточно ли есть оружия и так ли уж действительно страшны немцы.
Андрей скорей отшучивался, чем отвечал на вопросы отца, потом задумчиво сказал:
– Не вышло все‑таки так, как ему хотелось, сорвалось!
Он ушел так же внезапно, как появился, и просил не беспокоиться, если придет не скоро. С собой он для чего‑то захватил старый Володькин школьный транспортир.
Блокада!
Это слово вошло однажды и скоро стало таким же привычным, как «зима», «холод», «война»…
Давно уже Владимир Львович не ходил на работу. Лабораторию закрыли. Не было материалов, почти некому было работать. Сперва Владимир Львович очень скучал, не находил себе места. Куда‑то ходил, где‑то требовал, чтобы ему дали работу. Но людей в городе оставалось больше, чем их можно было занять, и полезного дела ему не находилось.
Поздней осенью потух свет и встали трамваи.
Они так и остались стоять на том же месте, где их застала минута, когда по проводам перестал течь ток. И каждый, кто проходил по улицам, мог вспомнить: «Вот в этом вагоне я ехал в последний раз. Вот тут я вышел и пошел дальше пешком, а трамвай так и застрял здесь навсегда».
Когда начались снегопады, снег некому было убирать. На крышах окаменевших троллейбусов и трамваев лежали огромные белые подушки.
Однажды как‑то печально, словно предсмертно, прохрипело в трубах, и перестали падать последние капли. Водопровод отказал. Теперь воду Аннушка носила издалека. Несмотря на то что ей было под шестьдесят, она оказалась выносливее других.
Не стало дров. Владимир Львович вспомнил годы гражданской войны и сам соорудил маленькую печурку‑«буржуйку». Делал он это обстоятельно, как привык делать все в жизни. Он даже что‑то чертил, придумывая наиболее экономичный способ нагрева.
К блокаде он сперва отнесся как к явлению кратковременному и утверждал, что дело победы не за горами. Порой он бывал до наивности оптимистичен, считая, что трудности не так уж сложно пережить. Сперва он изобретал новые блюда. Вычитывал в книгах, чем может себя поддерживать человек, когда лишается нормальных питательных продуктов. Что‑то варил на печурке и составлял специи, повышающие жизненные силы.
Но паек становился настолько мал, что изобретательству Владимира Львовича пришел конец. Наступило то, о чем многим раньше только приходилось слышать. Неотвратимо надвигался голод.
В переулке легли сугробы снега с человеческий рост.
Старики жили теперь втроем в одной комнате. Аннушка спала на старом диване возле окна. В окнах, в которых целыми осталось всего два стекла – остальные вылетели от сотрясенья во время обстрелов и их забили фанерой, – были видны те, кто еще ходил по улицам. Но пешеходов с каждым днем становилось все меньше и меньше. Зато печальные похороны с впряженной в салазки женщиной и укутанным в тряпье трупом сделались привычным зрелищем.
Владимир Львович не любил смотреть в эти дни в окно. Лишенный возможности умыться горячей водой, плохо выбритый, он либо бесшумно бродил по выстывшей квартире, либо сидел, прислушиваясь к медленному и равнодушному постукиванию метронома в репродукторе. Как‑то он сказал жене:
– Он стучит, чтобы напомнить нам, что мы живем.
Вскоре Владимир Львович слег.
Это было в то время, когда уже начали увеличивать паек. В город через Ладожское озеро стали поступать продукты. Елена Андреевна и Аннушка еще были на ногах. Обе они, отказывая себе во всем, боролись за жизнь Владимира Львовича, и старания их не прошли даром. К весне Владимир Львович поднялся на ноги.
Город медленно приходил в себя. Стаял снег на улицах, а вместе с ним исчезли и зимние печальные картины.
И вот весной, когда для всех уже зримо затеплилась надежда к жизни, силы внезапно оставили Елену Андреевну. Больное сердце не выдержало. Наступила реакция.
Теперь уже Владимир Львович делал все, чтобы спасти жену. Несмотря на жесткость законов военного времени и блокады, в городе нашлись люди, которые предлагали продукты в обмен на вещи. Даже дорогие вещи шли за бесценок. Ковер меняли на две банки сгущенного молока, чайный сервиз на полкилограмма чеснока. Владимир Львович не торговался, ни с кем не спорил. Он был одержим идеей спасения жены и удовлетворялся лишь тем, что не подавал руки людям, с которыми вынужден был производить постыдный обмен.
Но добываемые с таким трудом продукты не шли впрок больной. Несмотря на пережитый голод, аппетит у нее был ничтожный.
Полулежа на подушках, Анна Андреевна, превозмогая боль, часто вспоминала о сыновьях.
– От Володи ничего нет, и от Андрюши тоже давно ничего… – говорила она и тут же успокаивала не то себя, не то других: – Да и откуда же взяться письмам, ведь почты еще нет.
Потом она ненадолго умолкала и говорила:
– Но я знаю, они оба живы.
Это случилось в конце марта. Утром в наружные двери квартиры громко постучали. Аннушка поплелась отворять. Затем вернулась и сказала Владимиру Львовичу, что его спрашивают со службы. Бледная, насмерть перепуганная, она не вошла в комнату, а оставалась в коридоре.
Владимир Львович поднялся и, удивившись, кто бы мог к нему явиться, пошел к выходу.
В коридоре его ожидал рослый сутуловатый военный с тремя кубиками на петлицах. Сразу, как только увидел приближавшегося к нему Владимира Львовича, военный, будто виновато, произнес:
– Только не беспокойтесь. Ничего плохого я вам не принес.
Сутуловатый старший лейтенант сообщил, что Андрей Ребриков был ранен на Невской Дубровке и теперь лежит в госпитале на Петроградской стороне.
– Все проходит нормально, он уже ходит, – поспешил успокоить стариков военный. Из кармана шинели он вытащил обернутый в армейскую газету пакетик: несколько кусков пиленого сахара.
– Вот, Андрей просил передать.
Владимир Львович стал отказываться. Говорил, что сахар сейчас больше нужен сыну, но пришедший продолжал виновато улыбаться и повторял:
– Нет уж, возьмите! Он обидится…
Обрадованная благополучным поворотом событий, Аннушка стала звать старшего лейтенанта остаться, выпить чаю. Но он отказался. Сказал, что у него в городе еще много разных дел.
Владимир Львович и Аннушка провожали его как близкого и дорогого друга. Елене Андреевне они рассказали все, как было. Только, уже от себя, Владимир Львович добавил, что Андрей ранен совсем легко и теперь чувствует себя хорошо.
Через несколько дней Владимир Львович решил пойти на свидание к сыну. Путь на Петроградскую сторону надо было проделать пешком, но Владимир Львович, несмотря на протесты, утверждал, что на это вполне способен.
С утра он оделся потеплее и, взяв палку, вышел из дому. Впервые за долгие дни он шел по знакомым улицам и удивлялся тому, до чего они мало изменились, хотя все сделалось другим.
Владимир Львович поглядывал на исхудалых, неторопливо шагавших прохожих. Он шел не спеша, пытаясь рассчитать свои силы, но сил его оказалось слишком мало. Внезапно он почувствовал, что ноги отказываются идти. Едва достигнув Невского, Владимир Львович закачался и, с трудом добредя до ближайшей тумбы у ворот, беспомощно на нее опустился и тяжело задышал.
Попытку навестить сына в госпитале он отложил до первой оказии с каким‑нибудь транспортом.
Елена Андреевна надеялась, что Андрей вскоре придет сам.
Но ее надеждам увидеть сына не суждено было сбыться.
В апреле, когда яркое солнце уже заглядывало в оставшиеся целыми окна закоптелой комнаты, Елена Андреевна умерла. Она умерла спокойно, даже как‑то незаметно для других, как жила всю свою скромную жизнь.
Владимир Львович принял ее смерть молча, но снести удар для него оказалось слишком тяжело. Он снова слег.
Елену Андреевну захоронили в братской могиле на Серафимовском кладбище, как тысячи других в то страшное время.
Проводила ее на кладбище одна Аннушка.
Труппа театра, которым руководил Долинин, покидала Канск ранней весной, когда по крутым улицам города, пробив толщу льда, бежали быстрые шумные ручьи.
Дали один классный вагон для всех. Но все же расположились в нем не без удобств, по‑домашнему. Чем дальше шел поезд на юг, тем шумней становилось в купе. В плохо промытые окна било веселое солнце. Даже заядлые картежники прерывали игру, чтобы полюбоваться зрелищем оттаивающих полей. Позади оставалась тревожная зима сорок первого года: холод, недоедание. Впереди маячил сытый Северный Кавказ.
Проезжали восточный край Украины. Стали проплывать белые домики под почерневшей соломой. В полях чуть зеленели всходы.
Подстелив клетчатый плед, поджав ноги в чулках без туфель, Нелли Ивановна лежала на нижней полке и силилась заснуть. Долинин сидел напротив, курил и читал газету.
Уже больше месяца Нелли Ивановна не имела известий от Нины, а теперь даже не знала, как сообщить ей свой новый адрес.
Нина была на фронте. Это пугало Нелли Ивановну. Она представляла себе черное поле, кругом горят деревни и все время рвутся бомбы и снаряды, а среди всего этого кошмара – ее Нина тащит на носилках раненого.
«Ужас, какой ужас!»
Ока открыла глаза и посмотрела на Долинина, который дремал, откинувшись на спинку сиденья. Лицо его, как прожектором, было резко освещено солнцем.
– Ты думаешь, Нина не вернется, когда узнает, что мы на юге? – спросила она.
– Сомневаюсь, – проговорил Долинин, не открывая глаз. – Ты же знаешь, как она упряма. Вот и этот фронт, это такое сумасбродство…
– Но почему же? – Нелли Ивановне вдруг захотелось вступиться за дочь. – Ведь это же так естественно в ее возрасте… И потом – она комсомолка.
Долинин открыл глаза и так удивленно посмотрел на жену, что можно было подумать, заметил в ней что‑то очень любопытное.
– Полагаю – там бы отлично обошлись и без нее, – сказал он и снова опустил веки.
Нелли Ивановна вздохнула и опять повернулась к стене.
Кто‑то из первых вышедших на стоянке принес волнующую весть:
– На путях эшелон с эвакуированными из Ленинграда!
Вагон, где ехала труппа, мгновенно опустел. Все бросились к эшелону. Каждый надеялся найти кого‑нибудь из знакомых или хотя бы расспросить о судьбе своего дома.
Земляки потрясли актеров: перед ними были люди‑тени, лица которых отливали безжизненной синевой. Они неохотно отвечали на вопросы.
Знакомых никто не нашел. Зато узнали о смерти многих известных людей, о том, что в стенах Пушкинского театра играет оперетта. В вагон вернулись подавленными, друг с другом почти не разговаривали.
Когда прибыли в Горск, там уже было тепло и солнечно. Помещение театра оказалось небольшим и очень уютным. Местная труппа временно перебралась в рабочий Дом культуры на окраине города. Площадь вокруг театра обступали зазеленевшие каштаны.
Расселились в маленьких чистых домиках с садами и огородами, говорили: «Живем, как на даче».
И опять был переполнен театр, и опять к прячущемуся от наседающих зрителей администратору приходили командиры и просили сделать для них исключение, так как они завтра отправляются на фронт.
Ждали лета. Ждали новых счастливых побед.
Ребриков не был ни убит, ни даже тяжело ранен. Позже он вспоминал, как очнулся в какой‑то жарко натопленной землянке. Он был прикрыт полушубком. Над ним склонился Сергеенко.
– Ничего, товарищ лейтенант, – успокоительно поднимал он руку. – Всё ничего.
– Где мы?
– Тупичи, вот де. Це было наше, потом немцив, теперь опять наше.
– Значит, взяли?
– Взяли. Вы трошки спокойненько…
– А что у меня?
– Ничо́го. Ногу малость повредило. Ничего… Кость не захватило. – И, как бы виновато, добавил: – А я, стары́й, все целый, скажи, какое дело…
– Надолго я, Сергеенко?
– Месяца на два, балакают. Сейчас вас отвозить будут. Оце я вам трофей припас, у немца в окопах на* шли. – И он показал две кругленькие коробочки. – Щиколатки.
Ребриков улыбнулся.
– Не богато, конечно, – продолжал Сергеенко, – а все же за́раз трофей!
И еще помнилось, как прощался с ним связной, когда выносили носилки. Вытер слезу и сказал всего два слова:
– Эх, лейтенант, лейтенант…
После медсанбата Ребриков попал в госпиталь, прибывший из тыла и развернувшийся в городке прифронтовой полосы.
Это был один из тех небольших городов южной России, судьба которых оказалась счастливее западных собратьев, ибо их миновал ужас немецкого нашествия.
В госпитале Ребриков проскучал два месяца.
В эти весенние дни Ребриков многое передумал и прочитал все, что можно было отыскать в госпитальной библиотечке. Впервые в эти дни он целиком прочел «Войну и мир» и поразился: как близка эта книга тому, что происходило теперь. Было странно, что далекие герои ее получались похожими на знакомых по училищу и полку.
Газеты в госпиталь приходили с опозданием. Ребриков узнавал новости почти недельной давности. Писали о деморализации в гитлеровских армиях, о значении предстоящих боев. Больше всего он боялся, что вернется в часть, когда уже будет поздно.
Иногда Ребриков думал о том, почему тогда у Тупичей немцы разгадали план атаки, который он считал таким хитрым?.. Как они могли догадаться? Предательство?! Чепуха! Его план не знал никто до утра.
И вдруг однажды, когда он, задумавшись, сидел на скамейке в госпитальном саду, ему отчетливо припомнились слова капитана Сытника: «Учтите – орешек твердый. Тупичи уже два раза пытались брать».
Так вот в чем было дело! Он, значит, повторял уже чей‑то неудавшийся план, а думал, что действует очень хитро и неожиданно. Они рванулись именно туда, откуда их ждали немцы. И успеха они добились лишь тогда, когда сумели по‑настоящему провести врага, делая вид, что по‑прежнему бьются здесь, а на самом деле перенеся удар в слабое место немецкой обороны. Да и там бы им одним ничего не сделать, не ударь рядом соседние роты…
«Ах ты черт!» В волнении Ребриков даже поднялся со скамейки. Так ведь это же план не его, а Сытника или командира полка. Это они послали его роту туда лишь затем, чтобы отвлечь внимание немцев. Там только демонстрировали наступление. Да, но почему комбат об этом не сказал ему? Не верил? Нет. Конечно же он щадил самолюбие молодого командира, который должен был устраивать спектакль вместо того, чтобы наступать самому… А может быть, командир полка думал, что, узнав свою задачу, они не станут биться так рьяно? Хитрая же это штука – война!
Ребриков больше не мог сидеть на месте и, уже совсем не хромая, зашагал по саду. По пути он расшвыривал палкой прошлогодние листья. Он опять направился к начальнику отделения. Тот сидел в своей маленькой отгороженной белой крашеной фанерой комнатке и что‑то писал. Ребриков вошел без разрешения. Остановился против стола и так же, как уже не впервые, умоляющим тоном произнес:
– Товарищ военврач, скоро вы меня выпишете? Я же совершенно здоров и только зря уничтожаю паек.
Начальник отделения снял очки, поглядел на не очень‑то франтоватого в госпитальном халате Володьку и, улыбнувшись, сказал:
– А‑а, лейтенант Ребриков? – Он снова нацепил очки и опять посмотрел что‑то в бумагах. – Завтра назначены на выписку. Довольны?
– Да, да, да! – почти прокричал Ребриков. Он, кажется, был готов обнять и расцеловать этого толстенького медицинского майора. – Спасибо!
Он бросился к себе в палату. Сообщил новость соседям по койке. Но на месте сидеть не мог. Взял книгу и немедленно отправился сдавать ее в библиотеку. Он снова шел по саду. Шел быстро, без палки, даже не заметив, что забыл ее в палате.
Задумавшись, Ребриков не обратил внимания на группу девушек в белых халатах, куда‑то спешивших навстречу и весело переговаривающихся. Когда он поравнялся с ними и поднял глаза, он увидел, что на него бросила быстрый взгляд и, кажется, вспыхнула одна из сестер. Нет, ему не показалось… Это была Нина. Ребриков остановился. Если Долинина – она сейчас же обернется. Он ждал. Девушки удалялись белой стайкой, и ни одна из них не посмотрела назад. Нет. Конечно же ему показалось. Ему теперь повсюду видятся знакомые. Не может же быть она одновременно и в Канске и здесь. А если все‑таки она?! Возможно, она не поверила, что это он. Поди узнай‑ка его в этой фланелевой хламиде!
Ребриков терялся в догадках. В палате он спросил у одной из сиделок, где прежде находился госпиталь.
– В Канске целую зиму стояли. Страху за Москву натерпелись, – вздохнула та.
Больше сомнений не было.
Ночью Ребриков спал плохо. Решения являлись одно за другим. Надо пойти отыскать ее, сказать, что он рад ее видеть здесь и забыл о старых обидах.
Да, именно так. После завтрака он пойдет в канцелярию госпиталя и узнает, в каком отделении служит Долинина. Но сразу же после завтрака Ребрикова вызвали получать обмундирование. Потом он пошел в баню. На это ушло все предобеденное время. Правда, у всех, кто мог знать, он спрашивал, где находится сестра Долинина. Но в ответ те только пожимали плечами и говорили, что такой фамилии среди персонала госпиталя не слышали.
Потом ему выдали документы. Ребриков просился в свою часть. Уже, как домой, хотелось к полюбившемуся командиру полка, к Сытнику, к старому Сергеенко. Но ему сказали, что дивизия, вероятно, ушла на пополнение и место дислокации ее неизвестно. Он не верил, спорил, доказывал, просил, но все было напрасно.
– Поедете в отдел кадров, – сказал ему писарь.
– Это еще зачем? Я в часть хочу.
– Такой общий порядок, – равнодушно пояснил тот, дыша на резиновый штамп и смачно прикладывая его к бумаге.
– Но там же тыл, а я фронтовик!
– Разберутся. У нас есть инструкция.
Сопротивление было бессмысленно. Перед ним сидел один из тех аккуратных писарей с треугольничками на петлицах и до блеска начищенными пуговичками. Такие порой значили куда больше начальников.