Но не думайте, что музей хлама прошедшей жизни – душа ответственной квартиросъемщицы. Нет, новенький динамик «Утро» уживается здесь рядом с позеленевшим от старости бронзовым сатиром. Белозубый Гагарин улыбается с календаря «Огонька», не смущаясь выцветшей под стеклом нагой натурщицы Дега. А под старым романом на французском языке лежат аккуратно перепечатанные и выправленные протоколы товарищеского суда, строгим и внимательным секретарем которого Августа Яковлевна стала с первых дней его существования.
Приготовление утреннего кофе на дне старинного кофейника не отнимает у Августы и десяти минут, но если все, что громоздится на огромных, будто вагонных, полках, сравнить с современной аппаратурой Ольги Эрастовны, можно наглядно убедиться – кухонная техника за прошедшие полвека ушла вперед не менее, чем автомобиль на воздушной подушке от «тележки Коньо». В одной медной кастрюле Августы вместились бы все блестящие сосуды и пластмассовые формочки Ольги Эрастовны. Полупудовая мясорубка и чугунные латки могли бы служить балластом для глубинного водолаза. Впрочем, все эти устрашающего вида сечки‑алебарды и тяпки‑кувалды напоминают реквизит снятой с репертуара сказки, сама же Августа Яковлевна пользуется услугами домовой кухни.
После кофе она читает доставленный утром номер вечерней газеты, из которого узнает вчерашние городские новости. Дойдя до последней страницы, Августа проглядывает объявления о разводе и, не найдя фамилий знакомых, удовлетворенно откладывает газету.
Если Августе Яковлевне звонят по телефону и зовут в гости, она бодро кричит в трубку:
– Спасибо, дорогая! Непременно приду. Только не ждите в ближайшие дни, у меня масса дел.
За долгую жизнь машинистки‑переводчицы Августа Яковлевна не знала, что такое покой, и теперь, если дел не хватало, она их себе придумывала.
По своим хлопотам Августа Яковлевна отправляется в двенадцатом часу. Равнодушно проходит мимо каких бы там ни было очередей. Августа Яковлевна их презирает. Но есть очереди, которым она посвящает не один день, – очереди за билетами на концерты музыкальных знаменитостей. В них Августа Яковлевна устает и мерзнет, но стоически переносит трудности.
Однако предложи ей кто‑нибудь билет на редкий концерт в Филармонию, она не испытала бы большой радости, потому что нелегкая задача доставать билеты и есть одно из дел, которыми живет теперь эта старая женщина.
Никто не знает, сколько ей лет. Сама Августа этой темы предпочитает не касаться, но все меньше и меньше на земле остается ее подруг и сверстниц.
Похорон Августа Яковлевна не любит, но по необходимости бывает на них, хотя никогда не остается на поминки. Вернувшись с кладбища, она без лишней удрученности делится с Ольгой Эрастовной:
– Знаете, сегодня проводила сестру моей старой подруги. Представьте, какая глупость! Умерла от воспаления легких! Я почему‑то вспомнила: мы с ней ходили встречать Макса Линдера… Был такой знаменитый комик, вроде Чарли Чаплина… Нас, гимназисток, тогда чуть не задавили… Когда это было?.. Раньше, чем сюда приезжал Пуанкаре… Давно… Бог знает когда!..
И уходит к себе читать «Неделю», которую приобрела по пути домой.
Евгений Павлович Наливайко обыкновенно покидает квартиру несколько раньше Августы Яковлевны.
Заперев комнаты и потянув ручку двери – инструкция Ольги Эрастовны, – он поднимает с пола тяжеленный портфель‑чемодан и бежит к выходу.
На площадке лестницы Наливайко порой встречается с выходящим из квартиры доцентом Бобро. Тогда оба ученых мужа, вежливо коснувшись схожих, как униформа, шляп, буркают нечто отдаленно напоминающее «здр‑с‑те» и наперегонки устремляются вниз.
У ворот Бобро обычно ожидает машина, и Наливайко стремится обойти доцента, чтобы выскочить на улицу первым и удалиться прочь, всем своим видом давая понять, что к научному положению Бобро относится с полным равнодушием.
Если же судьба сталкивает доцента на площадке лестницы с Августой Яковлевной, Бобро приподнимает шляпу, а старуха приветственно тянет:
– Здравствуйте, Виталий Юлич. Как поживаете? Как Тамара Борисовна? Как Толик? Слышала, делает успехи.
Большой неловкий доцент в тяжелых очках, с таким же, как у Наливайко, пудовым портфелем смущается и бормочет:
– Спасибо, спасибо… Все будто как‑то так… И Тамара ничего, и Толик…
Задержанный Августой Яковлевной, он провожает ее до ворот, а на улице, кивнув на машину, спрашивает:
– Может быть, подвезу? Вас в какие края?
Но Августа энергично отказывается:
– Нет, нет, благодарю! Что вы, мне совсем рядом.
Бобро снова приподнимает шляпу и ныряет в машину. А Августа Яковлевна идет в сторону Литейного. Она не терпит ничьих снисходительных услуг. Близоруко щурясь, она узнает знакомых и, улыбаясь, кивает им. Иногда останавливается у расклеенных с утра газет, вынимает из сумочки очки и, не надевая их, как в лорнет, проглядывает новости. Но, вспомнив, что ее ждут дела, поспешно прячет очки и торопится к трамваю.
Супруги Рябиковы
Рябиковы жили в квартире № 77 с тех пор, как однажды осенью, вернувшись из отпуска, Петр Васильевич стеснительно сообщил соседям, что познакомился с хорошей женщиной и решил жениться. С того времени прошло больше десяти лет. Супруги Рябиковы ладили со всеми и между собой. Одно только в их жизни было огорчительным… Но не станем торопиться. Знакомство с Рябиковыми предстоит близкое, и о них мы еще многое узнаем.
Шли дни. Как и до встречи на площади с озорной девчонкой, Петр Васильевич возвращался домой в четвертом часу. Аня обычно еще не приходила. Квартира хранила дневную тишину. Запертыми бывали даже двери в комнату Олега Оскаровича. Он поселился тут несколько лет назад по обмену. Днем Олег Оскарович покидал квартиру последним. Впрочем – еще одно знакомство.
Олег Оскарович Кукс
Олег Оскарович стойкий индивидуалист. В дневные часы он наслаждается одиночеством в покинутой соседями коммунальной квартире.
Как только из коридора слышится звук захлопнувшегося замка за последним жильцом, Олег Оскарович настежь отворяет двери своей комнаты.
Кукс служит плановиком‑сметчиком в одной весьма серьезной строительной организации. Там Олега Оскаровича уважают как опытного и знающего дело работника. Ему поручают самые ответственные и нелегкие сметы. Положение Кукса в конторе настолько высоко и прочно, что он вытребовал себе право в иные дни работать над сметами дома. Сперва начальство с трудом шло на просьбу Кукса, но, когда Олег Оскарович блестяще доказал, что производительность его труда дома, в одиночестве, повышается чуть ли не вдвое, дирекция, на свой риск, разрешила ему эту вольность.
Что же касается Олега Оскаровича, то у него были свои соображения. Обложенный толстенными справочниками, он сидел за бумагами до полудня, справляясь за это время по крайней мере с полуторной служебной нормой.
Причиной столь интенсивного труда было желание как можно скорей освободиться от скучного общения с цифрами и целиком отдаться истинному призванию.
Дело в том, что Кукс был равнодушен к славе даровитого плановика и совсем не дорожил оценкой его заслуг в этой области. В душе Олег Оскарович считал себя поэтом, и не просто поэтом, а прирожденным сатириком, и рвался к сатире всем своим уже немолодым одиноким существом.
Началось это несколько лет назад. Однажды Олег Оскарович, возмущенный долгим сроком ремонта часов в ателье, написал басню о том, как в городе остановилось время, и послал ее в редакцию вечерней газеты.
Басню Кукса напечатали, а неосторожный заведующий отделом направил ему письмо с предложением присылать новые произведения. Олег Оскарович вспомнил, что еще в детстве писал стихи, обличающие школьных шалопаев, за что не раз был бит, и стал думать, что, наверное, он рожден поэтом и лишь в силу родительской практичности окончил плановый институт, навсегда породнившись с арифмометром вместо пера.
Ничто не поздно, пока живешь на свете. И Кукс принялся за сатиру, наверстывая упущенные годы.
«Вот кто жить мешает нам…» – писал Олег Оскарович в своих куплетах.
Из сатиры Кукса следовало, что жить ему мешали молодые люди в узких брюках и девушки с высокими прическами, черноусые продавцы, торгующие грушами на рынке, и жены, разводящиеся со своими мужьями.
Однако за первыми газетными успехами триумфа не последовало. Басни и эпиграммы Кукса принимали и печатали с большим скрипом. К тому же со временем Олег Оскарович стал замечать, что вокруг остается все меньше и меньше объектов для сатирического пера.
На улицах сделалось чисто. В различных ателье мод не только исчезли очереди, но, наоборот, в витринах появились объявления, вежливо приглашающие заказчиков воспользоваться услугами мастерских. И к тому же в этих ателье научились шить. Даже излюбленные сатириками коммунальные квартиры потеряли свой прежний зловещий облик. Олег Оскарович, например, жил в чистой и аккуратной квартире, где давно не коптили керосинки, а женщины спокойно и мирно сосуществовали, не давая никакой пищи сатирику.
С одной стороны, Кукса радовали счастливые изменения последних лет. Как‑никак он считал, что здесь заслуга и его острого пера. А с другой стороны, Олег Оскарович с тайной грустью взирал на то, что из окружающей жизни понемногу исчезает обыватель и хулиган и все меньше и меньше остается мишеней для обличения, и задумывался над своим поэтическим будущим.
Однако он не хотел сдаваться. Закончив свои служебные дела, Олег Оскарович решительно отодвигал разграфленные на колонки листы и, сев за пишущую машинку «Мерседес» – громоздкое приобретение по случаю, – быстро перепечатывал все, что создал накануне вечером. При этом Олег Оскарович громко смеялся. Свою сатиру он находил смешной.
В квартире на Куксе лежали обязанности общественного счетовода. В определенные дни он вывешивал перепечатанный на машинке список, в котором точнейшим образом было указано, кому из жильцов и сколько нужно платить за газ, электричество и прочие коммунальные услуги.
На улицу он удалялся во втором часу дня. Выходил через черный ход – из кухни. Этот ближайший к его комнате выход казался Куксу индивидуальным.
Спускаясь по тускло освещенной лестнице, Олег Оскарович крепко держал желтую пластикатовую папку. В папке, кроме умело составленных смет, лежало все, что определяло литературную судьбу Кукса. Здесь хранились две давно сочиненные, но так нигде и не принятые одноактные пьесы, вырезанная из газеты рецензия, в которой ругали группу эстрадных авторов, а Кукса не упоминали; тонкий сборник самодеятельного репертуара, где была напечатана его басня «Дали пенсию слону…», два заявления о неправильной выплате гонорара и прошлогоднее приглашение на совещание молодых сатириков.
Минуя двор, по которому в тот час гоняются друг за другом уже вернувшиеся с первой школьной смены горластые мальчишки, Олег Оскарович часто думал о том, до чего ему повезло: в квартире, где он живет, нет детей и поэтому сохраняются тишина и порядок.
Да, в квартире № 77 по случайному стечению обстоятельств не было детей. Никто не врывался в нее с победным гиком или громкой слезливой жалобой на дворового обидчика. Никто не рисовал чертиков на обоях и не строгал лодочек на кухне.
Жили здесь люди серьезные, взрослые, занятые собой.
После ухода Олега Оскаровича в квартире оставалась только любимица Марии Гавриловны кошка Василиса – попросту Васька, медлительная и равнодушная ко всему, что не касалось ее кошачьих страстей и обязанностей. Впрочем, и Василиса часы квартирного безлюдья предпочитала проводить в прогулках по лестницам и подвалам.
Эта осень, как и многие предыдущие, не внесла изменений в жизнь квартиры № 77. Разве только чуть прихворнула и снова пошла в свои походы Мария Гавриловна. Супруги Наливайко ездили в отпуск не в Гагры, как обычно, а на Золотые пески в Болгарию. Куксу удалось поместить два афоризма в «Крокодиле», и он ходил счастливый и гордый. Рита выиграла по лотерее тридцать томов сочинений Диккенса и так увлеклась его объемистыми романами, что охладела к танцам.
В остальном все было по‑прежнему, и только со спокойным и уравновешенным Петром Васильевичем творилось неладное.
С того памятного дня, когда он, задержавшись с Тоней, чуть не опоздал на генеральную репетицию, сделался он задумчив и рассеян, торопливо и невпопад отвечал на вопросы окружающих.
Между тем жизнь Рябиковых шла своим чередом. Они побелили потолок и переменили обои. Делали все вдвоем, без помощи мастеров. Белили и клеили дружно и споро. В освеженной комнате стало светлей и будто бы даже просторней. В свободные вечера ходили в кино и, возвратившись домой, пили чай со свежими бубликами, а Петру Васильевичу иногда выставлялась и «маленькая». Делала это Аня, как ей думалось, неожиданно, с лукавым прищуром. Дескать, не считай, что я нечуткая и не знаю, что ты не прочь рюмку…
Словом, и тут все было, как прежде, и все же для Петра Васильевича не совсем так.
Спешил ли он в театр по кроваво‑желтому ковру прилипших к асфальту кленовых листьев, сидел ли в своей регуляторской, управляя светом на сцене, дремал ли дома на оттоманке, опустив газету, он нет‑нет да и видел девчонку с агатовыми быстрыми глазами. Странно, но маленькая озорница с капельками воды под вздернутым носом‑кнопкой не выходила из головы.
Прежде с Рябиковым такого не случалось. Да, бывало, что он в погожий солнечный день, возвращаясь с работы, сбавит шаг и остановится среди сквера, наблюдая деловитую возню малышей. Порой даже наклонится к какому‑нибудь бутузу с ладонями будто в песочных перчатках и поможет ликвидировать аварию с опрокинувшимся самосвалом. Или на улице с любопытством наблюдает неторопливо шагающих домой первоклассников, таких маленьких, что и фуражки и набитые портфельчики – все не по ним. Иногда даже остановит, спросит, какие несут отметки, и, откозыряв школьникам, улыбаясь, пойдет дальше.
А тут все сделалось другим. Странно, но Рябикова вдруг охватило такое чувство, будто он в чем‑то был не прав, будто не так поступил и остался в памяти озорной девчонки грубым и бездушным.
Отчего‑то запомнились глаза детей на лестнице и то нескрываемое разочарование, когда они узнали, что он «ничей папа – просто дяденька». Помнился голос воспитательницы, сказавшей: «Каждый из них ждет, что за ним когда‑нибудь придут».
Петр Васильевич вырос в семье, где было шестеро детей. Двое умерли маленькими. Четверо выжили, и только один не вернулся с войны. В доме никогда не было большого достатка. Отец служил ремонтником в трамвайном парке, мать подрабатывала дома – строчила мережку, делала цветы на продажу, и все в семье, особенно сестры, помогали ей. Все они были для отца с матерью одинаковыми, никого в доме не выделяли, никто не был обойден. Самостоятельно он стал жить с восемнадцати лет. Потом ушел из семьи, но навсегда сохранил в памяти скупые слова отца, материнскую заботу – чистые рубахи по воскресеньям и полтинники, которые она ему выкраивала на мальчишеские развлечения. Сколько мог, он помогал старикам и младшим в семье. Трудно было себе представить, как бы вырос он один, хотя бы в детском доме.
Хорошо помнились Рябикову годы раннего детства. Страшные, как наваждение, беспризорники, что вылезали из люков на площадях города. Оборванные, с черным сквозь лохмотья телом и единственным чистым пятном – белками глаз. Давным‑давно нет этих бедолаг. Великого труда стоило стране забрать их с улицы. А нынешние детдомовцы! Да разве мог он отличить от других детей эту озорницу?! Опрятное пальтишко, гладко прибранные волосы. Видно, что живется им неплохо. И все же ждут! Ждут своих матерей и отцов.
Вспомнилось Рябикову, как однажды пришел он в подшефный театру детский интернат. Следовало кое‑где заменить проводку. Было воскресенье, и интернат пустовал. Оставались только завхоз, дежурный воспитатель да те немногие воспитанники, которым некуда было идти. О причине Петр Васильевич допытываться не стал, но долго не мог забыть уныло слонявшихся по опустевшим комнатам ребят, их радость, когда он просил подать ему молоток или сбегать за водой – развести алебастр.
Нет. Никакими самыми добрыми детскими домами не заменишь семьи – ласкового слова матери, прикосновения твердой руки отца.
Уговаривал себя Рябиков – нынче не то. Детские дома теперь – дружные семьи. А из головы не выходили завистливые взгляды: «Вы Тонин папа?»
Но была и другая печаль. Печаль, которая долгие годы исподволь подбиралась к сердцу и завладевала им.
Было время – после женитьбы, – когда Рябиковы не задумывались над тем, что у них нет детей. Может быть, даже радовались возможности подольше побыть вдвоем. Аня оказалась заботливой и веселой. Петр Васильевич, тогда еще молодой, старался доставить жене побольше радостей. Она ходила на спектакли театра, где он тогда работал помощником главного осветителя. Устраивал ее то в ложе, то на откидном месте, а иной раз и прямо в регуляторской, рядом с собой. Аня сидела притихшая, гордая тем, что от ее мужа многое зависит в спектакле. В отпуск Петр Васильевич – страстный рыбак – брал с собой жену и вез ее под Лугу, на реку Оредеж, к знакомому леснику. Там они отдыхали от городской жизни.
Так шли дни.
Как‑то раз Петр Васильевич проходил мимо рынка. Там сидел желтоволосый от старости деревенский дед и продавал расписные березовые поделки. Пятнистых коней на колесиках, лопатки, детские диванчики и кресла.
Дедовский веселый товар шел ходко. Петр Васильевич тоже поддался общему влечению и неизвестно зачем купил у деда маленькое креслице с лиловохвостыми павлинами на спинке.
Когда входил домой со своей покупкой, в коридоре встретилась Августа Яковлевна. Она сразу же приметила игрушку в его руках:
– Какая прелестная вещица! Народный мотив! Не ошибаюсь, мебель приобретаете неспроста?
– Да нет, так, случайно попалось, – замялся Рябиков. – Старичок один продавал. Решил поддержать коммерцию. Пусть стоит, как забава.
Аня покупке удивилась, осмотрела креслице, нашла его красивым, но тут же сказала:
– К чему оно нам?
Петр Васильевич и сам понимал, что с креслицем поторопился. Получилось не очень умно. Решил свести все к шутке:
– Мебели у нас изящной мало. Вот и приобрел обстановку. Цветок на него можно поставить. Ну, а в дальнейшем, может быть, кому‑нибудь и пригодится. – И он хитро подмигнул жене.
Но веселое деревенское креслице не пригодилось. Немало лет простояло оно в углу за шкафом, все кого‑то ожидая и так никого не дождавшись. Анилиновые краски на нем поблекли. Некогда свежая береза мутно зажелтела. Рассохшееся возле батарей креслице как‑то при очередной уборке было вынесено во двор и навсегда забыто.
Время шло. Детей не было.
Как‑то раз Аня сказала мужу:
– Я виновата, что никого у нас нету. Не повезло тебе, Петя.
Рябиков даже рассердился на жену. Сказал, что она говорит глупости. Потом стал утешать, объяснять, что ему очень повезло, что она, Аня, хорошая и никакой другой ему не надо.
Но она упрямо повторяла:
– Нет, неладно тебе со мной.
Петр Васильевич и сам догадывался: что‑то у них неладно. Все сроки прошли. Он и в самом деле давно подумывал о ребенке. Говорят, мужчины всегда хотят сына. А ему мечталась девочка. Маленькая, забавная и ласковая. Он видел себя идущим по городу с уже подросшей дочерью. Она пытливо расспрашивает про все, что видит, а Петр Васильевич обстоятельно и понятно отвечает.
Желание быть отцом со временем поостыло. Успокоились каждый по‑своему. Аня нашла себе утешение в заботе о доме. Рябиков бывал много занят в театре. Свободное время уделял всяким техническим выдумкам. Казалось, с бездетностью свыклись.
И вот теперь Петра Васильевича снова охватило какое‑то беспокойное чувство.
Анна Андреевна по‑женски сразу же приметила перемены в муже. Сперва она делала вид, что ничего не замечает, но как‑то, не выдержав, спросила:
– Что‑то ты не в себе, Петр. Может быть, я что‑нибудь делаю не так, ты скажи.
Петр Васильевич удивился прозорливости жены. Он деланно рассмеялся:
– Что ты, Аня. Так все, так… Даже очень хорошо. Устал я немного, что ли. Пройдет… Ты ни о чем не думай.
И в самом деле, что за причина для беспокойства? Выкинуть из головы следует эту дурь. Выкинуть навсегда!
Глава 3
И ОПЯТЬ ВСТРЕЧА
Но выкинуть не удалось.
Как это произошло, Петр Васильевич и сам не мог бы толком объяснить.
Вскоре после того короткого разговора; с Аней он возвращался днем из театра по улице, где жила Тоня Антонова. Рябиков обычно ходил домой другим путем, но тут отчего‑то решил направиться именно так. И чем ближе он подходил к зданию, где находился детский дом, тем непреодолимей становилось желание зайти туда и справиться, как учится, как ведет себя озорница. А собственно, зачем? Кто он такой? Случайный встречный, о котором все забыли.
Там, наверное, удивятся и не станут отвечать на его праздные вопросы.
Но, поравнявшись с домом, он вдруг отбросил всякие доводы, поднялся на ступеньки и потянул тяжелую дверь.
Тот же вестибюль и лестница. Так же вымытые ступени со следами пробегавших по ним быстрых ног. Дружный топот и крики где‑то наверху. Та же нянечка с толстыми ногами в шерстяных чулках и смятых тапочках. Только теперь читает не «Искорку», а журнал «Костер».
Неторопливо она подняла на него свои очки‑лупы. Рябиков снял кепку и кивнул:
– Извините, нельзя ли увидеть воспитательницу Нину Анисимовну?
Старуха с журналом ответила не сразу. Как бы решала, стоит ли к нему кого‑либо вызывать. Потом, будто ни к кому не обращаясь, неторопливо произнесла:
– Нина Анисимовна у нас теперь за директора. Нашего в начальники забрали, а Нина Анисимовна, значит, за него. А воспитательницей младших заместо ее Ольга Францевна. Так вам кого, по какому делу?
– Нет… – сказал Рябиков, путаясь в словах. – Мне бы, я думаю, все‑таки Нину Анисимовну. Пусть директора…
– Пальто придется снять, – так же степенно продолжала нянечка, положив на стул «Костер». – В пальто у нас наверх нельзя.
Петр Васильевич снял пальто.
– Провожу вас. Сами не найдете.
Нянечка повела Рябикова по лестнице, потом по коридору. На стенах его висели разрисованные цветными карандашами картинки: похожий на дом ледокол «Ленин» во льдах, космический корабль будто артиллерийский снаряд, из сопла которого вылетает малиновое пламя; краны, краны под самые облака.
– Или Антонова опять в чем провинилась? – спросила шагавшая впереди нянечка.
– Нет, что вы. По другому делу, – успокоительно ответил Петр Васильевич.
– По другому, значит. А то что удивляться. Девчонка – только гляди… Да и что скажешь – шустрая.
Навстречу попадались то пробегающие, то чинно проходящие дети. Маленькие, лет по восьми, и побольше, с одинаково подстриженными челками. Дети приостанавливались, быстро и пытливо оглядывали Петра Васильевича и шли дальше. Но Рябиков слышал, как за спиной его затихали шаги, чувствовал, что вслед ему глядят.
Больше всего на свете он сейчас не хотел бы встретить Тоню. Девочка, конечно, узнала бы его. В этом Петр Васильевич был уверен. А вдруг она остановит его и спросит, зачем он сюда явился. Что он ей ответит?
Так подошли к двери с маленькой эмалевой табличкой.
– К вам тут, Нина Анисимовна, пустить? – приоткрыв двери, спросила нянечка с наивной бесцеремонностью, свойственной людям, чье маленькое служебное положение позволяет им оставаться такими, как они есть.
Он вошел в кабинет.
Сидя за столом, знакомая воспитательница писала. Работала она в очках и поэтому, повернув голову, не сразу разглядела вошедшего.
Рябиков приблизился к столу. Нина Анисимовна сняла очки и, видно, сразу узнала его:
– Ах, это вы?!
Петру Васильевичу показалось, что она вовсе не была удивлена его приходом.
– Садитесь, пожалуйста.
Глазами она указала на кресло с высокой клеенчатой спинкой.
– Что‑нибудь случилось?
Рябиков опустился на сиденье и подался вперед, чтобы усесться понадежнее.
– Да нет, ничего такого… – торопливо и нескладно забормотал он. – Я так, по пути. Помните, говорил вам. Работаю рядом в театре. Приводил девочку промокшую… Так вот, извините, узнать хотел – не простудилась ли она, ну и вообще… Как ведет себя?
– А, это Антонова. Тоня совершенно здорова. Вы хотели ее повидать?
Чего угодно мог ожидать Рябиков, но не такого вопроса. Он замялся, не зная, как быть дальше.
– Значит, говорите, здорова?
– Вполне. Сейчас на прогулке.
– Это хорошо, что здорова, – кивнул он, старательно придумывая, что еще можно сказать. А Нина Анисимовна продолжала смотреть в его сторону. Тут бы закурить – сигареты и спички теснились в кармане, но какое там, он в кабинете директора детского дома!
Петр Васильевич убрал под сиденье ноги, а руками ухватился за натертые до блеска львиные головы подлокотников. Можно было подумать, что он боится выпасть из кресла. Нине Анисимовне стало жаль этого нескладного, стеснительного человека, и она пришла ему на помощь:
– Значит, вы в театре работаете?
– Старшим электриком, – с готовностью закивал Рябиков.
– А я у вас «Риголетто» слушала. Есть хорошие голоса.
– Когда Чувляев герцога поет. Молодой, а талант!
– Да я его, кажется, и видела.
Оба они понимали, что говорят совсем не о том, и оба старательно поддерживали эту беседу. Но все же необходимо было переходить к делу, и Рябиков, собравшись, проговорил:
– Я, извините, хотел спросить. Если вашу Тоню, с подругой конечно, пригласить на утренник. Пусть посмотрит… Детский балет у нас есть – «Тараканище».
Воспитательница задумалась. Пальцы с бесцветно наманикюренными ногтями сжали дужки очков.
– Видите ли… Как ваше имя‑отчество?
– Петр Васильевич.
– Видите ли, Петр Васильевич. В практике у нас это не водится. Детей мы отпускаем только с близкими им людьми. Вы и сами, вероятно, понимаете.
Руки Рябикова усиленно полировали деревянных львов.
– Я понимаю, но вы можете обо мне узнать… Я тут работаю двенадцать лет…
– Да полноте, – легким движением руки остановила его Нина Анисимовна. – У меня нет никаких оснований… Вы, конечно, женаты?
– Больше десяти лет.
– И детей нет, – скорее сказала за него, чем спросила она.
– С женой хорошо живем, – почему‑то заторопился сообщить Рябиков.
– Видите ли, – помолчав, продолжала воспитательница, – тут есть один серьезный момент. Наши дети чрезвычайно чутки к чьему‑нибудь вниманию со стороны. Самое опасное – заронить им в душу смутную надежду, а потом оставить травму. Ну, а Антонова вообще ребенок очень восприимчивый.
– Да, да, конечно… Я понимаю.
Наступило неловкое молчание. Из коридора доносился топот и ребячьи крики.
– Она вам понравилась? – неожиданно спросила воспитательница.
– Смешная.
Директорша улыбнулась:
– Именно смешная. Озорная, конечно. А судьба ее не из легких. Мать ведь от нее отказалась чуть ли не сразу… Оставила ей только имя.
– Антонина?
– Нет. По‑настоящему ее зовут Жульетта. Тоня – это по фамилии. Дети назвали так. Ну, а и мы привыкли. Как‑то уж очень непросто: Жульетта.
– Да, Жульетта… откуда и взялось?
– Из кино, наверно, – Нина Анисимовна задумалась. – И вообще ребенок не простой. Хотя душа открытая.
– И мне так показалось, – кивнул Рябиков. – А что не простой, так ведь как всякий… Своих у меня не было, но чужих видел много.
Воспитательница скрестила дужки и решительным движением положила очки на стол.
– Ну вот что, – твердо произнесла она, глядя на Рябикова. – Я здесь давно работаю и догадываюсь, что пришли вы неспроста…
Бледно наманикюренные ногти застучали по стеклам очков. Рябиков ждал. И вдруг директорша сказала:
– Хорошо. Я отпущу ее с вами на утренник. И отпущу одну, хотя это и против наших правил. Но не все в жизни делается по правилам, – она как‑то очень по‑домашнему, облегченно вздохнула. – Когда кончается спектакль?
Петр Васильевич назвал время.
– Это хорошо, что так рано. Утром вы приходите за Тоней сюда. Я скажу ей, что, если она будет себя вести хорошо всю неделю, – пойдет на балет. А Тоня постарается, я знаю. Когда утренник кончится, кто‑нибудь из наших подойдет к театру и встретит ее. И еще одно условие. Пожалуйста, ничего ей не обещайте. Решительно ничего.
– Хорошо, – сказал Рябиков и поднялся.
Они попрощались за руку, как старые знакомые.
– Долго же, – сказала ему толстая нянечка, когда он очутился внизу.
Она отложила журнал и стала подавать Петру Васильевичу пальто. Старуха настойчиво проявляла к нему внимание. Даже смахнула ладонью невидимую пыль с его кепки и одернула на нем пальто.
Словно он напряженно проработал день – с таким чувством Петр Васильевич покидал детский дом. Он отворил вторую дверь и вдохнул свежего воздуха. И тут же кто‑то налетел на него с разбегу и уперся ему в живот. Петр Васильевич услышал смех, крики и увидел группу детдомовцев, возвращавшихся с прогулки. Уже подходя к дверям, они вздумали пуститься наперегонки, а Рябиков оказался на пути самой шустрой и столкнулся с нею в тот миг, когда она уже собиралась влететь в помещение. Девочка подняла голову, и Петр Васильевич увидел знакомые быстрые глаза и нос‑кнопку. Озорница, видно, тоже сразу его узнала. Щеки ее вспыхнули малиновым румянцем. Оба растерялись.