Все трое поднялись ей навстречу.
– Мы сделали здесь все, что могли, – сказала она. – Положение серьезное. Задета брюшная полость. Нужна сложная операция. Я связалась с Новочеркасском. Там замечательный хирург, подполковник Роговин. Обещали самолет. – Она помолчала и добавила: – Полковник в сознании, но, пожалуй, ходить к нему вам сейчас не надо.
В тот же день Латуница на самолете отправили в Новочеркасск. Его уложили в один из санитарных футляров, приспособленных на крыльях. Для равновесия кому‑то следовало лечь во второй. Ребриков хотел сопровождать комдива, но тот отказался.
– Оставляю тебя здесь с начальником штаба. Через два дня приедешь, доложишь, как движемся. Ну! – и он кивнул головой, приподняв ее с подушки.
Во второй футляр лег Клепалкин.
И только когда печально трещавший самолет с отяжелевшими крыльями поднялся над землей и взял курс на Новочеркасск, Ребриков снял фуражку и помахал удалявшейся машине. Неужели же, подумалось ему, сейчас он в последний раз видел комдива. Затем он надел фуражку и без всякого стеснения, как в детстве, вытер рукавом навернувшиеся слезы.
Затишье кончилось.
В госпиталь стали прибывать раненые, и Нина оставила рояль, возле которого проводила все свободное время в летние месяцы.
Занятия шли успешно. Ее часто слушал доктор Роговин. Находил, что она не теряет попусту времени. Нина и сама чувствовала, как крепнут ее пальцы, как все легче и легче дается ей то, что вначале не получалось.
Но теперь было не до рояля. Четвертый день крышка его пылилась в закрытом на замок клубе. Настали горячие дни, и Нина без устали работала наравне с другими.
Нужно было принимать, мыть, перевязывать раненых, распределять по палатам.
В один из этих дней, вскоре после обеда, когда Нина с санитарками хлопотала возле очередной партии раненых, ее вызвал начальник. Нина направилась к нему в кабинет. Она была уверена, что Семен Яковлевич собирается выговаривать ей за молчавший рояль.
«Какой же неугомонный человек! – думалось Нине. – И теперь…» Но по пути ей сказали, что начальник ждет ее возле операционной. Впрочем, Нину и это не удивило. Подполковник медицинской службы Роговин был начальником, который меньше всего сидел у себя в кабинете.
Роговина она застала старательно моющим руки. Он был в халате и, видимо, готовился к операции, за которые брался только в особо серьезных случаях.
Нина доложила. Подполковник обернулся не сразу, а когда взглянул на нее, Нина поняла по его лицу, что случилось что‑то очень серьезное, и сердце ее замерло.
– Садись, – начальник молча указал глазами на белую табуретку. – И спокойно… Только что к нам привезли твоего отца. Положение весьма тяжелое. Я сделаю все, что умею. Но я тоже только смертный… Он знает, что ты здесь, и находится в полном сознании. Я хочу, чтобы вы увиделись до операции. Две минуты, не больше. Понимаешь меня? – Он умолк, оглядывая намытые руки. – М‑да. Обещал я тебе встречу, но не думал, что она будет такой. Идем.
Когда они вошли в операционную, лежащий на столе полковник приподнял голову навстречу дочери, и улыбка мелькнула на его смертельно бледном лице. Только знакомым черным блеском горели глаза.
– Ну, вот мы и встретились, – сказал он. – Не послушала, значит, меня.
– Я не могла иначе, – сказала Нина.
– Знаю. Молодец. – Он помолчал и продолжал, превозмогая боль: – Мать не обижай больше. Она теперь одна.
Нина жадно глядела в глаза отцу. Она отлично держалась. Слез не было.
– Я музыкой занимаюсь, – почему‑то сказала вдруг она.
– И правильно, – полковник кивнул.
– Ты поправишься, тогда будем вместе…
– Как врачи. Если починят. Может, еще и повоюем. – Он повернул лицо к начальнику госпиталя, который стоял с поднятыми перед собой руками. – А ты чудодей, Роговин. Мне легче. Правда, легче… Да, вот еще, – продолжал он, опять уже обращаясь к дочери. – Хотел тебе сказать… У меня там адъютант был. Я вас все познакомить хотел. Боевой парень, Ребриков Владимир. Тоже из Ленинграда. Так вы уж, если что, сами…
Роговин взглянул на Нину. Пора было уходить.
Но полковник сделал усилие, чтобы приподняться.
– Жаль, начальника штаба нет, – проговорил он. – Ну, да ведь там вперед идут. Ты ему передай, доктор. Скажи, дивизию нужно беречь, очень беречь. Людей, главное… Скажи, чтобы Володьку‑адъютанта наградили. Молодец он, заслужил!
Лицо его вдруг исказилось от боли. Он широко раскрыл глаза:
– Делайте, что хотите, но спасите мне жизнь! – и в бессилии уронил голову.
– Маску! – приказал Роговин.
Нину вывели из операционной. Ее не оставили и в комнате рядом.
Когда в коридоре появился Семен Яковлевич, было трудно что‑либо прочесть на его лице.
– Мы сделали все, что могли, – сказал он Нине. – Может быть, даже больше, чем могли.
Полковник Латуниц умер, не приходя в сознание. Рана оказалась смертельной.
Он умер, так и не побывав больше в родной дивизии, не дождавшись переданного на следующий день приказа верховного командования, где говорилось, что в боях за прорыв обороны на Миусе отличились войска полковника Латуница, где Родина благодарила его.
В ту же ночь весть о смерти Латуница достигла штаба дивизии.
Оперативная группа снова передвигалась вперед. Ребрикова вызвал начальник штаба, теперь заменявший комдива. Сумрачный, ссутулившись, сидел он в машине. Был небрит и сер от бессонных ночей.
– Поедешь хоронить вместе со «стариком», – сказал он Ребрикову. – Сборный взвод из частей я велел собрать. Клепалкина возьми. Когда вернешься – решим, что дальше с тобой делать. Может, в академию держать поедешь? Есть возможность.
– Я воевать буду, – ответил Ребриков.
– Твое дело. Тогда на батальон. Приказ завтра отдам. Вернешься и пойдешь в часть.
Он тронул за плечо Садовникова. «Виллис» вздрогнул и сразу набрал скорость. Ребриков смотрел ему вслед: непривычно было видеть на месте полковника другого.
С утра стали сходиться в штаб дивизии делегаты от частей на похороны комдива. Это были солдаты, помнившие дни, когда впервые появился он в дивизии. Иных Латуниц знал в лицо, кое‑кому вручал медали. Другим приходилось нередко бывать с ним рядом. Подтянутые, в старательно выстиранных гимнастерках, в надраенных кирзовых сапогах, молчаливые и сумрачные, приходили они к Ребрикову, вытянувшись докладывали о том, что прибыли на проводы полковника.
В полдень подошел тяжелый «студебеккер». В кузове краснела свежевыкрашенная пирамида с латунной звездой на верхушке.
В машину погрузились солдаты и лейтенант. Ребриков сел в кабину. Заместитель комдива уехал в Новочеркасск еще с вечера.
Ехали той самой дорогой, по которой еще так недавно Ребриков с комдивом неслись вперед. Каким же тогда счастливым казался этот путь мимо шахт с серыми пирамидами терриконов, мимо бурно зеленевших хуторов! Каким же печальным он был теперь!
В Новочеркасск въезжали через территорию разбитого завода. Молчали безлюдные почерневшие кирпичные громады. Словно скелеты гигантских чудовищ провожали машину обгорелые каркасы заводских цехов.
Солнце уже клонилось за горизонт, когда въехали в город. Не без труда отыскали госпиталь.
Их уже ждали. Времени до темноты оставалось мало. На дворе собрались военные местного гарнизона, ходячие раненые, госпитальный народ. Среди защитных гимнастерок белели медицинские халаты.
Комдива Ребриков так и не увидел. Длинный, уже заколоченный гроб вынесли из дверей госпиталя, поставили на дно кузова за пирамидой. Сверху на обтянутый кумачом гроб положили знакомую фуражку с маленьким козырьком.
Лейтенант, командир комендантского взвода, дал команду. Оркестр грянул «Павшие братья…». Качнулся, медленно двинулся вверх по узкой пыльной улице фронтовой грузовик, за ним тронулась печальная процессия.
Ребриков затерялся в группе военных. Трубные звуки похоронной музыки будили живые воспоминания. Одна за другой, памятные картины вставали перед Ребриковым. Вот ветреным осенним днем они переплывают Волгу на стареньком пароходике. Латуниц стоит на носу. Пристально вглядывается в очертания разбитого города. Вот – зима, маленькая хатенка, что попалась по пути. Они проголодались. Втроем с шофером едят печеную картошку. Соль кучкой насыпана прямо на доски шаткого деревенского стола. То и дело к ней подступают тараканы, которых в хате множество, и Митька Садовников смахивает их рукой на пол. Комдив смеется и говорит: «Это еще ничего, парни. Бывает и хуже».
…Хоронили комдива в саду, в центре города. Догорал августовский день. В последний раз, как бы прощаясь с полковником, багряным пламенем вспыхнуло солнце в латунной звезде пирамиды, когда ее снимали с грузовика, а затем уже закраснелось на кронах тополей, окружавших свежевырытую могилу. Собралось много горожан. Сняв фуражки и кепки, прощались они с командиром дивизии, освободившей город, вытирали глаза. Городские мальчишки облепили деревья и фонари и замерли в неудобных позах.
Речи были короткие, неумелые. Только «старик», заместитель комдива, в своем прощальном слове попытался сказать что‑то возвышенное, прочувствованное, но под конец не выдержал и, вынув платок, вытер глаза.
Впрочем, Ребриков и не слушал речей. Он смотрел на красный гроб, который стоял на краю вырытой ямы.
– Какой большой, – сказал кто‑то сзади.
Гроб стали медленно опускать.
Лейтенант скомандовал:
– Залп!
Послышался сухой треск автоматов. В небо полетели трассирующие пули. Холостых патронов в частях не имелось.
– Залп!.. Залп!..
И снова в небо летели искры.
Ребриков оторвал взгляд от опускаемого на веревках гроба и поднял глаза. И в этот момент, по ту сторону могилы, он увидел Нину Долинину. Он узнал ее сразу, хотя она стояла, опустив голову. Нина прижимала к груди фуражку отца. Темные волнистые волосы закрывали ей щеки. На ней была гимнастерка, крепко перехваченная в талии, синяя облегающая юбка и высокие сапоги. Губы Нины были плотно сжаты.
В этот момент она подняла голову, и взгляды их встретились. В ее глазах Ребриков увидел такую печаль, которая бывает сильнее всяких рыданий. Нина тоже, видно, узнала его, потому что кивнула.
По обычаю на гроб стали бросать землю. Высохшие за день на солнце, комки гулко ударялись о крышку и рассыпались. Ребриков тоже бросил горсть земли и сразу же отошел в сторону. Издалека смотрел он, как ровняли холм, а потом устанавливали пирамиду и укладывали венки. С комдивом Ребриков хотел попрощаться один.
Трогаться собирались с восходом солнца, но, как всегда это бывает, когда приходится прощаться с местом, которое не очень‑то хочется покидать, несколько замешкались.
С утра Ребриков решил навестить могилу комдива, потом заехать в госпиталь и повидать Нину.
Высыхали последние капли росы, когда машина остановилась возле решетки городского сада. Прохладное утреннее солнце освещало возвышавшийся среди свежих цветов красный обелиск. Звонко блистала латунная звездочка на его верхушке. Временный памятник казался сейчас совсем не таким грустным, как вчера. Торжественным покоем веяло от цветов и зелени.
Ребриков вышел из кабины и велел себя ждать. Быстрым шагом человека, которому есть куда спешить, он уже приближался к могиле, когда увидел возле нее Нину. Склонив голову, она стояла у свежего холма. Когда Ребриков подошел и снял фуражку, Нина подняла голову.
– Здравствуй, Нина, – сказал он.
Нина кивнула:
– Здравствуй, Владимир.
– Я искал тебя, Нина, – сказал Ребриков. – Там, в Канске, в госпитале, это ведь была ты? И тогда в саду, когда я должен был выписываться, тоже?
– Я тогда узнала тебя.
– Видишь, – он пожал плечами, – а встретились вот как.
– Мне тоже хотелось встретить тебя, а получилось так, что мы только расставались.
Нина смотрела на Ребрикова. Мало осталось от того насмешливого парня, с которым она поссорилась на выпускном вечере. Ладный старший лейтенант, с дотемна загорелым лицом и выцветшими на солнце волосами, стоял перед ней.
– Я, наверное, была несправедлива к тебе, – сказала она.
– Не будем про то. Чепуха это все. Мы теперь не дети.
– Верно.
– А ты молодец, что не плачешь, – сказал Ребриков. – Он не любил этого. И вообще ты на него похожа.
– Скоро я распрощаюсь с госпиталем. Поеду сдавать в консерваторию. Отец так хотел этого.
– Ну и правильно.
– А ты? Как киноинститут, твоя мечта?
– Не до кино сейчас. Мне батальон дают. Папаша велел до Берлина дойти.
– Какой папаша?
– Комдива у нас так называли, отца твоего. А ведь про то, что ты Латуниц, я только недавно узнал.
Не сговариваясь, они присели на скамейку.
– Тебе не встречались наши? – спросил Ребриков.
– Нет. После Ленинграда никто, а тебе?
– Только Чернец. Он стал артиллеристом, командиром батареи. А Левка погиб, слышала?
Им нужно было столько сказать друг другу, что они все равно всего бы не могли сказать сейчас. Уже дал два осторожных сигнала водитель машины.
– Ну, мне пора. Нам далеко своих догонять.
Они поднялись и пошли к машине. Ребриков сказал солдатам, с любопытством поглядывавшим на них из кузова:
– Это, хлопцы, дочка нашего комдива.
Но кажется, ему не очень‑то поверили, Автоматчики смотрели с молчаливым сомнением.
И, уже подражая полковнику, Ребриков басовито скомандовал:
– Давай действуй, заводи!
Могуче взревел мотор «студебеккера».
– Ты полевую почту знаешь?
– Знаю, – кивнула Нина.
– Я тебе, на всякий случай, еще раз запишу. – Он быстро набросал на клочке бумаги пять цифр.
Ребриков сел в кабину. Шофер включил скорость. Плавно взяв с места, машина стала подниматься вверх по улице. Ребриков приоткрыл дверцу. Нина все еще стояла возле решетки сада и смотрела им вслед.
Ребриков захлопнул дверцу, откинулся на кожаную спинку сиденья и закрыл глаза.
«Вот и встретились, – подумал он, – как же все странно вышло».
Придется ли им увидеться опять? Где, когда?.. Может быть, уже после войны, в счастливые дни победы. Он вдруг ярко представил себе эту встречу. Где‑нибудь в залитом огнями зале консерватории. Нина выступает на отчетном концерте. Он обязательно приедет без предупреждения и появится неожиданно.
В кузове пели. До него доносились только отдельные слова песни.
Ты теперь далеко, далеко… –
тянули ребята.
Когда он открыл глаза, машина уже вышла из города. Уплывали последние домики окраины, палисадники, свежезеленеющие огороды.
Пой, гармоника, вьюге назло… –
рвалась песня из кузова.
Вдруг Ребриков подумал о том, что за сутки дивизия, вероятно, уже изрядно ушла вперед, и сказал шоферу:
– Давай поднажми. Мне батальон принимать.
Впереди вдали виднелись горы. Высились бледными очертаниями и пропадали в туманной дымке.
Там, за горами, опять начинались нескончаемые просторы степей.
1942–1945 гг.
РИТИНО СЧАСТЬЕ
Маленькая повесть
К четырем часам все стихло. Холодный свет летнего утра, незаметно сменившего белую ночь, расплывался по лестнице. Засветились на ступенях осыпавшиеся лепестки роз, обрывки серпантина, бесчисленные, затоптанные ногами кружочки конфетти.
Вчерашние десятиклассники, с этой минуты навсегда уже только гости в школе, покинули ее привычные, вдоль и поперек избеганные коридоры и теперь, сцепившись руками, шеренгой шли среди Невского, такого тихого в этот ранний утренний час, что, казалось, город вымер.
Запоздалые прохожие – и им когда‑то было семнадцать, – завистливым взглядом провожая молодежь, задерживались на тротуарах. Скучающие милиционеры одобрительно наблюдали полное нарушение всяких правил движения. Спешившее невесть куда ночное такси резко сбавляло скорость и осторожно объезжало гулявших. При этом опускалось стекло в машине, и бледный утренний пассажир в сдвинутой на затылок шляпе приветствовал рукой поющих девушек. И те дарили ему снисходительные улыбки.
Рита Садикова шла среди подруг в самом центре проспекта. С сизым блеском зеркалился под ее ногами накатанный асфальт. Пожалуй, Рита была заметней всех. Другие девушки, хоть и надели сегодня бальные платья, в большинстве своем выглядели еще девчонками. Иное дело Рита: с золотистым венчиком волос вокруг головы, который она соорудила себе еще в прошлом году, расставшись с прекрасными косами, в ловко обхватившем ее стройную фигуру платье из белого шифона, в легких резных туфлях и таких тонких чулках, что гладкая кожа ног казалась ничем не покрытой, она шла что‑то напевая, и так мечтательно смотрела в даль опустевшей улицы, что, казалось, видела там только близкое и понятное ей одной.
А еще совсем недавно в школе, когда подходил день рождения кого‑нибудь из подруг, Рита Садикова заранее собирала у всех деньги на подарок и затем могла неделю ходить по городу, только бы непременно отыскать такую вещь, которая больше всего на свете была приятна тому, кому она предназначалась, и очень радовалась, если ей это удавалось. Рита была веселой и общительной, ее любили. Она никогда не была отличницей, но и не очень отставала от других. Но далее в десятом классе Рита Садикова не знала, кем она хочет стать, и не мечтала, как ее сверстницы, ни о театральном институте, ни об университете. Она, конечно, собиралась учиться дальше, но где?.. Этого не знал никто из ее подруг, да и сама Рита.
Иногда она, правда, задумывалась над тем, что необходимо делать что‑то нужное, важное для других. Десять лет она слушала об этом в школе. Слушала так много и часто, что попросту заучила, как необходимый, но скучный урок. Но чем она, Рита Садикова, может всерьез принести пользу, ясно себе представить не могла.
Случалось, ее увлекала близкая подруга Лида Дрожкина. Рита соглашалась с ней: надо учиться, а потом ехать, куда пошлют, и делать то, чему ты научилась. Но задумывалась Рита над этим ненадолго. Она все больше и больше приходила к заключению, что ни хороший врач, ни инженер из нее не выйдет, а потому считала, что и занимать место, которое куда больше пригодится другому, ей ни к чему.
Рита думала о другом. Она мечтала интересно жить. Как сложится эта ее хорошая жизнь, она еще не знала. Но непременно собиралась ее добиваться. Давно уже Рита пришла к решению, что одно из главных и самых трудных достижений жизни – семейное счастье. Иногда Рита в одиночестве предавалась мечтам: любящий, красивый и обязательно очень умный муж, о котором она будет заботиться и которому станет помогать во всем, а он, в благодарность, будет доставлять ей всякие удовольствия, – разве это не счастье?
Этими сокровенными мыслями Рита никогда не делилась ни с Лидой, ни с другими подругами, но про себя давно решила стать женой большого человека – знаменитого шахматиста или ученого.
Больше всего она любила читать в книжках про таких женщин – жен и близких подруг великих людей. «Может быть, я сама ничем и не замечательная, – рассуждала Рита, – но и я бы для такого создала все, и мне бы завидовали и говорили: «Смотрите, вот идет жена такого‑то…» Откуда это впервые пришло, Рита уже не помнила. Кажется, она посмотрела какой‑то заграничный фильм, в котором увидела свой идеал, и стала о нем мечтать.
Софья Антоновна, мать Риты Садиковой, желала для дочери только одного – счастливой жизни. Хотя Софья Антоновна порой и заводила разговоры о том, что Рита будет делать по окончании школы и в какой институт ей пойти, но не это было главным. Софья Антоновна считала, что сама прожила свою жизнь вполне достойно женщины интересной и неглупой, и ни о чем ином для дочери не мечтала.
– Рита должна жить хорошо. У нее должно быть все.
Так говорила Софья Антоновна, и Валерий Романович, отец Риты, главный бухгалтер стройконторы, делал все, чтобы Рите жилось хорошо, – впрочем, так же, как делал всё всегда, чтобы хорошо жилось Софье Антоновне и чтобы у нее тоже было «всё». Он работал по совместительству на второй службе, а вечерами просиживал над огромными листами строительных смет, которые брал на дом.
Единственное, что принадлежало в их доме Валерию Романовичу, был его письменный стол со счетами, стареньким арифмометром и толстыми, как Библия, томами различных справочников. Со стола Софья Антоновна только стирала пыль, поправляя книги, чтобы они лежали аккуратной стопкой. Во всем остальном в их жизни властвовала она, а Валерий Романович имел такой вид, будто поселился тут временно, да и то из хорошего отношения к нему хозяйки квартиры.
Софья Антоновна до пятого класса сама отводила дочь в школу. Теперь, когда Рита стала взрослой девушкой, мать всякий раз по утрам приподнимала занавеску на окне, просто так, полюбоваться, как переходит улицу ее создание – единственная дочь, и восхищалась ею.
А Рита и в самом деле была хороша. В зеленой пуховой шапочке, оттеняющей цвет ее темных глаз, с туго набитым маленьким портфелем в руках, она шагала, легко ступая стройными ногами в сапожках на низком каблуке, и, кутая в шарф свой белый подбородок, казалось, не видела ничего вокруг.
Софья Антоновна с удовольствием отмечала, как вскидывали взгляд на Риту спешившие на службу мужчины.
«Какая она действительно интересная, наша Рита», – думала Софья Антоновна и, вздохнув, говорила вслух:
– Все на нее смотрят. Все.
На прощальном вечере, где Софья Антоновна побывала вместе с молчаливым супругом, Рита, раскрасневшаяся, смеющаяся после очередного вальса (ее беспрерывно приглашали), резко выделялась среди выпускниц.
Софья Антоновна была счастлива. Семейные сбережения, которые пришлось затронуть, чтобы одеть дочь на бал, не пропали даром.
Когда, в пятом часу утра, Рита Садикова, усталая, но счастливая, позвонила в квартиру, Софья Антоновна, которая не спала до этих пор, отворила ей дверь и, тут же, в коридоре, поцеловав дочь, сказала:
– Я тебя поздравляю. Ты имела успех. Теперь у тебя начинается жизнь.
В ту памятную ночь прощания со школой Риту провожал ее друг Саша Ступальских.
Парадная оказалась открытой, и это обстоятельство обрадовало Сашу. Он ненавидел дворников, этих бесцеремонных наблюдателей их долгих прощаний с Ритой.
Некоторое время они еще молча стояли на нижних ступенях лестницы. Саша осторожно сжимал Ритину руку и, наверное, хотел сказать так много, что совершенно лишился слов.
Рита взглянула на него уже немного покрасневшими от усталости глазами, улыбнулась и неожиданно склонила ему на плечо голову. Саша подумал и погладил ее по волосам. Рита подняла голову и вдруг, зевнув и смущенно прикрыв рот рукой, сказала:
– Хочу спать.
Они расстались. На углу Саша еще долго стоял и смотрел на Ритины окна, но, ничего не увидав в них, повернулся и не торопясь зашагал домой.
Они дружили давно. Началось это еще в седьмом классе. Вместе ходили на дневные сеансы в кино и весной одними из первых переплывали Неву на лодке. Саша ставил шлюпку наперерез волнам пробежавшего мимо пароходика. Их отчаянно качало. Саша смеялся, а Рита обеими руками хваталась за борта лодки и требовала: «Еще, Саша… Еще!..» Сперва над их отношениями, как и полагалось, подтрунивали, но затем, так как впечатления это на них не производило, их оставили в покое.
Саша Ступальских был застенчивый, с льняными волосами, которые упорно не хотели укладываться в прическу с коком, какую он для них придумал. Рита знала: она давно и всерьез нравится Саше, он всегда на нее так задумчиво поглядывал издали, и этот кок тоже был для нее. Рите все это было приятно. Она никогда не отказывала Саше во встречах, а порой и сама звонила ему по телефону, чтобы пригласить в театр, где у Софьи Антоновны был знакомый администратор, Александр Михайлович. Там, получив входную контрамарку, они, с опасностью каждую минуту быть согнанными с мест, усаживались в одном из первых рядов партера.
Софья Антоновна, которая ревниво следила за тем, чтобы у дочери были, как она говорила, «приличные друзья», ничего не имела против дружбы с Сашей Ступальских. Он был сыном погибшего на фронте военного инженера и жил вместе с матерью‑машинисткой на ее заработки и пенсию от отца. Софья Антоновна хотя и не была знакома с матерью Саши Ступальских, находила их семью вполне интеллигентной и с удовольствием принимала его в своем доме.
После выпускного вечера больше месяца все продолжалось по‑прежнему. Саша являлся в квартиру Садиковых, и они с Ритой куда‑нибудь надолго уходили. После экзаменов времени вдруг оказалось так много, что его совершенно некуда было девать.
Но однажды случилось неожиданное: Саша явился в дом Садиковых в десять часов утра и сказал:
– Поедем куда‑нибудь. У меня сегодня последний вольный день. Завтра к восьми мне на работу.
– Куда? – удивилась Рита. Ни о какой работе Саша ни разу ей не говорил.
– На завод. Видишь?.. – И он раскрыл коричневую книжечку со своей фотографией.
– Ты?.. На завод?.. Кем?
– Пока на ускоренные курсы. А там буду токарем.
– Мама! – закричала Рита, желая как можно скорей поделиться такой невероятной новостью. – Мама, ты слышишь?.. Саша поступил на завод.
Из кухни явилась Софья Антоновна.
– Вы, Саша, на завод? – повторила она вопрос дочери. – Кем же?
– Простым рабочим, – сказала Рита.
Софья Антоновна всплеснула руками:
– Быть не может!.. Правда?
– Ну да. Конечно… Что же здесь особенного?.. – как‑то виновато проговорил Саша.
– Нет, я понимаю, – поторопилась поправиться Софья Антоновна. – Я знаю, и в газетах и по радио все время доказывают… Но все‑таки вы…
Она смотрела на Сашу с таким искренним сожалением, что можно было подумать: он немедленно отправляется на фронт. Ему сделалось неловко.
– Причем тут радио, – как бы оправдываясь за свой поступок, сказал Саша. – Просто я так решил.
– Все‑таки обыкновенным рабочим, – вздохнула Софья Антоновна и, не находя больше слов, слегка пожав плечами, удалилась на кухню.
Рита все еще не могла прийти в себя от неожиданности.
– Саша, – проговорила она, – но ведь ты же очень способный. Об этом все говорили… Тебя бы куда угодно приняли.
– Вот именно, куда угодно, – задумчиво ответил он, но, видя, что Рита не поняла его, продолжал: – Я тебе так скажу… Конечно, нельзя так думать, как твоя мама, но все эти разговоры не пустяки, – кому‑то надо. Вот и все.
Рите не хотелось обижать Сашу, и она молчала.
– Хорошо. Между нами, – продолжал Саша, – если хочешь знать, мне надоело быть иждивенцем. Мать, знаешь, тоже не железная… В общем, пора, хватит!.. Если у меня действительно способности, я их и на заводе применю и буду хорошо зарабатывать, и мама отдохнет… А главное – буду чувствовать себя человеком…
– Конечно, – сказала неуверенно Рита и, окинув Сашу таким взглядом, будто видела перед собой впервые, добавила со вздохом: – Но ты вовсе не похож на трудового героя.
– Это мы еще посмотрим, – возразил Саша. – А теперь, знаешь что, Рит?.. Пошли.
В этот день они побывали на Островах и даже обедали на поплавке и пили пиво. Рита пыталась отговорить Сашу, но он сказал:
– Отмечаю последнюю пенсию. Больше получать не буду и имею право выпить в память моего батьки.
Рита решила не спорить и подняла бокал с пивом.
После они качались на качелях в городке аттракционов. Когда сходили с качелей, Саша, подавая руку Рите – у нее немного закружилась голова, – отчего‑то сказал:
– День прощания с юностью и беспечностью.
На Островах они задержались до позднего вечера. Долго сидели возле сторожевых львов на Стрелке и смотрели на еле движущиеся по заливу яхты. Потом, когда очутились на пустой скамье против невесть откуда взявшегося здесь лесопильного заводика, Саша сжал Ритину руку и сказал:
– Рит, мне это стыдно говорить… Я просто не знаю, как и произнести, но я тебя люблю… Понимаешь. Вот так…
– Не надо, – сказала тихо Рита.
Уже давно она ждала этого объяснения, и ответы у нее были приготовлены заранее.
– Почему не надо? – искренне удивился Саша.
Немного помолчав, она продолжала:
– Ну как бы тебе это объяснить… – Она взяла его руку и погладила ее. – У нас ничего не выйдет.
– Кто сказал?
– Я. И не только я… Всякий, кто хоть что‑нибудь понимает в жизни, тебе это скажет.
Саша умолк. Молчала и Рита. Видно, ей нелегко было сказать то, что она хотела объяснить ему. Наконец Рита решилась.
– Понимаешь… Что же, я должна выйти за тебя замуж?
– Я согласен, – кивнул головой Саша, но, поняв, что сказал глупость, торопливо добавил: – То есть я так и думал…
– Нет. Что ты! Нам с тобой это невозможно.
– Вот еще, почему? – упрямо настаивал Саша.
– Но какой же ты муж?
– Что же, лицом не вышел?
– Говоришь глупости.
– А‑а, понимаю – простой рабочий, да еще без квалификации.
– Не только в этом…
– Не только… Но, значит, и в этом дело?
– Господи! – искренне воскликнула Рита. – Да как же мы с тобой будем жить?
– Люди живут, – буркнул Саша и замолчал.
– Нет, нет… Что ты, разве это возможно?
Нет, Саша этого не понимал… Милый, славный Саша! Если бы он только знал, как был далек от мечты Риты о муже… Нет, об этом и подумать было немыслимо. Если бы сейчас у Саши был не такой нахохлившийся и обиженный вид, Рита бы просто рассмеялась и превратила все в шутку. Она придумывала, что бы еще сказать.