Комдив задрал вверх голову и мечтательно сказал:
– Испортили мы им рождество, а?..
Дома полковник снял китель. В чистой белоснежной рубашке с расстегнутым воротом, похожий на дуэлянта со старой картинки, несколько раз прошелся по комнате. Вдруг он повернулся к адъютанту и как‑то совсем просто, по‑домашнему проговорил:
– А ты что́ думаешь? У меня и дочка есть. И еще какая!.. Красавица. Не веришь? Подожди – война кончится – познакомлю. Посмотрим, что скажешь.
Это неожиданное признание удивило Ребрикова. Никогда до тех пор полковник ничего не рассказывал о своей семье. Не было у него, как и у Володьки, семейных фотографий, и писем из тыла он не получал. Догадывался адъютант, что комдив одинок, и вдруг – на тебе, дочка!
Ребриков смотрел на худощавое с прямыми тонкими чертами лицо полковника, и внезапно черные глаза Латуница показались ему странно знакомыми. Словно он уже где‑то видел эти глаза. Но где же?!
Полковник ушел к себе. Ребриков быстро разделся, сунул под подушку «ТТ» и, еще раз подумав о том, где он мог видеть такие глаза, сладко зевнул и уснул крепким сном.
Только на пароходе, уже вдали от берега, начала приходить в себя Нелли Ивановна.
В переполненной женщинами и детьми каюте третьего класса она кое‑как привела себя в порядок, переменила платье.
В глазах ее все еще стояла страшная картина дорог, забитых беженцами, безжалостно преследуемых самолетами врага. В ушах еще звучали взрывы бомб, плач детей и стоны раненых. Страшный крик потерявшейся в панике девочки: «Мамочка, где ты, мамочка!»
Все, чем жила столько лет Нелли Ивановна, рухнуло в один день, в один час.
После долгих лет счастливой семейной жизни она была одна. Одна, без друзей, без единственной дочери. Жалкая, беспомощная женщина с большим чемоданом, актриса, куда она сейчас ехала, кому была нужна?
Нелли Ивановна не думала теперь о Долинине. Он кончился для нее как‑то внезапно, сразу, словно его никогда не существовало. Она не сомневалась в том, что больше никогда не встретится с ним. Что бы ни случилось, их дороги больше не могут сойтись. И только стыд, стыд за свою беспомощность, за то, что она столько лет жила рядом с человеком, который оказался таким жалким и трусливым, заставлял ее тяжело страдать.
Понадобилась не только война, но и ощущение ее страшного дыхания совсем рядом, чтобы вдребезги разбился стеклянный колпак, которым она была так долго и, казалось, надежно укрыта.
К счастью для нее, никто из тех, кто был с нею в каюте, не знал и, вероятно, никогда не видел на сцене Нелли Ивановну. Неудобств этой сверх меры забитой людьми общей каюты она, привыкшая к комфорту, сейчас словно не замечала.
Ветреный Каспий утихал. Пароход почти перестало качать, хотя находился он в открытом море. Нелли Ивановна поднялась на палубу. У стены палубной надстройки на узлах сидела пожилая женщина в простом черном пальто и теплом шерстяном платке. Женщина, видно, приготовилась к ночлегу.
– Не замерзнете? – участливо спросила она, глядя на легкую одежду Нелли Ивановны.
– Нет, – ответила та. – Там, внизу, душно.
Женщина понятливо кивнула головой и, еще раз внимательно оглядев Нелли Ивановну, продолжала:
– Бачу, военного жинка, налегке едете? На фронте сам‑то? – И, не ожидая ответа, сочувственно вздохнула: – Что зробишь, им‑то там хиба стильки лиха?!
Только начинавшиеся сумерки скрыли от нее вспыхнувшие щеки актрисы.
Путь из Красноводска в Ташкент был долгим и изнурительным.
В Ташкенте, население которого за последний год, вероятно, увеличилось втрое, нашлось много знакомых. Тут работали эвакуированные из столицы театры, жили видные музыканты и некоторые литераторы. Работала киностудия. Снимались даже фильмы.
Первым впечатлением Нелли Ивановны было, будто она вернулась в Ленинград.
Многие из знакомых, видно, уже обосновались здесь и беспокоились лишь о том, чтобы не пришлось двигаться дальше. На Нелли Ивановну смотрели со страхом и любопытством. Казалось, она прибыла сюда совсем из иного, неведомого мира, об ужасе существования которого тут знали только понаслышке.
Нелли Ивановну останавливали на улице, расспрашивали о случившемся. Одни бестактно выведывали, как же такое могло произойти с Долининым, – слухи о нем уже разнеслись по городу, другие начинали издали, говорили, что очень рады, что она снова здесь, среди своих, что все у нее теперь пойдет хорошо.
Были и такие, что из осторожности не узнавали Нелли Ивановну, при встрече глядели в другую сторону.
И странно, многие из знакомых показались Нелли Ивановне совсем не изменившимися за этот страшный год, словно не было на свете никакой войны и горя. И она со страхом подумала: «Неужели и я была такой же?»
В Ташкенте она сразу нашла работу. Ее приняли в труппу большого столичного театра. С немалым трудом Нелли Ивановна отыскала себе комнату на окраине города в старинном доме с деревянной галереей внутри двора.
Через месяц она уже играла на сцене. Но что‑то новое прибавилось с этих пор в характере Нелли Ивановны, ее уже не радовали букеты цветов, преподносимые публикой, она оставалась равнодушной к поздравлениям друзей.
Другого, совсем другого хотелось ей сейчас. Нелли Ивановна еще не знала, чего она ищет, но отлично понимала, что признание публики, которого она добивалась столько лет, теперь сделалось для нее пустячным и до смешного мелкотщеславным.
Из Ташкента она поехала в Самарканд. Оттуда – в Алма‑Ату.
В городах было много военных, сюда были вывезены академии, училища. Вечерами в открытые окна доносились лихие песни и четкие шаги курсантов.
Осенью и зимой произошли большие события. Немцев окружили в районе Волги. Красная Армия дошла до Таганрога, Донбасса.
И сразу веселее стали лица у прохожих на улицах.
Словно далекие белые ночи опускались на станцию Богаевскую. Чуя недоброе, немцы неистовствовали. Сотни осветительных ракет висели над станицами Манычевской, Бессергеневской и Новочеркасском. Вверх взлетали цветные сигнальные ракеты. Красные и зеленые строчки трассирующих пуль крест‑накрест прошивали мглистое небо, и над дорогами вспыхивали розовые отблески взрывов.
По ночам к переднему краю двигались танки, машины, тянулась пехота, скрипели обозы.
Днем все замирало, будто обе стороны сговорились отдохнуть. Только где‑то лениво шлепались мины.
В полуразрушенных домиках среди вишневых садов жили привыкшие ко всему солдаты. Пекли отрытую в земляных бункерах рассыпчатую картошку, ждали приказа.
А в подвалах домов вторую неделю ютилось перепуганное обстрелом и бомбежкой мирное население. Там теснились койки и топчаны. Из подвальных оконных щелей выглядывали любопытные глаза немытых детей.
Стоило в светлом небе появиться немецкой «раме», как немедленно какой‑нибудь гражданский наблюдатель из станичных, обыкновенно женщина, посылал тревожную команду: «Летит!..»
И все, кто был в подвалах, для пущей безопасности залезали под койки и топчаны.
Но «рама» улетала, и жизнь в подвалах входила в обычное свое русло.
В маленьком, скрытом тенью фруктовых деревьев домике уже неделю жили Ребриков с полковником.
Старуха, хозяйка домика, ничего не боялась и не желала прятаться по подвалам. Она постоянно хлопотала у печи: грела военным воду, пекла блины и лепила вареники.
Латуниц теперь почти никуда не выходил. Каждый час, а то и чаще к нему являлся начальник штаба. Приносил на подпись приказы, знакомил с донесениями из частей. Когда они, оба рослые, находились в комнате, третьему там негде было повернуться.
Ребриков уходил на кухню слушать старухины разговоры.
– Сила‑то, сила‑то, родимый, откудова и берется? – охала та, уминая тесто. – Вон ведь какая сила. А мы думали, и нет уже ее.
– Есть, бабушка. Еще больше найдется, – смеялся Ребриков.
– Да куда там, – вздыхала старуха. – Ночью я слышу… Ну и идет же сколько, ну и идет… Немец тут у меня стоял. Все по ночам партизан боялся. Самый страх для них – партизан. А он вон где страх‑то им пришел.
– Что за немец, бабка?
– Кто его знает. Обер, по‑ихнему. Утром теплую воду все требовал. В таз мыло намешает и головой туда, что лягушка.
Однажды старуха вдруг сказала:
– Городские сюда бежали, гуторили – евреев в Новочеркасском яру стреляли. Осенью. Одежонку велели снять и в яму‑то голых. Один малец остался. Кричит, мать зовет. Немец подошел – и сапогом его…
Больше она ничего не добавила. Шумно задвигала чугунами, вытерла грязным фартуком сперва один глаз, потом другой.
В начале февраля капитулировали остатки окруженной армии Гитлера. Все попытки вырваться из кольца, яростные атаки с надеждой пробиться на помощь своим не привели ни к чему.
Командующий армией генерал фон Паулюс, уже в окружении пожалованный в фельдмаршалы, сдался вместе со всем своим штабом. Это произошло в подвале городского универмага. Ребриков отлично помнил высокое желтое здание напротив братской могилы на площади Павших борцов. От универмага теперь, наверное, остались только развалины.
– Ну! – воскликнул комдив, услышав новости. – Что ты скажешь, а? Надеются, значит, что с фюрером им встретиться больше не придется. Теперь главное – не давать им покоя. Ни дня покоя! – И он заходил по комнате. Потом остановился, поглядел на Ребрикова и продолжал: – Как думаешь, доживем до Берлина?
– Думаю, доживем, товарищ полковник.
– Ишь ты! – Латуниц потер лоб. – А ведь действительно здо́рово бы было. Мы с тобой в Берлине. Ты, скажем, уже майор, и я там что‑нибудь такое…
Он помолчал, потом улыбнулся и подмигнул адъютанту:
– Давай‑ка, друг, обедать, что ли? Далеко нам еще до Берлина. Будем пока к Ростову‑на‑Дону пробиваться.
Но Ростов брать не пришлось. В середине месяца, перед самым штурмом, пришел приказ наступать на Новочеркасск.
Февраль стоял теплый. Снег таял на глазах. Оттепель оставляла мутные лужицы на дорожных выбоинах. Они отражали серое ровное небо южной зимы. Ночью части подошли к городу. Новочеркасск был окружен и взят. Немцы без боев откатывались на запад. Рывок наступающих был столь стремительным и внезапным, что враг не успевал спалить деревни, угнать с собой мирное население.
После бессонной ночи усталый, но счастливый въезжал Ребриков с комдивом в город.
Это был первый город, в который входил он после хозяйничания в нем немцев.
Тяжело груженные боеприпасами и разным иным военным добром машины урча поднимались по крутой улице к площади, на которой темнел огромный собор. Рядом с собором возвышался бронзовый памятник Ермаку Тимофеевичу. Ермак словно приветствовал входящие войска. Маленькая машина комдива шла в строю других, вслед за загруженной ящиками с продовольствием. По сторонам улицы толпились жители. Старики, исхудалые женщины, дети, державшиеся за руки матерей. Молча, еще не веря в то, что с ужасом немецкого нашествия покончено, вглядывались они в лица бойцов. На военных смотрели так, словно говорили: «Хорошо, что вы наконец здесь. Заждались мы вас!»
И вот пришел апрель. Чистый и звонкий, каким бывал тут в былые мирные времена. Весной, солнцем дышала черная истерзанная земля. Бурели освободившиеся от снега поля, ждали своего часа вновь зазеленеть добрыми всходами.
После непрестанного движения вперед, бесконечных переездов с места на место, боевой сутолоки, нервного напряжения, ночных перегруппировок – настало время покоя.
Позади в тылу остался трижды переходивший из рук в руки Ростов. Изрядно отойдя, немцы наконец закрепились на крутых берегах никогда прежде не ведомой Ребрикову реки Миус. Здесь у высоких берегов остановилось зимнее южное наступление. Фронт занял оборону, готовясь к новым боям.
Штаб расквартировался в селе Выселки, невдалеке от еще занятого немцами Таганрога. Комдива в селе почти не бывало, он снова пропадал в частях.
Прозрачным теплым днем Ребриков вышел во двор домика, где теперь жил. Весеннее солнце слепило глаза. Тихо и спокойно было вокруг. Удивительное сочетание мирного крестьянского жилья и ворвавшегося сюда нелепого быта войны представляла сейчас открывшаяся перед ним картина.
Штабные грузовики‑фургоны, как шапками прикрытые соломой, вплотную прижимались к белым, крытым такой же соломой приземистым хаткам. Возле машин возились механики в черных промасленных стеганках и ватных штанах, а рядом женщины в сдвинутых на затылок платках мыли и доили коров. Сизый дымок стелился из труб по легкому ветру. Пахло свежеиспеченным хлебом и борщом. От скирд прошлогоднего сена, от сложенных штабелями кирпичиков кизяка, от еще не просохших лужиц поднимался вверх и таял пар. Провисающие меж хатками провода телефонной связи дрожали в его мареве. Вдоль улицы, радуясь солнцу, неторопливо пошагивали охраняющие штабные отделы автоматчики, а у ног часовых преспокойно разгуливали куры, – разыскивали давно оброненные зерна.
Дорога из Выселок уходила прямо в степь и, ровная и бесконечная, терялась там в полях. Через Выселки она шла дальше на запад.
Со стороны Таганрога к Выселкам приближались тяжелые «студебеккеры» с пушками. Огромные мощные машины, переваливаясь, ныряли в выбоинах раскисшей весенней колеи.
Въехав в село, машины застопорили. Открылась дверца кабины головного «студебеккера», и оттуда выскочил рослый артиллерийский командир в широких кирзовых сапогах. За спиной его забавно, не по‑строевому болталась плащ‑палатка. Фуражка была сдвинута назад. Командир держал в руках карту и, оглядываясь кругом, силился сориентироваться. Видно, ему это не очень‑то удавалось, потому что, увидев неподалеку Ребрикова, он сложил карту и направился в его сторону. Что‑то удивительно знакомое заметил Ребриков в походке приближавшегося к нему широкими шагами артиллериста.
И вдруг, могло ли это быть?! У Ребрикова застучало в висках. Нет, в самом деле! Да ведь это, кажется, был Чернецов… Сережка Чернецов. Одноклассник, друг! А может быть, кто‑то до чертиков похожий на него… Но артиллерийский командир уже и сам остановился и замер с открытым ртом, не доверяя своим глазам:
– Володька!
– Серега!
Они крикнули это совершенно одновременно, но вместо того, чтобы кинуться друг к другу, все еще стояли, не веря в то, что эта необыкновенная встреча, о которой и думать‑то было странно, произошла. А затем подбежали друг к другу и крепко обнялись.
– Ребриков, черт. Ну и забрался!
– Силен, силен, Чернец… Артиллерия!..
– Вот не ждал, Вовка. А я чуть не сиганул мимо.
– Смотрю, что за знакомая мачта движется… Ты куда же?
– Части РГК. Резерв главного командования. По фронтам гастролерами ездим. Вот и к тебе явились порядки наводить.
– Сейчас будет полный порядок. Пошли ко мне.
– Торопимся, понимаешь. Отстали немного от своих. Боевое питанье получали. Мне вот сюда надо. – Чернецов развернул карту и ткнул пальцем в отмеченный красным кружком населенный пункт. – Спросить хотел и вдруг… Ты!
– Скажем, скажем, – все тут облазили. Это район тридцать шестой. – Ребриков заставил друга сложить карту. – Неужели же мы с тобой… Как говорил Швейк, на фронт не опоздаешь.
– Ах ты черт, Вовка! – Чернецов сунул карту в планшет и щелкнул кнопкой. – Только на скорости.
– Есть, есть, товарищ старшой… Обогнал ты меня, – радостно закивал Ребриков, намекая на то, что старый друг перегнал его в звании.
А Чернецов повернулся к своим и крикнул:
– Лебеденко! Десять минут на перекур и прочее…
И сразу же с тяжело груженных машин посыпались на дорогу ребята в пилотках и плащ‑палатках, запрыгали, разминая затекшие ноги.
Комдив в этот день с утра уехал в штаб армии со старшими командирами, и для Ребрикова оказалось как нельзя кстати, что места в машине не нашлось.
И вот они уже сидели в светлой комнатке полковника. Володька налил по стопочке себе и Сергею, угощал его наскоро собранными закусками: американскими консервированными сосисками, солеными помидорами, горячим деревенским хлебом.
Были они оба, кажется, такими же, как два года назад, и все же иными, и приглядывались один к другому с нескрываемым любопытством.
Немногим отличалась военная судьба Сергея от Володькиной. Из Ленинграда их также вывезли вместе с училищем и выпустили в конце года. На передовую он угодил сразу. Был под Москвой, затем на Донском фронте. Там стал командовать батареей. Побывал и в резерве, а потом попал в части РГК.
– Ребята тут у меня мировые, орлы, – сказал Чернецов.
Ребриков рассказал коротко о себе, а закончил так:
– Если бы не комдив, ни за что бы я в адъютантах не был. Но и тут, ничего, скоро уговорю его – и опять ротой командовать…
Чернецов кивнул и закусил мятым помидором. Видно, он не очень‑то одобрял адъютантское положение Ребрикова.
– Кто же из наших еще в городе остался? – спросил Ребриков.
– Много, наверное.
– Про Левку слышал?
– Слышал. В ополчение пошел. Слабец он, как‑то ему там.
Оба не заметили, что говорить они стали иначе. Куда меньше, чем прежде. Да и слова появились другие, раньше им незнакомые.
Надо было расставаться, и вдруг Чернецов спросил:
– С Долининой не переписываешься?
– Нет, – Володька помотал головой. – Говорят, она в госпиталь пошла. В общем, уехала. Не слышал?
– Нет. Действует где‑нибудь, конечно.
– Конечно, – согласился Ребриков. – Ну, а у тебя как с Майей? Есть ее позывные?
Вдруг он вскочил с места и ловко изобразил, как Сергей, в три дуги согнувшись, ходил под руку с Майей Плят. Это был старый Володькин номер. Доставалось же когда‑то от ребят Чернецову! Однажды он даже готов был полезть в драку с Якшиным, который особо усердствовал в насмешках. Но сейчас Сергей только весело рассмеялся. Еще бы! Володька Ребриков напомнил ему школьные дни.
– В тылу она, – как‑то мечтательно сказал Чернецов. – В Тобольске, что ли. В институте каком‑то.
Но было ясно – твердо знает, где живет Майя и в каком она институте.
Не десять минут, а побольше получился перекур у Сергея. Чернецов заспешил. Батарее предстоял еще нелегкий путь по разбитым дорогам. Вышли на улицу, Чернецов дал команду.
– По коням! – шутливо крикнул он.
Повеселевшие, размявшиеся артиллеристы полезли на машины. Взревели мощные двигатели. Сергей открыл дверцу головной машины и так просто пожал руку Ребрикову, словно собирался с ним увидеться завтра. Колонна двинулась. Чернецов снова распахнул дверцу и помахал Ребрикову.
– Мы еще встретимся! – крикнул он.
И Володька ответил:
– Как‑нибудь, в Берлине! – И добавил: – В шесть часов вечера после войны!
Рев моторов заглушил его слова. Колонна удалялась в открытую степь. За тяжело груженными машинами, повиливая из стороны в сторону, тащились длинножерлые пушки.
Из штаба корпуса комдив вернулся довольный, радостный. Энергично вошел в дом, торопливо ответив на приветствие адъютанта, протянул ему руку:
– Поздравляю. Награжден орденом. – И так как Володька не сразу понял, о ком идет речь, спросил: – Не доволен, что ли? Звезда.
Оказалось, комдив привез с собой не только приказ, но и ордена. Володьке он их не показал:
– Получишь – наглядишься.
Всех награжденных по штабу он приказал выстроить в первом отделе к пяти часам.
Ордена вручал сам. Возле столика стоял еще капитан из отдела кадров, читал фамилии награжденных.
Тревожное чувство овладело вдруг Ребриковым. Ему почему‑то подумалось, что комдив ошибся, что сейчас всех позовут, а его пропустят и он стоит тут зря, на посмешище.
– …лейтенанта Ребрикова Владимира Владимировича.
Он припомнил, как гордились в училище выправкой хорошие строевики, и, крепко отбив шаг, шагнул к полковнику. Дальнейшее он потом не очень хорошо помнил. Почувствовал в левой руке холодный металл и острые уголки «Звездочки», а правой ощутил крепкое пожатие комдива и снова очутился в строю награжденных.
Полковник произнес короткое торжественное приветствие. Длинно Латуниц говорить не умел.
В первый раз в этот день назвал их полковник офицерами, и старое это слово, еще только начинавшее вновь входить в военный обиход, заставляло подтягиваться и иначе смотреть на себя.
– Пляши, Ребриков!
Ребриков поднялся. В дверях стоял счастливый, улыбающийся Кретов. Подняв руку, он помахивал запечатанным конвертом.
– Пляши. Из Ленинграда.
– Давай сюда.
– Танцуй!
– Да ну тебя. Хватит!
– На, на, неблагодарная личность.
Ребриков взял в руки изрядно помятое письмо. Из Ленинграда! Первое почти за полтора года. Почерк Андрея он узнал сразу.
Кретов все еще стоял рядом. Ему, видно, не терпелось разделить радость с товарищем.
– Из Ленинграда.
Ребриков перевернул конверт, оглядел его с другой стороны. Он все еще не решался вскрыть письмо. Кретов вдруг понял, что ему здесь нечего делать. Может быть, он стал не очень‑то добрым вестником. О Ленинграде знали мало. То, что знали, заставляло сжиматься сердце. Что‑то могло быть в письме!..
Кретов замялся:
– Ну, я пойду. Будь.
Ребриков кивнул.
Как только закрылась дверь за капитаном, он разорвал конверт.
«Братишка Володька!
Наконец‑то я получил твои письма. Черт знает какого времени и одно новое. Надеюсь, и мое в твоих руках…»
Так начиналось письмо Андрея. Они никогда не были особенно нежны друг с другом. Вообще презирали различные родственные отношения и порой посмеивались над ними.
Дальше брат писал о том, что завидует Володьке и его товарищам – они наступают, а их армия зарылась по уши в снег – и ни с места.
«Живем мы как на зимовке, – писал Андрей. – Попиваем чай из брошенных хозяевами самоваров и иногда постреливаем. Скучно как в дождь в доме отдыха. Сестричка неподалеку. Немного посерьезнела». Володька понял – Андрей находился на Карельском перешейке. Сестричка – река Сестра. Старая граница возле Белоострова. Там где‑то воевал Андрей. Ловко придумал. Обошел военную цензуру – не замарали. Да и подумаешь – тайна!
В коротких отрывистых фразах письма сообщалось о событиях последнего времени. Андрей бился в ополчении, потом стал минометчиком. Был ранен. Теперь снова в строю.
«Рассказать о том, что пережил Ленинград, не хватит ни чернил, ни бумаги», – писал он.
Володька пробежал глазами строки объемистого письма. Он ждал. Он чувствовал… Андрей к чему‑то его подготавливает.
Вот оно главное, страшное!
«Бедная наша мама умерла» – это было написано одной строкой.
«Отец молодцом. Держится. Видел его недавно. Самое серьезное им пережито. Думаю, поправится совсем. Аннушку эвакуировали в деревню. Трудно отцу без нее и без мамы».
И еще один удар.
«Когда ты вернешься и мы вновь будем шлифовать каблуками камни нашего города, я тебе расскажу о многом. Иных наших друзей уже нет. Но если бы не они, не знаю, бродить ли бы нам с тобой по Ленинграду. Я расскажу тебе обо всех. Лева Берман пошел добровольцем в ополчение и погиб. Чертовски жаль его».
Так просто написано. Левки не было. Не было. Все.
Ребриков положил письмо, задумался. Вдруг он ясно увидел лицо матери. Но не в эти годы, а давно, когда он маленьким болел скарлатиной и уже выздоравливал. Мать протягивала ему в кровать очищенный лимон и зажмуривала глаза, ужасаясь тому, с каким спокойствием он поедал кислятину. Потом вдруг увидел отца. Серьезный, в очках, у приемника. Слушает последние известия. Затем встает и только говорит: «М‑да, дела…» Андрей. Нервный, невеселый. Что‑то пишет и с остервенением зачеркивает. Потом опять мать… Объявление войны. Аннушка вытирает слезы. Говорит Володе и Андрею: «Что же с вами‑то теперь будет?!»
Левка! Вот тебе и книга. Кто‑то ее за него напишет? А ведь доказал, что он за человек! Володьке стало обидно, что он так плохо слушал стихи, которые Берман ему читал в последние вместе проведенные часы. Найти бы их потом и напечатать.
Проходили часы, а Ребриков все сидел за столом перед в десятый раз перечитанным письмом.
Вечером приехал комдив. Шумно вошел в комнату, сбросил шинель и, заметив что‑то неладное в притихшем адъютанте, спросил:
– Ты что, а?
– Письмо из Ленинграда получил, – сказал Ребриков. – Мать умерла от голода. Друга хорошего убили. – И вдруг теперь, когда можно и нужно было держаться, у него заблестели слезы на глазах, пересохло в горле…
Комдив молчал. Он снял ремень, расстегнул ворот гимнастерки и скинул ее. Потом стал энергично, как это всегда делал, мыться, усиленно гремел умывальником.
Вытираясь, взглянул на Ребрикова и сказал печально:
– Ишь ты, какая история.
Не умея утешать, он ушел к себе в комнату. Но скоро вернулся одетый, подтянутый. Подошел к Володьке, стиснул его плечи и негромко проговорил:
– Что ж, Владимир, и у меня в жизни бывало всякое. Держись. На то ты и солдат. Может, это и не последнее твое горе.
Потом сел у окна, закурил и задумался.
Ребриков взглянул на Латуница. Полковник внимательно глядел на грузовичок – фургон с рацией, прижавшийся к стене хаты напротив, но вряд ли он его сейчас видел. Он думал о чем‑то своем. И удивительно родным и близким показался Ребрикову в эту минуту. И стало легче на душе у бывшего развеселого Володьки Ребрикова.
Фронт – это не только передовая линия войск – передний край соприкосновения стрелковых рот.
Фронт – это нехоженые, заросшие травой тропы и оставленные жителями деревни. Фронт – это нарезанные грейдером дороги и опутанные телефонными проводами хутора. Фронт – это тылы дивизионные, корпусные, армейские. И восстановленные мосты, и железные дороги до тылов фронтовых с их интендантскими складами, которые могли бы прокормить, одеть и снабдить всем необходимым население немалого города, – все это фронт.
Эвакогоспиталь, развернутый где‑нибудь в тылу армии, куда уже не доносится гром артиллерийской канонады, – это тоже фронт.
За стремительно наступающими армиями продвигался и госпиталь, в котором служила Нина.
С декабря они значились на Южном фронте. Со всем своим оборудованием, медикаментами, вещевым довольствием проехали по восстановленным путям, миновали долгие степи, пересекли Дон. Потом одолели талые ростовские дороги. Солнечной южной весной прибыли в Новочеркасск.
В пострадавшем от войны городе среди сохранившихся помещений целым оставалось здание техникума, где еще совсем недавно располагался немецкий госпиталь.
Здесь было приказано развернуться и начать прием раненых.
Давно прошли времена, когда Нина была новичком в госпитале. Давно она свыклась с нелегкой кочевой армейской жизнью.
В часы испытаний, когда Нина валилась с ног от усталости, она упрямо твердила себе: «Ничего, ничего. Ты не только дочь Нелли Ивановны. Ты дочь Латуница!» И странно, этот самоокрик словно помогал ей. Придавал новые силы.
Нельзя сказать, что за прошедший год огрубели ее чувства, хотя и затвердели ладони, на которых иногда приходилось ей скусывать мозольные бугры. Нет, не зачерствела ее душа, хотя и достаточно нагляделась она на людские страдания. Задумчивей стал взгляд черных глаз, упрямей сжимались губы.
Никогда она не жалела о том, что поступила так, как велела ей совесть. Никому не жаловалась, хотя и приходилось ей порой тяжело.
Над тем, что она будет делать после, Нина пока не задумывалась. Она понимала – когда кончится война, таким, как она, придется снова учиться. Конечно, она по‑прежнему любила музыку. В свободные часы не отрывалась от репродуктора, услышав концерт для рояля из Москвы. Всякий раз она старалась догадаться, кто играет, и радовалась, когда догадка ее подтверждалась и диктор называл знакомую фамилию. Играли известные всей стране пианисты. Знаменитые дирижеры по‑прежнему стояли у своих пультов. Они по‑прежнему занимались своим прекрасным делом. И Нину это радовало. «Как хорошо, – говорила она себе. – Значит, музыка нужна, Как бы страшно было, если бы перестал звучать рояль из зала Московской консерватории!» Теперь она видела, как нужно было людям искусство. Из рук в руки переходил в палате толстый, зачитанный до дыр том «Хождения по мукам». Видела, с каким уважением относились раненые к попавшему в госпиталь лейтенанту‑художнику и как часами позировали ему. Видела, как тащились на киносеансы те, кто хоть как‑то мог добрести до клуба.
И все же она не жалела о том, что сменила занятия музыкой в тылу на фронтовой госпиталь.
«Пусть, – рассуждала Нина. – Не одна же я такая. Сейчас не время думать о потерянном. Так, только так я и должна была поступить».
Часто ей вспоминался Ленинград. Фонтанка с плывущими в воде рыжими осенними листьями. Уютная квартира в переулке, резкий запах надушенных платьев матери в гардеробе, мягкие волосы, которые касались щеки, когда мама целовала ее. Связь с домом была потеряна. Из Канска сообщили, что театр, руководимый Долининым, выехал на Северный Кавказ. Дальше его след терялся. Нина вычитывала в газетах новости искусства, но ни фамилия матери, ни отчима ей не встречалась.
Ей хотелось написать матери большое письмо. Дважды она принималась за него, но не знала, куда посылать.
Вспоминался и отец. Нина закрывала глаза и отчетливо представляла себе их случайную встречу на фронтовой дороге. Он бы, наверное, не сердился теперь на то, что она поступила по‑своему.