– Здравствуй, Тоня! – сказал Петр Васильевич.
Дети столпились вокруг.
– Вы опять жаловаться на кого‑нибудь приходили?
– Откуда взяла? – Петр Васильевич не ожидал этакой резкости. – Я и раньше на тебя не жаловался.
Девочка чуть помолчала.
– Правда. А тогда зачем из двери нашей выходите?
– А может быть, я ходил кого‑нибудь в театр к нам пригласить.
– Вы артист?
– Нет, не совсем.
– А кто?
– Ну, работаю в театре…
– В театре артисты работают.
– Не только. И другие тоже. Когда придешь – увидишь, кем я работаю.
– А меня в театр не пустят.
– Может быть, и пустят.
– Когда?
– Не знаю. Как себя вести будешь.
Обойдя группу, молодая воспитательница отворила двери.
– Дети, не задерживайтесь, проходите! – настойчиво потребовала она.
Петру Васильевичу удалось отступить. Ребята пошли в дом. Тоня махнула рукой и заспешила за остальными:
– Пока. Позовите нас в театр!
Она еще кивнула и исчезла за дверьми.
Весело насвистывая, он поднимался по лестнице и отпирал дверь. Но, войдя в комнату, почувствовал себя как‑то неловко. Будто провинившийся, уткнулся в газету, пряча взгляд от хлопотавшей у стола Ани. После обеда сел к окну, принялся разбирать похожий на папиросную коробку полупроводниковый приемник, который давно обещал отремонтировать одному из актеров.
Глава 4
НАЧАЛО РОМАНА
В воскресенье на утреннике ставили «Тараканище».
Этот балет прошел в театре уже не один десяток раз и был хорошо знаком Петру Васильевичу.
Каких только тут не было трюков – и танцевальных, и постановочных, и особенно световых. Петр Васильевич понимал, что «Тараканище» не мог не понравиться Тоне. Ведь всякий раз, когда шел спектакль, зал дрожал от шумного восторга и дружных детских хлопков.
В самом начале одиннадцатого он уже торопился на свидание. Рябиков волновался. Отчего‑то казалось – он идет зря: вдруг в последний момент Нина Анисимовна не решится нарушить существующие правила. А может быть, маленькая озорница не захочет идти в театр одна. Может, она вовсе его и не ждет.
Вчера вечером он сказал жене, что спектакль в воскресенье очень ответственный, что смотреть придут важные гости. В этих словах за скрытой шуткой таилась попытка хоть как‑то оправдаться перед Аней. Во всяком случае, для Петра Васильевича это было облегчением.
С утра Аня дала ему подкрахмаленную рубашку, надевать которую было для него истинным мучением. Без помощи жены он вообще не справлялся с запонками и воротничком. Когда она повязывала ему галстук, Петру Васильевичу стало как‑то не по себе. Показалось, что он несправедливо обижает Аню. Он выпил чай, съел все, что от него требовалось, и, раньше чем следовало, покинул дом.
И вот, ругая себя за то, что волнуется как безусый мальчишка, он снова отворял двери детского дома.
Тоня ждала его в вестибюле. Пальто было застегнуто на все пуговицы. На голове ладно надет беретик. На ногах – старательно намытые резиновые ботики. В руках девочка держала принаряженную куклу.
Как только Рябиков вошел, она вскочила со скамьи и, забыв поздороваться, радостно воскликнула:
– Сейчас я скажу Нине Анисимовне!
Она было уже побежала вверх по лестнице, но вдруг, видимо о чем‑то вспомнив, вернулась назад, стащила с ног ботики, поставила их под скамью и, дробно постукивая подошвами начищенных ботиночек, снова бросилась наверх.
Все это произошло так быстро, что Рябиков даже не заметил, что Тоня, наверное от волнения, позабыла с ним поздороваться. Да ведь и он тоже не успел вымолвить ни слова.
Они вернулись вдвоем. Назад девочка шла чинно, ступая впереди Нины Анисимовны.
– Здравствуйте, Петр Васильевич, – сказала та, поздоровавшись с ним. – Так, значит, минут двадцать второго… Смотри, Тоня, не шали в театре.
А Тоня уже успела надеть и застегнуть ботики и смело и доверчиво протянула Рябикову свою тщательно отмытую от чернильных пятен ладошку.
Когда оказались на улице, оба не знали, с чего начать разговор.
– Ты в каком классе, Тоня? – спросил Рябиков.
– Во втором «Б».
Помолчали. Потом он опять спросил:
– А зачем ты куклу с собой взяла?
– Это Люся. Она всегда со мной. Только когда я в школе или гуляю – она спит. Я ее воспитательница. Она тоже хочет в театр. Можно ей посмотреть? – забеспокоилась девочка.
– Конечно, можно. Раз ты взяла ее.
– Ей самой хотелось.
– Кто же тебе ее подарил?
– Мне подарили на день рождения. – Она задумалась. – Кто подарил? Все.
– Понятно, – кивнул Рябиков.
Подошли к зданию театра, недавно выкрашенному, но потемневшему от дождя, который непрерывно моросил последние дни. Петр Васильевич раздумывал, куда усадить Тоню. Он заранее договорился с администратором, и тот обещал хорошее место в директорской ложе. Но Рябикову вдруг не захотелось расставаться с девочкой. Если он на минуту и забежит повидать ее во время антракта, что же это у них будет за знакомство! И он решил взять ее к себе в регуляторскую. Ведь оттуда все отлично видно. Правда, слишком близко. Но возможно, Тоне именно это и будет интересно.
– Хочешь сидеть там, где я работаю? – спросил он.
Она сразу же уверенно кивнула.
– Только это почти на сцене. Танцевать будут прямо перед тобой. Согласна?
Тоня опять наклонила голову.
– Из зала ты еще успеешь насмотреться, – сказал Рябиков.
Они разделись на служебной вешалке. Косички Тони были хорошо прибраны. Байковое платьице выглядело строго и нарядно. Тоня раздела и куклу, сунула ее пальто в рукав своего.
– Ваша? – спросила гардеробщица.
Петр Васильевич сделал вид, что не слышал вопроса. Он взял Тоню за руку и повел вверх по узкой каменной лестнице.
Поднялись во второй этаж, потом пошли длинным коридором. В конце его, на площадке лестницы, докуривая папиросу, стоял человек в меховом комбинезоне. За спиной его, как мешок, висела медвежья морда. На площадке было тесно, и, чтобы разойтись, пришлось потесниться.
– А, привет, Васильич, – сказала медвежья шкура. – Привел? Давно пора. Хорошая девочка. А я и не знал. Будем знакомы.
– Мы спешим, – бросил Рябиков и потянул Тоню дальше.
Они стали спускаться по крутой железной лесенке. Больше, к радости Петра Васильевича, на пути никто не попадался, и они наконец очутились в регуляторской. Синим отливом поблескивали металлические дуги, горели красные огоньки. Петр Васильевич нажал какую‑то кнопку и сказал в круглую сеточку:
– Мамкин, я здесь. Все в порядке?
– В порядке, привет, Петр Васильевич. Все на месте! – послышалось откуда‑то из стены. – Вместо Чистякова сегодня Римма. У Чистякова бюллетень. Грипп схватил.
– Хорошо, – сказал Рябиков и нажал другую кнопку. – Римма, это я, Рябиков! Здравствуй! Выписку хорошо знаешь?
– Это и есть театр? – спросила Тоня, с каким‑то даже страхом оглядывая помещение регуляторской.
– Вот театр. Смотри сюда.
Он велел ей заглянуть в маленькую щелку. Тоня увидела огромный зал, в огнях и золоте. Было много детей. Они занимали места и громко переговаривались между собой. А где‑то рядом бестолково трубили трубы и, будто передразниваясь, пилили скрипки.
– За нами оркестр, – пояснил Рябиков. – Слышишь? Это музыканты настраиваются.
В тесной регуляторской стояли две треноги с просиженными кожаными сиденьями. Петр Васильевич покрутил сиденье, и оно поднялось выше. Но он что‑то прикинул и сказал:
– Низковато.
Петр Васильевич вышел и вернулся с толстой твердой подушкой. Положив ее на сиденье, он усадил Тоню так, чтобы ступни ее упирались в перекладину треноги. Показав на широкий вырез под потолком регуляторской, он сказал:
– Смотреть будешь сюда.
Тоня увидела перед собой доски пола, а за ними, совсем близко, желтый плюшевый занавес. Она подняла голову – занавес уходил вверх, как дорога.
И вдруг кто‑то приглушенно произнес:
– Регулятор, приготовиться! Выводить зал!
Петр Васильевич, который уже устроился на другой треноге, взялся обеими руками за черные рукоятки и медленно повел их вниз. И сразу же ярко, как солнце, засветился желтый занавес. Затих оркестр, и в зале наступила тишина. И сейчас же, как гром, так что Тоня даже вздрогнула, совсем рядом ударили барабаны.
– Теперь начнется, – наклонился к ней Петр Васильевич.
Занавес пополз вверх, и на Тоню повеяло холодом. Почти рядом она увидела чьи‑то беленькие лапки. Занавес поднялся еще выше и исчез, а перед Тоней открылся целый звериный город.
У зверей был праздник.
Тоне нужно было не только смотреть спектакль – еще показывать его кукле Люсе. Надо было держать Люсю так, чтобы она тоже все хорошо видела. Сперва Тоня даже спрашивала Люсю: «Интересно, да? Нравится?» Но вскоре кукла уже лежала у нее на коленях вниз лицом, а Тоня, замерев, во все глаза глядела на сцену.
Сидя на своем привычном месте, Петр Васильевич украдкой наблюдал за маленькой гостьей. Она сидела не шелохнувшись, почти не мигая, с полуоткрытым от удовольствия ртом. Щеки Тони порозовели. В регуляторской было душно, и Рябиков включил вентилятор. Но Тоня не замечала ни жары, ни внезапно пришедшей прохлады. И как‑то рука Петра Васильевича сама по себе оторвалась от рычажка реостата и легла на голову девочки. Он осторожно погладил ее шелковые волосы и почувствовал, как Тоня чуть заметно вздрогнула и… – или ему это только показалось? – прижалась к его ладони.
Наступил антракт.
Петр Васильевич оставил Тоню и велел ей ничего не трогать. Наскоро выкурив сигарету, он поднялся в актерский буфет и попросил взвесить ему самый большой апельсин. Потом вернулся в регуляторскую.
– Тебе, – сказал он и протянул апельсин. Но Тоня вдруг убрала свободную руку за спину:
– Мне не надо. У нас все есть.
– Ну, вот еще… – Рябиков как‑то сразу растерялся. – Ты смотри. Таких апельсинов нигде нет.
Он отколупнул кусок толстенной шкурки и стал очищать апельсин. В регуляторской приятно запахло. Потом он взял Тонину руку и вложил в нее апельсин, ставший вовсе не таким большим.
Тоня ела апельсин и спрашивала:
– А зачем эти колесики?
Рябиков пояснял.
– А можете сделать, чтобы везде, везде стало темно?
– Могу!
– Сделайте! – Она даже зажмурилась, вообразив такой невероятный случай.
– Зачем же? – опешил Петр Васильевич.
– А интересно. Вот все завизжат!
Он погрозил ей пальцем и улыбнулся. Ему нравилось, что Тоня даже не верит, что он такой большой начальник – командует всеми огнями в театре.
А та немного помолчала и вдруг спросила:
– А как мне вас называть?
Он задумался. Уж очень не хотелось, чтобы она звала его «дядей Петей».
– Меня Петром Васильевичем зовут, Тоня.
– А вот я и не Тоня. Отгадайте, кто я!
– Отгадаю.
– Ну, кто?! Ни за что не отгадать!
– Ты – Жульетта.
Тоня подозрительно насторожилась:
– А откуда знаете?
– Знаю! Давно.
– А откуда?
Но тут снова послышался голос:
– Начинаем второе действие… Рябиков, приготовиться. Свет в зале!
Тоня прильнула к вырезу, открывающему ей сцену.
Глава 5
ОДНО НЕОСТОРОЖНОЕ СЛОВО
Как полюбил Рябиков театр!
Скажи ему кто‑нибудь лет пятнадцать назад, что с годами он заделается чуть ли не артистом, будет участвовать в представлениях, он бы только отмахнулся. А теперь не понимал, как мог раньше жить без театра. Нужно было, и Петр Васильевич проводил в нем дни и ночи, лишь бы добиться слаженности на сцене.
Всякий раз, сидя в регуляторской во время спектакля, он волновался не меньше любого исполнителя, и, хотя пальцы его механически передвигали рычажки реостатов ровно на столько, на сколько это предписывалось строгим порядком постановки, Петру Васильевичу каждый раз казалось, что он по‑своему освещает сцену и что именно от него зависит, насколько удачно пройдет спектакль.
Тоня уже заметила, что стоило ему повести рычажки вниз – и все на сцене становилось красным, а солнце заходило за горы. Стоило поднять их вверх – и откуда‑то возникал лунный свет. Нажимал он кнопку – и зажигались звезды, а большая круглая луна загоралась ярче и ярче.
На сцене все было так интересно. Но и за руками Петра Васильевича было интересно следить, а потом смотреть, что стало на сцене.
Но вот последний раз ударили и задрожали могучие барабаны, и золотой занавес опустился. Петр Васильевич вырубил сцену и стал включать зал. Актеры выбегали кланяться. Тоня видела только их ноги. Наконец занавес потух и сделался тусклым и скучным.
– Вот и все, – сказал Рябиков. – Ну, понравилось?
Тоня была разочарована тем, что все так быстро кончилось. Она сказала:
– А я бы Тараканища не испугалась. Я бы ему как дала!..
– О, я знаю, ты смелая. Видел.
Петр Васильевич затянул чехлом реостаты.
Узкими лесенками пошли к выходу. Пахло чем‑то сладким, как на кухне, когда готовят пирожные. Чтобы сократить путь, Рябиков повел Тоню глазным актерским коридором. В открытые двери маленьких комнат без окошек было видно, как перед ярко освещенными зеркалами артисты стаскивали с себя волосатые шкуры. В одной из комнаток на диване валялась зеленая лягушечья оболочка, в другой лежала голова льва.
Тоня во все глаза глядела на эти удивительные вещи. Так и тянуло что‑нибудь потрогать. Но Рябиков вел ее по коридору как мог быстрее.
Внизу, возле служебного гардероба, к Тоне, уже одетой, подошел толстенький лысый человек со скрипкой в черном футляре. Музыкант тоже собирался домой. Остановившись возле Тони, он приподнял за подбородок ее лицо и громко сказал:
– Ах, какие у нас глаза! Доченька! Маслины алжирские… – и, обернувшись к Петру Васильевичу, добавил: – Ваша такая?
– Моя, – буркнул Рябиков, не желая давать объяснений.
Вышли на улицу. Моросил мелкий, как мокрая пыль, дождик. Лишь только захлопнулись за ними двери с тугой пружиной, Тоня сразу же вырвала свою руку:
– Зачем вы сказали, что я ваша? Я не ваша! Я детдомовская.
Петр Васильевич опешил. Он не нашелся, не знал, что ответить. Но как раз в этот момент перед ними возникла Нина Анисимовна. Значит, она сама решила встретить девочку.
– Ну, вот и вы! И вовремя, как говорили. Ну как, Тоня, тебе понравилось?
– Понравилось, – насупясь, ответила та.
Нина Анисимовна сразу заметила неладное:
– Ты сказала спасибо Петру Васильевичу?
– Спасибо, – коротко кивнула девочка.
– Ну, хорошо. Подожди меня. Сейчас пойдем.
Тоня отошла в сторону и молчаливо, покорно стала ждать.
– В чем дело? Почему такая суровость? – спросила Нина Анисимовна, тревожно вглядываясь в лицо Рябикова.
Он смущенно рассказал о том, что произошло у вешалки.
– Да, – сделавшись задумчивой, кивнула воспитательница. – Я вам говорила. Девочка с характером.
Помолчали. Нина Анисимовна протянула руку.
– Спасибо вам, – сказала она.
– Да за что же! Ничего не стоит. Вы бы видели, как она смотрела… Если позволите, я еще приду. Я думаю, мы помиримся.
– Прежде обдумайте хорошенько. Мне кажется, вы Тоне понравились.
– Да? Вы думаете? – растерянно переспросил Рябиков.
– Мне так кажется.
– Ну, прощайте. Всего хорошего. Она ждет, – закивал Петр Васильевич. – Я думаю, я… Мы скоро придем.
Нина Анисимовна подошла к Тоне и взяла ее за руку. Петр Васильевич стал хлопать себя по карманам, отыскивая сигареты и спички. Уже закурив, он посмотрел им вслед. Ему показалось, что Тоня обернулась и помахала ему куклой.
Глава 6
НЕМНОГО ЖИТЕЙСКОГО
В семействе Наливайко произошел небольшой разлад.
Ольга Эрастовна вернулась с работы несколько позже обычного.
Наливайко сидел за столом, отщипывал кусочки с утра нарезанного серого кирпичика и, смиренно пережевывая черствый хлеб, читал журнал «Международная жизнь».
Он был голоден и раздражен долгим отсутствием жены. Это состояние выразилось в том, что по‑детски надувший губы кандидат наук не проявил должного внимания к супруге в тот момент, когда она наконец вошла в комнату.
Из многолетнего опыта совместной жизни Ольга Эрастовна знала, что сердитое настроение мужа улетучивается немедленно, как только он съедает тарелку супа. Но на этот раз она не спешила на кухню. Больше того. Именно сегодня решила она кое‑что высказать Евгению Павловичу, и его молчаливый вызов лишь придал ей боевого духа.
– Все получают квартиры. Только мы, наверно, так и умрем в этом общежитии, – бросила Ольга Эрастовна с явным расчетом неожиданной атакой застать мужа врасплох.
Наливайко оторвался от статьи о движении буддистов на Среднем Востоке и сквозь очки обалдело посмотрел на раскрытую дверцу гардероба, за которой переодевалась жена. Подумав, он решил не реагировать на ее неожиданный выпад.
В следующую минуту Ольга Эрастовна в домашнем халатике уже стояла возле стола.
– Пожалуйста, не притворяйся, что ты не слышал, – продолжала она, отодвигая от него плетенку с хлебом.
Кандидат стойко молчал, делая вид, что чрезвычайно увлечен событиями религиозной распри.
– Как ты думаешь, почему я задержалась?
Евгений Павлович пожал плечами, но, поняв, что дальнейшее невнимание к словам жены может дорого обойтись, закрыл журнал.
– Нам утвердили список на десять квартир. Нужно было дождаться, пока его привезут из жилуправления, и позвонить всем счастливчикам. Да еще поздравить их жен, – продолжала она.
– Ну и что же, хорошо, я ведь ничего не говорю…
– Конечно, хорошо, кто в этом сомневается… Кое для кого даже слишком хорошо. Мальчишки, давно ли кончившие аспирантуру, получают по две комнаты.
Наливайко отлично понимал, куда клонит Ольга Эрастовна, но делал вид, что к нему это не имеет отношения.
– Ну, значит, люди были не устроены… Пришло время, – скороговоркой откликнулся он, собираясь снова окунуться в международную жизнь.
Но это ему не удалось.
– Вот именно, пришло время, – в голосе Ольги Эрастовны появились драматические нотки. – Пришло для всех, кроме тебя. Тебе время не пришло… Конечно, с твоим характером…
– Но, Ольга! Это же справедливо…
– Справедливо! – Она с сожалением посмотрела на мужа. – У тебя все справедливо. У нас тоже есть праведники вроде тебя, готовые ждать и ждать…
– Но позволь. – По профессиональной привычке Наливайко готов был ринуться в спор. – В конце концов, у нас с тобой две комнаты. Соседи – мирные, хорошие люди. Тихо… Детей в квартире нет.
– Но могу же я, в конце концов, хоть умереть в отдельной квартире?! – с пафосом воскликнула Ольга Эрастовна, вовсе не собиравшаяся умирать в ближайшее время.
– Конечно, можешь. И я убежден – придет время. У нас организуется кооператив. Потерпи немного, – Евгений Павлович снова потянулся за корочкой.
– Перестань кусочничать! Не будешь обедать!
Ольга Эрастовна окончательно забрала плетенку с хлебом и, чуть шаркая каблучками домашних туфель, покинула комнату.
Нужно сказать, что вообще‑то супруги Наливайко вовсе не тяготились пребыванием в коммунальной квартире. Прежде Ольге Эрастовне и в голову не приходила мысль о необходимости каких‑либо перемен. Но теперь, когда повсюду только и слышалось: «Мы получили в новом доме…» – «Далеко?» – «Что вы, метро десять минут…» – теперь Ольге Эрастовне непреодолимо захотелось обзавестись собственной квартирой, пусть небольшой, но отдельной, в которой не какой‑то там кухонный уголок, а все – с коридорчиком и балконом – можно будет убрать по‑своему.
Когда Ольга Эрастовна появилась на кухне, там собрались все женщины.
– Евгению Павловичу предложили вступить в кооператив, – объявила она. – Будет прекрасный дом со всеми новшествами. Только боюсь… Я так привыкла к центру. Не представляю, как жить где‑нибудь у Средней Рогатки!
– Поздравляю, весьма рада за вас, – певуче откликнулась Августа Яковлевна, которая разогревала два сырника на полуметровой в диаметре сковороде. – Это же прелестно, что у нас теперь строят новые кварталы среди зелени, на открытом воздухе.
– В конце концов, все будут жить в отдельных квартирах, – сказала Ольга Эрастовна.
– Ну, голубушка, – продолжала Августа, – мне отдельной квартиры уже не надо. Что мне в ней делать? Разговаривать сама с собой?
– И верно, – включилась в беседу Мария Гавриловна, вытиравшая клеенку на своем столе, – без людей – тоска. Какое житье без людей?
– Захотите поговорить с соседями, пойдете в сад. Теперь строят микрорайоны со специальными садами для пенсионеров. Просто мы привыкли жить как в купейном вагоне. Пора уже от этого уходить, – заявила Наливайко.
В этот момент со щеткой и платьем в руках на кухне появилась Рита.
– Вот спросим молодежь, – обрадовалась случаю Ольга Эрастовна. – Скажите, Рита, вы бы хотели получить отдельную квартиру?
– А куда она мне, – пожав плечами, бросила девушка.
– То есть как – куда? Выйдете замуж. Вы же, естественно, захотите жить в своей квартире.
– Ну, тогда конечно. – Рита о чем‑то задумалась.
– Вот видите! – торжествовала супруга Наливайко, нарезая тончайшими дольками очищенный огурец.
– Понятное дело, когда семья, дети, – продолжала Мария Гавриловна. – Ну, а вот хоть взять Аню с Петром Васильевичем. Оба работают. Какая им надобность в квартире?
Анна Андреевна участия в разговоре не принимала. Молча слушала, что говорили другие. Она стояла у плиты и дожидалась, пока вскипит чайник.
– Отдельная квартира нужна человеку для осознания личной полноценности!
Это произнес Кукс. До этой минуты на него никто не обращал внимания, и он молчаливо, как всегда, что‑то закладывал в свой индивидуальный кухонный шкафчик.
– Семейным нужно наперво давать, у которых дети, – стояла на своем Мария Гавриловна.
– Да, сегодня, – холодно продолжал Олег Оскарович. – Но что мы скажем завтра, если, предположим, население квартиры увеличится? – И он почему‑то покосился в сторону Риты.
Хотя сырники Августы давно зарумянились и огонь был выключен, она не покидала кухню. Но Кукс больше не высказывался. Полный достоинства, он отправился в свою комнату. Послышался звук запираемой двери. Все знали – сейчас застучит машинка.
Аня – незаметно для других – тихо рассмеялась. Ее развеселила эта досужая женская болтовня, в которую включился Олег Оскарович. Аня сняла с плиты закипевший чайник и ушла к себе, чтобы, как это делала всегда, в лицах передать мужу забавный разговор.
Глава 7
ЗДРАВСТВУЙТЕ, МЫПРИШЛИ
Этот обычный кухонный обмен мнениями, конечно, никому не запомнился. Да такие ли дискуссии возникают тут, когда собираются женщины! Бывает, поднимаются вопросы немалого жизненного накала, а ответы и выводы следуют – только слушай и набирайся мудрости. Но, как ни странно, именно этой обычной беседе суждено было стать преддверием событий, которые вскоре развернулись в квартире № 77.
Прошла неделя с тех пор, как Петр Васильевич так неладно расстался с Тоней‑Жульеттой. Дни в театре шли хлопотливые, беспокойные. По горло занятый Рябиков старался не вспоминать о девочке – не потому ли, что сознавал: сложностей на пути к осуществлению его мечтаний было бы чересчур много. Постепенно он все тверже приходил к выводу, что Ане, а в особенности ему, поздно менять жизнь.
Убеждал он себя в этом и по ночам, когда докуривал перед сном сигарету, глядя на спокойно прикрывшую глаза, такую милую и близкую ему жену. Думал, гнал всякие навязчивые мысли и решал, что жить должен по‑прежнему.
В следующее воскресенье на утреннике опять шел «Тараканище». В этот день многое не ладилось. Внезапно перегорели лампы в одном из верхних софитов. Еще утром Рябикову по телефону домой сообщили, что его помощник внезапно заболел, на работу не выйдет. Пришлось заменить его молодым, недостаточно опытным осветителем.
Кое‑как справившись со всеми бедами, Петр Васильевич уже снимал чехлы с реостатов, когда ему позвонили и сказали, что его срочно требуют на вахту.
Рябиков никого не ждал и ни с кем не уславливался. Однако подумал, что мог и позабыть. До начала спектакля оставалось двадцать минут, и он торопливо направился к служебному выходу.
В освещенной слабым верхним светом вахтерской, у двери, жалась группа девочек разного роста, но чем‑то схожих, а впереди них – это Рябиков сразу разглядел – стояла Тоня. Увидев Петра Васильевича, она виновато и счастливо заулыбалась, а темные зрачки засияли тревожно и просительно.
– Здравствуйте, это мы пришли, – еще издали закивала она. – Это мои подруги, я им рассказала про Тараканищу, и они тоже очень хотят посмотреть. Пустите нас к себе.
– Всех?! – Петр Васильевич был сражен.
– Да, – заторопилась Тоня. – Это всё мои подруги. Мы из разных классов. Нас отпустили гулять до обеда, а я их привела. Вы пустите?
– Тоня, но ведь… Нужно было хотя бы раньше договориться.
– Это верно, – вздохнула она. – Я рассказала, и им так захотелось… А потом мы узнали по радио, что сегодня «Тараканище», вот и пришли… Вы не думайте, мы будем тихо‑тихо… Нельзя, да?
Четыре девочки, которых притащила с собой Тоня, с такой мольбой и надеждой смотрели на Рябикова, что казалось, от того, попадут они сейчас на балет или не попадут, зависит, жить ли им дальше на свете.
И Петр Васильевич не выдержал.
– Ждите тут, – скомандовал он и, оставив девчонок, кинулся внутрь театральных лабиринтов.
Что было делать?
Рябиков побежал к администратору. Тот сидел в своей крохотной, обвешанной афишами каморке, возле кассы, и, как нельзя некстати, говорил по телефону. Администратор кому‑то очень мягко и очень обстоятельно в чем‑то отказывал. По‑видимому, человек, с которым он говорил, был тоже не из тех, что легко отступают, разговор грозил затянуться надолго.
Некоторое время понаблюдав за Рябиковым, который в нетерпении переминался с ноги на ногу у его стола, администратор сказал в трубку: «Подожди одну минуту» – и, прикрыв рукой мембрану, спросил:
– Что тебе, Петр Васильевич?
– Илья Маркович, – Рябиков молитвенно сложил свои жесткие ладони, – Христом‑богом умоляю: устрой куда‑нибудь детей! Пришли, понимаешь… Через десять минут начинаем.
– Минуточку, – повторил Илья Маркович в трубку и положил ее на стол. – Твои, что ли? – Он взял вечное перо и потянулся к маленькому блокнотику.
– Пятеро их, – выпалил Петр Васильевич.
– Что?!
Администратор положил перо.
– Все детдомовские, – поторопился разъяснить Рябиков.
– Детдомовские?! Откуда у тебя пятеро детдомовских? Ничего себе… Что вы хотите от меня, товарищи?!
У Ильи Марковича была такая привычка. Когда он отказывал в контрамарке кому‑нибудь из сотрудников, он обращался к нему, как к осаждающей толпе.
– Вы что смеетесь, товарищи! – Администратор опять поднял трубку.
– Илья Маркович, прошу тебя! – хрипло проговорил Рябиков. – Девять минут осталось… Свои бы, не просил… Детдомовские!
– Детдомовские ходят организованно!
Петр Васильевич оперся руками о стол Ильи Марковича и навис над ним всем своим худощавым телом:
– Я тебя прошу. Слышишь, один раз так прошу… И не уйду. Не могу уйти… Нельзя мне их прогнать назад. Понимаешь, нельзя!..
Администратор снова прикрыл рукой мембрану и поднял голову. Никогда он еще не видел таким покладистого Рябикова. Илья Маркович понял – это уже не просьба. И Илья Маркович сдался.
– Под суд вы меня отдадите, товарищи! Пять штук, – плачущим тоном произнес он и снова взялся за перо. Лысина администратора почти уперлась в грудь Петра Васильевича. – В ложу дирекции… Скажешь, я велел посадить. Выговор я за вас всех схлопочу, товарищи.
Но Рябиков уже не слышал привычных причитаний. Схватив спасительную бумажку, он спешил к служебному выходу. Пять пар девчоночьих глаз встретили его единым молчаливым и тревожным вопросом.
– Бегите скорей кругом, раздевайтесь! – Он сунул бумажку Тоне. – Покажете контролеру. Она вас посадит.
– Я вам говорила! – вырвалось у Тони. – Побежали!
– Тоня! – Рябиков на секунду задержал девочку. – Когда окончится, подождите меня у входа.
– Хорошо! – крикнула она и исчезла в дверях вслед за своими подругами.
В регуляторскую он влетел за три минуты до начала. Отчаянно мигал сигнал вызова.
– Все в порядке, я на месте, – сообщил Рябиков в микрофон ведущему спектакль.
– Фу ты. – Слышно было, как помреж шумно вздохнул. – Где тебя носит? Тут уже не знаю что и делать… Предупреждать надо.
– Срочно был вызван начальством, – засмеялся Рябиков, устраиваясь на своей треноге. Он заглянул в глазок с правой стороны будки.
В полумраке директорской ложи у барьера появилось пять детских головок, и одна из них на тоненькой шее очень знакомая.
В антракте он купил апельсин, чтобы отдать его после спектакля Тоне.
Девочки ждали его на улице у служебного входа.
– Спасибо, спасибо!.. Вот так спасибо!.. – заплясав, стали визжать они на разные голоса, как только Рябиков, застегивая на ходу пальто, показался в дверях.