Однажды она написала в Москву. Хотела узнать, где находится отец. Ответ пришел только через два месяца. Ей сообщали, что в списках убитых, раненых и пропавших без вести полковник Латуниц не числится.
В Новочеркасск Нина приехала с первыми машинами.
Во дворе бывшего техникума на высыхающей земле штабелями высились ящики с госпитальным добром. Не сняв шинелей, бродили врачи, сестры и санитары по лестницам и коридорам оставленного немцами, еще хранящего резкий госпитальный запах, здания. Они открывали и закрывали двери, оглядывали новые помещения.
Случайно Нина поднялась на второй этаж боковой пристройки и открыла дверь. В совершенно пустой комнате валялись на полу бутылки с яркими этикетками, пустые коробки, а среди перевернутых ящиков стоял рояль. Нина подошла к нему и подняла крышку. Рояль оказался незапертым. Это был старый концертный «Бехштейн». Клавиши его изрядно пожелтели, но были целыми.
Нина протянула руки и взяла аккорд. Неожиданно рояль издал гармоничный глубокий звук. Нина прислушалась. Рояль был отлично настроен. Видно, кто‑то из удравшего немецкого госпиталя знал толк в музыке. Нина попробовала сыграть легкий пассаж. Затем – начало шопеновского этюда. Как ни странно, но пальцы легко слушались ее. Не верилось, что она больше года не касалась клавиш. Нина расстегнула шинель, оглянулась, придвинула ногой к роялю пустой ящик и села на него.
– Шуберт. Баллада! – сказала она вслух и улыбнулась. Так когда‑то объявляла она то, что собиралась сыграть.
И тотчас же, не делая паузы, она сыграла «Вальс‑фантазию» Глинки. Два раза она сбивалась и начинала снова, но сыграла вальс до конца. Тогда ей вдруг захотелось чего‑то иного, более сильного, мощного. Нина попробовала сыграть антракт из «Пиковой дамы» и, не закончив его, вдруг сама не заметила, как перешла к тому, что было самым трудным, но самым желанным. Снова, как когда‑то прежде, она попробовала сыграть сонату. Как хотелось ей исполнить ее!
Она закрыла глаза. Ушла холодная пустая комната госпиталя. Перед Ниной возникали какие‑то лица, лица… Суровые, страдальческие лица раненых, заплаканные женщины, сожженные деревни, разбитые города… И вдруг Нина поняла, что играет совсем не то, совсем не так, как чувствует, а топорно, грубо. Она положила руки на колени…
– Бетховен?!
Нина вздрогнула и оглянулась. В открытых дверях за ее спиной стояли девушки. А через комнату к Нине шел начальник госпиталя. Он был заметно взволнован и не имел обычного строгого вида. Приблизясь к роялю, подполковник снял очки и протер их платком. Близорукие глаза его были подернуты влагой. Нина поспешно встала.
– Бетховен, – повторил он. – Это вы, Латуниц… Вот уж, действительно, новость. Что же это вы молчали до сих пор?..
Щеки Нины вспыхнули. Теперь для всех в госпитале открылось то, что столько времени она скрывала. Вначале она боялась, что ее начнут считать белоручкой. Чего доброго, будут жалеть. А потом как‑то и сама понемногу забыла о своей страсти, и теперь вот…
– Занимались? – строго спросил начальник. – У кого?
– Занималась. Кончила музыкальную школу. Класс Горбачевской.
Начальник кивнул:
– Слышал. Серьезный педагог. Хм, любопытно…
Он вызвал ее к себе через два дня, когда госпиталь уже начал принимать раненых. Роговин, как всегда, устроился с такой обстоятельностью, будто никуда отсюда дальше двигаться не собирался.
– Садитесь, – сказал он, когда Нина вошла в его обставленный множеством застекленных шкафчиков кабинет. – Садитесь, садитесь… Разговор будет неслужебный.
Он почти силой усадил Нину и заходил перед нею, заложив руки за спину. Так всегда расхаживал он перед операциями. Крупный хирург, в такие минуты он весь собирался, и, чувствовалось, всякий раз волновался, как будто шел оперировать впервые. А ведь он брался за самые сложные и опасные операции.
– Так вот, – продолжал подполковник. – Во‑первых, уважаемая, надо сыграть концерт для раненых. Не спорьте. Время подготовиться я вам дам.
– Но ведь я… – начала Нина.
– Хотите сказать: «Отвыкла, забыла…»? Имейте в виду, тому, что умел, нельзя разучиться. Нужно повторить все, что вы знали, и отобрать лучшее. Знаете ли вы, какая это будет радость для других? Догадываетесь?
Нина молчала.
– И еще, – начальник госпиталя остановился. – Это уже не приказ. Это совет. Насколько я понял, у вас есть и душа и техника, но надо совершенствоваться, и именно в эти годы. Скажите прямо, вы хотите заниматься музыкой всерьез?
– Очень! – вырвалось у девушки. – Но, конечно, только когда…
– Когда кончится война?
– Да. – Нина поднялась.
Требовательным жестом начальник снова усадил ее на место и задумчиво помотал головой:
– Не думайте, что война кончится завтра. Как бы мы ни шли, до Берлина далеко, а я не согласен остановиться ближе. Так вот, боюсь, что если будете ждать до конца войны, настоящий художник из вас уже не получится.
– Но разве нельзя просто так, для себя?
– Можно. Но если богом дан талант, грех его прятать от других. Поверь мне, – внезапно переходя на «ты», тепло улыбнулся начальник. – Хочешь, я открою тебе одну тайну?
Он заговорщически оглянулся на дверь и уселся за стол.
– Знаешь, кто я такой? Думаешь, подполковник медицинской службы, кандидат наук, неплохой резака‑хирург? Нет – я артист. Замечательный скрипач, виртуоз. Да, да… Не смотри на меня так. Я – музыкальная знаменитость, только несостоявшаяся. Слушай. У меня были родители. У каждого были родители. Но у меня были особые родители. Они были бедные люди и обязательно хотели, чтобы я стал человеком. А человек в их понимании был тот, у кого достаточно денег, чтобы жить. С детства я играл на скрипке. Я очень хорошо играл. Об этом говорили все. У меня был учитель. Первая скрипка в ресторане «Континенталь». Мы жили в Киеве. Он считал меня гением, учил бесплатно и говорил, что меня нужно учить музыке дальше. И вот я кончил гимназию. Но у моих родителей было слишком мало денег, и они сказали, что учиться музыке – дело неверное. А вот доктор – это настоящее занятие. К нам иногда приходил доктор. За визит ему платили столько, сколько отец зарабатывал в неделю, И мои родители хотели, чтобы я тоже стал доктором. Я поступил на медицинский факультет. Я его окончил в четыре года и с отличием, и все это ради того, чтобы потом учиться играть на скрипке. Все эти годы я не расставался с ней и, клянусь тебе, играл не хуже многих, что учились в консерватории. Но шла война, и вместо консерватории я отправился в санитарный поезд. А потом была гражданская война. Я был уже врачом – делал операции. И все эти годы я возил с собой скрипку и играл медикам и красноармейцам, и они тоже считали меня гением. А я мечтал только об одном – о консерватории. Когда я вернулся, в консерваторию было поступать поздно. Я был уважаемым военным врачом. А знаешь, о чем я больше всего жалею в жизни? О том, что не научился играть на скрипке так, как мог. Не стал настоящим большим артистом. А мог. Уверен – мог бы!
Роговин умолк. Он вынул платок и вытер им заблестевший влажный лоб.
Нина встала:
– Можно идти?
Когда настал день обещанного раненым концерта, было уже настоящее лето. Рояль теперь стоял в госпитальном зале. По стенам зала висели плакаты и лозунги, призывающие к победе над врагом. Зал был набит до отказа. Пришли все, кто только мог прийти. Сидели и на подоконниках и прямо на полу перед первым рядом. Стало душно. Тогда открыли все окна.
Никогда даже перед экзаменом в музыкальной школе Нине не приходилось так волноваться, как теперь, когда она вышла на шаткие подмостки и увидала сотни устремленных на нее из притихшего зала глаз.
Она начала со Штрауса и сразу же поняла, что угадала, ее слушали с удовольствием. Нина чувствовала, как улыбаются люди, захваченные мелодией вальса. Когда она кончила, ей шумно захлопали, и снова сразу же стало тихо. Нина заиграла «Времена года» Чайковского, то, что исполняла в последний раз перед войной на концерте в Ленинграде.
И когда отзвучали последние аккорды и Нина оторвала руки от клавиш, аплодисменты раздались не сразу. Сперва она не могла понять, что произошло, а затем увидела, что люди боялись помешать ей, боялись нарушить миг, который захватил их и заставил забыть обо всем.
Тогда Нина стала играть Шопена, Грига, наконец Бетховена. И всякий раз, как только она заканчивала, ей неистово аплодировали и требовали играть еще и еще.
Никогда она не думала, что ее будут так слушать. Нина сыграла все, что подготовила за эти дни, но ее не пускали с подмостков, и ей пришлось, напрягая память, играть то, что она знала прежде. Она чувствовала, что не срывается лишь потому, что ощущает горячую поддержку зала.
Когда наконец она, усталая, в последний раз откланялась, держась за рояль, какой‑то солдат на костылях, с торчащей вперед, как забинтованная кочерга, ногой, весело крикнул:
– Спасибо, сестричка. Будто дома побывал!
Начальник госпиталя в этот день уезжал в штаб армии и появился на концерте только в самом конце. Не имея возможности пройти в зал, он слушал Нину, встав за дверью, которая вела на сцену, и, когда Нина, усталая, спустилась туда, встретил ее улыбкой.
– Ну вот, – сказал он. – Вот и поздравляю. Что же теперь, кажется, сомнений в том, что нужно учиться, нет?
– Нет, – сказала Нина.
– Ну, правильно. Кстати, я слышал, что Ленинградская консерватория действует. Придется помочь вам вернуться домой.
Роговин немного помолчал и продолжал, сняв очки и протирая стекла:
– Да, я вас давно хотел спросить. У вас, случайно, нету родственника полковника?
– Это мой отец, – сказала Нина.
– Позвольте. Вы ведь, я слышал, из актерской семьи?
– Да, мама и отчим, а отец – военный.
– Вот как, скажите пожалуйста! Значит, передо мной дочь Латуница?
– А вы его знаете?
– Знаю?! Ха… да мы, можно сказать, вместе по всей Средней Азии за басмачами гонялись. Только он верхом, а я в санитарной двуколке. Ах, и горяч же был тогда твой отец! Ты, что же, его давно не видела?
– С начала войны. А теперь неизвестно, где он.
– Хм… – Роговин надел очки и, подумав, продолжал: – А по‑моему, он где‑то на нашем фронте командует дивизией.
– Здесь, правда?! – Нина не могла поверить услышанному.
– Ну, здесь, конечно, относительно. Наш фронт по протяженности – небольшая страна. Я об этом слышал месяца два назад. Но мне тогда не могло прийти в голову… А ты тоже хороша. Молчала. – Начальник госпиталя снова задумался. – Но если только Латуниц еще здесь, мы его непременно отыщем.
Несмотря на все Владимир Львович выжил.
Весной, когда через Ладогу стали отправлять в тыл ослабевших ленинградцев, он проводил в далекую пермскую деревню старую Аннушку.
Сам эвакуироваться отказался наотрез.
Как только он почувствовал себя лучше, он связался со знакомыми учеными, оставшимися в Ленинграде, и Владимира Львовича взяли на временную работу по административной части в Институт мер и весов. Здесь, несмотря ни на что, не прекращалась работа, и Владимир Львович был счастлив вновь очутиться в коллективе близких ему по духу людей.
Хозяйство Владимира Львовича было маленьким, и, собственно, ничего от него не требовалось, кроме честности, а в этом вопросе он был неколебим.
На работе он всегда находил себе дело; чтобы не скучать, принялся за ревизию сохранившегося архива и научной библиотеки. За работой в институте он забывался.
Теперь уже ходили трамваи, и Владимир Львович приезжал на работу раньше других. Покидал он институт одним из последних. Иногда шел пешком, чтобы домой явиться как можно позже.
Дома начиналась тоска. Сперва он находил себе занятие. Долго и тщательно мылся, тратя ничтожное количество мыла. Мудро экономя полученные по карточкам продукты, готовил ужин. По старой привычке, словно после сытной еды, ложился отдохнуть.
Одиночество тяготило Владимира Львовича. Лежа на диване, он мысленно беседовал с Еленой Андреевной. Вспоминал молодость, годы первых лет революции, рождение Андрея и Володьки, совместные поездки за город, шумные семейные вечера.
Все в комнате – мебель, книги, посуда – напоминало ему прошлое. Он пытался занять себя, отвлечься от тяжелых мыслей, но они его непрестанно преследовали.
В свободные комнаты пришлось пустить людей из разбитых бомбежкой домов. В квартире теперь слышались шаги и голоса, и от этого становилось легче на душе.
Иногда с фронта приезжал Андрей. Он являлся домой всего на несколько минут, которые урывал из служебной командировки. О днях болезни и смерти матери Андрей умышленно ничего не расспрашивал, хотя Владимир Львович часто возвращался к этой тяжелой теме.
Из полевой сумки Андрей всегда доставал то маленькую пачку чая, то банку консервов, то печенье и оставлял их отцу. Тот слабо протестовал. Потом благодарил сына.
Когда Андрей уходил, снова становилось тоскливо.
В конце концов он не выдержал. В один из таких дней забрал кое‑что из своей одежды, запер на замок двери комнаты и переехал в скромное помещение институтского общежития, в комнату, где кроме него жило еще двое пожилых сотрудников.
Привыкший к заботе о себе дома и некоторому комфорту, он здесь, в почти казарменной обстановке, обрел главное – людей, с которыми жил одними интересами, и был счастлив.
Особенно оживал он в дни хороших сообщений с фронтов. Владимир Львович с жаром объяснял сослуживцам, что конец немецкому нашествию не за горами.
Так он прожил еще год.
Весной, после ликвидации волжской группировки гитлеровцев, Владимир Львович совсем воспрянул духом.
Прорвали блокаду Ленинграда. Это было еще бо́льшим праздником.
Радостный, помолодевший, ходил Владимир Львович по холодным институтским коридорам, останавливал каждого и повторял:
– Начинается, вот когда, действительно, начинается!
С каждым днем события все больше и больше радовали старика.
– Вот увидите, – говорил он. – Не пройдет и десятка лет после войны, как мы достигнем такого прогресса, что все еще позавидуют.
С трудом он дождался весенних дней, чтобы выйти в город.
Еще спешили по освещенным холодным солнцем проспектам бледные люди. Еще подновлялись надписи: «Во время обстрела здесь ходить опасно». Еще рвались снаряды на улицах и зияли пробоины в домах. Но уже ощущалась уверенность в том, что город выстоял. Это чувствовалось в веселых ростках молодого лука на недавних цветниках, в чисто подметенных панелях, в афишах, извещавших о симфонических концертах в зале Филармонии. Пошли теплые дни, и женщины надели яркие довоенные платья. Правда, платья, видно, немало где‑то пролежали, а выгладить их было нечем. Электрическая энергия строго лимитировалась. Но кто мог замечать неглаженые платья в те дни!
Владимир Львович ходил по городу, разглядывал разрушения и прикидывал, сколько потребуется времени и сил, чтобы их ликвидировать. Радовался, что даже немецкие снаряды совестились, видимо, губить творения великих зодчих. Владимир Львович ревниво осматривал укрытые мешками с песком памятники. По‑прежнему гордо высился среди площади Александрийский столп, и так же летела вперед колесница с красавцами конями над аркой Главного штаба. И небо над ними, милое бледно‑голубое ленинградское небо, было таким же, как казалось теперь уже в далекие, мирные годы.
Осажденный город жил бытом войны. Работали парикмахерские и почти все кинотеатры, но фасады их были наглухо прикрыты, а зрители входили и выходили узкими боковыми переулками. Это было тактической хитростью. Еще недавно враг бил в места скопления людей.
К артиллерийскому обстрелу относились теперь, как к чему‑то очень неприятному, но привычному и потому не столь уж страшному. Во всяком случае, ливень загонял в парадные и под арки домов всех, кто находился на улицах, что касается артобстрела, то надо было потратить немало усилий, чтобы заставить прохожих укрыться, пока еще не было слышно свиста снарядов.
Владимир Львович с удивлением замечал, что и сам уже стал таким, и уже с трудом себе представлял обычную спокойную жизнь.
Нет, он не хотел умирать. Он хотел жить, чтобы сделать то, что еще мог, должен был сделать для других.
Однажды на Невском его остановил военный в форме летчика.
– Извините. Вы, наверное, здешний, – сказал он. – А я вот никогда не был в Ленинграде, а теперь попал сюда. Что это за мост?
– Это Аничков мост, – объяснил Владимир Львович. – Но он сейчас не тот, каким был.
И он принялся описывать летчику каждую из четырех конных групп, которые украшали замечательный мост, а теперь были где‑то зарыты в земле. Показал на Адмиралтейский шпиль и объяснил, что исторический Невский был двух‑ и трехэтажным, а потом его испортили торговыми домами. Летчик слушал и радовался тому, что напал на старожила.
И вдруг по радио объявили, что район подвергается артиллерийскому обстрелу.
– Идите вот туда, – показал Владимир Львович военному. – Там – укрытие.
– А вы? – поразился летчик, который, видно, вовсе не привык к уличным обстрелам и потому почувствовал себя не очень‑то хорошо.
– Я тороплюсь. Мне нужно на работу.
Владимир Львович приподнял шляпу и чуть поклонился. Затем он перешел мост и укрылся в подъезде второго дома за углом.
И вдруг в подъезд, где пережидал опасность Владимир Львович, вбежал маленький человек с музыкальным инструментом в футляре.
Его, по‑видимому, насильно сюда втолкнули, потому что, не обращая ни на кого внимания, музыкант стал поносить немцев, одновременно очень сердясь на тех, кто его сюда загнал.
– Безобразие! Вот нашли время со своими идиотскими обстрелами. Стреляли бы ночью, когда никого нет. Только мешают, – страшно возмущался он, даже не прислушиваясь к глухим разрывам, которые уже слышались с улицы. – Все равно же никого не напугают… Только вот на концерт опоздаю… И госпиталь за углом, на Фонтанке… Я ему объясняю, а он ни в какую. В укрытие да в укрытие… Ах, дьяволы! Находят же, собаки, время бахать… Что ты будешь делать! Опоздаю из‑за этих фашистских мерзавцев…
Его искреннее недовольство немцами, которые не вовремя устроили обстрел района Невского, вызвало улыбку у тех, кто стоял в подъезде. Владимир Львович пригляделся к музыканту и узнал в нем веселого актера‑гитариста, того самого, который когда‑то был на встрече Нового года у них дома.
– Здравствуйте, Александр Сергеевич! Разве вы здесь, в городе?! – окликнул его Владимир Львович.
Актер обернулся и сразу же – он всегда гордился своей памятью – признал отца Ребрикова.
– Вот это встреча! – удивился в свою очередь он. – Очень рад вас видеть таким, Владимир Львович. Знаю, вы никуда не уезжали, и про супругу вашу знаю. Встречал я Андрея Владимировича, вот так же, как вас, случайно. Надо же, командир роты!
Они оба вздохнули и помолчали.
– Ну, а вы‑то почему же здесь? Я ведь слышал – театр эвакуировался. Кажется, в Омск.
– Был я там, – кивнул актер, как бы оправдываясь перед Владимиром Львовичем. – Но, знаете, не могу! Нет, не могу! Только тут! Что же это я буду там, а здесь мне все приготовят?! Ну и удрал. Еле пропуска добился. Теперь выступаю повсюду. На фронт ведь ближе, чем раньше в Павловск ездил. Все бы хорошо, да вот эти обстрелы мешают… Ну, подождите, придет времечко и всыпем же вам!.. – И он гневно потряс кулаком.
Владимир Львович смотрел на маленького актера. Был тот гладко выбрит, в летнем пальто, застегнутом на все пуговицы, и даже в перчатках. И, глядя на этого подтянутого человека, который, несмотря ни на что, занимался своим любимым делом и знал, что его ждут, Владимир Львович радовался. Хороших, стойких духом людей оказалось в тысячи раз больше, чем трусливых и жалких. Он верил, что победа – это действительно дело не только тех, кто был впереди в окопах, но вот и таких, как этот человек вовсе не героической профессии.
Обстрел прекратился, и актер заспешил к выходу. Уже почти на ходу он спросил:
– О младшем так еще и ничего нет?
– Нет, – помотал головой Владимир Львович.
– Будет, – убежденно заявил актер. – Уверен, что будет. Не такой это парень, чтобы пропасть зря. Связь сейчас только налаживается. Поверьте мне, я в курсе. Все будет.
Маленький актер не ошибся. Очень скоро Владимир Львович получил письмо от Андрея. В нем сообщалось, что Володька жив, здоров и сражается где‑то на юге. В письме Андрея также был номер полевой почты младшего сына.
К тому времени Владимиру Львовичу уже наскучила непривычная хозяйственная деятельность. Он побывал в своей лаборатории, побродил по разбитым помещениям и в конце концов пришел к выводу, что может наладить производство простейшей стеклянной посуды для аптек, лабораторий и госпиталей.
С неожиданной энергией он принялся отыскивать своих сослуживцев, кто еще был в городе. Уговаривал, убеждал. Кое‑кого попросту заставлял поверить в правильность его решения.
Сам вместе со стариком механиком чистил и чинил сохранившиеся приборы. Находил в квартирах по соседству растасканное лабораторное имущество, скандалил и возвращал на место.
И люди, возбужденные настойчивостью Владимира Львовича, охваченные его волей к восстановлению, мало‑помалу втянулись в дело, а затем уже удивляли и своей находчивостью, и выдержкой, и старанием. И вскоре загорелся свет, пока еще только в двух комнатах лаборатории, но подвешенные к потолку лампочки казались в этот день мощной иллюминацией в честь непобедимой жизни.
Владимир Львович сказал небольшое слово.
Перед ним сидело всего несколько пожилых женщин и совсем молоденьких девчонок, да двое стариков – прежних рабочих. Но он словно видел перед собой множество людей.
– Нашу лабораторию можно было бы назвать феникс, – сказал он. – Феникс – это легендарная птица, которая возрождается из пепла. Но мы ее так называть не будем. Мы ее назовем – победа. Да, да! Пусть маленькая, но уже победа. Придет и большая. И даже колбы и пробирки, которые мы сейчас будем делать, сколько бы мы их ни сумели пока производить, будут приближать эту большую победу.
– А потом, – продолжал он, – придет время – и выстроим себе не лабораторию, а экспериментальный завод, не менее чем в пять этажей.
Он снял очки и так посмотрел вверх, словно уже видел это здание, и все, кто сидел напротив, посмотрели вверх, вслед за его взглядом, словно верили в то, что такое здание будет непременно построено.
В те же дни он вернулся к себе в старую квартиру. Решительно распахнул окна в своей комнате и принялся за уборку. Теперь у него не было времени ни скучать, ни предаваться мыслям об одиночестве. Чтобы что‑то делать, нужно было отдаваться делу целиком.
Он написал письмо в деревню Аннушке. Звал ее снова жить вместе.
«Надо жить, – писал Владимир Львович, – будем жить!»
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Вот и настало время.
Нелли Ивановна ехала на фронт с актерской бригадой.
Азия была уже позади. Позади остались не тронутые войной города и поселки. Поезд миновал бывшую фронтовую полосу, и страшная картина военной разрухи и страданий вставала перед взором актеров, знавших до сих пор обо всем лишь по газетам.
Нелли Ивановна сидела за столиком у окна вагона, против начальника актерской бригады – пожилого лейтенанта из ташкентского Дома офицеров. Пользуясь положением военного, он пытался быть гидом по местам, которые проезжали. Но получалось это у него неважно. Потому что пожилой лейтенант – до войны театральный администратор – на фронт и сам ехал впервые и ничего интересного о военных делах рассказать актерам не мог.
Поезд был переполнен военными. Они возвращались на фронт после излечения в госпиталях или редкого отпуска. О своих оставленных на фронте частях военные говорили, будто о родном доме. Беспокоились, удастся ли попасть к «своим», и упрямо твердили: «Куда ни пошлют, все равно найду своих…» Будто это было легким делом отыскать «своих» на фронте протяженностью в тысячу километров.
Ехали в поезде и молоденькие ребята – выпускники военных училищ. Розовощекие юнцы с погонами, на которых значилось по одной звездочке, они, видно, очень гордились офицерским званием. Говорили деланным баском и старались держаться друг друга. Боясь показать себя новичками, младшие офицеры осторожно расспрашивали бывалых командиров о житье‑бытье на передовой, и те делились с ними охотно, без тени снисходительности.
За актерами ухаживали все. Почему‑то военным особенно было приятно, что с ними едут актеры, и едут не куда‑нибудь, а на фронт. Их все время успокаивали, что страшного там теперь уже ничего нет, что «немец ослабел», уверяли, что авиацией «он» теперь вовсе уже «не жарит» так, как прежде, и что особенно далеко актеров все равно не повезут, так что беспокоиться им, в общем, нечего. Перед каждой станцией Нелли Ивановну спрашивали, не нужно ли ей чего‑нибудь. Бегали за кипятком и вообще проявляли всяческое внимание.
Не доехав до Саратова, поезд резко свернул влево, затем от станции Баскунчак двинулся к Волге.
Перебравшись на пароме, оказались на высоком берегу. Отсюда на фронт шла восстановленная весной дорога.
Сколько ни готовилась Нелли Ивановна к встрече с городом, где наступил перелом в войне, как ни ожидала увидеть разруху и пепелища, а ничего того, что открылось перед ней, не могла себе представить.
Вместо некогда прекрасных улиц высились курганы битого кирпича и рухнувших стен, остатки разбитых зданий. Зловеще, словно закрученные каким‑то гигантом, торчали из стен и развалин перепутанные ржавые и обгорелые балки. Казалось, ничто никогда не сможет возродить к жизни город. С трудом верилось в то, что он здесь когда‑то стоял.
Но город все же жил. Жил среди всего этого страшного хаоса разрухи. Шел дым из железных труб, торчавших в кирпичных холмах. Возле вырытых в пепелище землянок трепыхалось на веревках белье. Из дверей землянок доносился запах свежих щей. На маленьком базаре торговали щавелем и редиской, кучками по три луковинки белел на дощатых прилавках чеснок. В стороне с рук продавали куски стекла.
Все время пути до Волги Нелли Ивановна думала о том, как прожила она этот год. Она много играла. Не отказывалась ни от каких ролей, выступала в концертах. Но что‑то словно надломилось в ней. Там, в тылу, ей аплодировали и подносили цветы. О ней писали хорошие рецензии, ее хвалили знакомые. Она знала, что все это делается вполне искренне. Знала, что на сцене она достаточно профессионально и умело ведет роли. Но сама себе Нелли Ивановна не верила. Играя комедийные роли, была убеждена, что делает что‑то совсем не то, что от нее сейчас нужно.
Однажды в газете «Литература и искусство» Нелли Ивановна прочла заголовок «О театральности». Два известных режиссера в статьях на всю страницу доказывали один другому, что такое настоящий театр.
Стоял февраль. В Ташкенте уже зацветали абрикосы. Нелли Ивановна подумала о том, что в Ленинграде теперь, наверное, метели, а на Украине, где шло наступление, ветры и непролазная грязь. Она отложила газету, не дочитав и одной статьи.
Когда зашла речь о возможности поездки на фронт, Нелли Ивановна откликнулась первой. Если кое‑кто из актеров еще и раздумывал, а иные находили весьма уважительные причины, по которым не могли покинуть театра, – Нелли Ивановна не сомневалась и минуты. Больше всего она боялась, что ее могут не включить в бригаду.
Теперь они приближались к цели.
Поезд тащился по восстановленному пути. Очень медленно пересекали реки. Мосты были временными и не очень‑то еще надежными. Поезда по ним переезжали осторожно, словно нащупывая путь. Припав к окнам, актеры разглядывали еще не убранные на полях танки. У некоторых, черных и теперь уже ржавых, были сворочены или совсем сбиты башни. Всем было ясно, что в этих сгоревших громадах нашли свою смерть и танкисты.
– Кое‑где они и сейчас там, – сказал кто‑то из военных.
На него оглянулись с нескрываемым ужасом.
Самым страшным было то, что валявшиеся по сторонам танки были не только немецкими.
…Первый спектакль давали в тот же день, как прибыли в часть. Обстановка была необычной. Играли при дневном свете, почти без грима, на шаткой, наскоро сколоченной сцене.
Но волнение и страх перед непривычной аудиторией прошли сразу, с начальных реплик. Фронтовики оказались удивительными зрителями. Слушали, не проронив ни одного слова, и горячо реагировали на каждое событие, происходящее в пьесе.
После первого действия зрители аплодировали так бурно, будто боялись, как бы оно не оказалось концом представления.
Провожали актеров с добрыми напутствиями и с некоторой грустью, так, будто расставались со старыми друзьями.
Группа привезла две пьесы. Одна из них, современная, рассказывала о том, чем живут люди в глубоком тылу. Нелли Ивановна играла в ней молодую женщину, которая ждала своего мужа, пропавшего баз вести на войне. Ждала – и была вознаграждена за верность. Вторым спектаклем была далекая от жизненных событий английская классическая комедия.
Когда собирались в поездку, беспокоились, что в суровой фронтовой обстановке комедия покажется пустой и никчемной. Жизнь опрокинула все предположения. Веселый спектакль принимался отлично. В рощицах и оврагах, где приходилось играть, стоял такой громкий смех, что кто‑то из военных в шутку опасался, как бы смех не услышали немцы и не направили огонь артиллерии по странному объекту.