– Пойдешь, лейтенант, в первый батальон. Там у нас ротного не хватает. Выбыл. Ясно?.. Народ в роте разный. Кое‑кого подтянуть требуется. Чижин – моя фамилия, – сказал майор, прощаясь с Ребриковым. – В случае чего, прямо говори: «Чижин приказал», – и все…
Чижин понравился Ребрикову. Ничем он не был похож на его прежнего командира полка, строгого и внешне даже суховатого, но было видно – с таким воевать можно.
У комбата он узнал обстановку. Она не внушала больших надежд. Полк развернулся по фронту за непосредственно сражавшимися впереди частями. Задача была сдержать врага, если он прорвет оборону. Показав исчерченную цветными стрелками и ежиками помятую карту, комбат сказал:
– Примете роту, учтите – левее немцы будто уже на этой стороне. Правда, говорят, сегодня их потеснили. Но черт его знает! – он широко развел руками. – Не точно это.
Роту свою Ребриков застал за политзанятиями.
Сидя на свежеотрытых брустверах, свесив ноги в ход сообщения, бойцы слушали политрука. Сопровождавший Ребрикова батальонный адъютант сообщил на ухо политруку о прибытии нового командира. Политрук сразу поднял роту и доложил лейтенанту о том, что проводит политинформацию.
– Продолжайте, продолжайте, – сказал Ребриков и, поздоровавшись с бойцами, уселся рядом с ними.
Разглядывая людей, Ребриков не без удовольствия отметил про себя, что большинство выглядело не старше тридцати лет.
Политрук носил на петлицах на кубик больше, чем его новый командир. Был он уже немолод, по виду не из кадровых. Говорил неторопливо, обдумывая каждую фразу и не сразу подбирая нужные слова. В речи его давал себя знать мягкий южный акцент. Когда надо было сослаться на авторитет печати, политрук надевал очки и читал выдержки из газеты.
Сперва Ребриков, занятый своими мыслями, плохо слушал беседу. Но когда она закончилась и к политруку стали обращаться с вопросами, он невольно прислушался.
Бойцы спрашивали, что будет с фронтом, если немцы дойдут до Волги, и как будет с нефтью, если хоть временно окажется занятым Баку.
Политрук неторопливо и обстоятельно объяснил, что резервы страны неистощимы, что война будет продолжаться и за Волгой, пока мы не измотаем противника и не перейдем в большое наступление. Объяснял, что промышленность перебазировалась на Урал и дальше, и там ее хватает, так же, как и хлеба в Сибири и других местах, а нефти имеются новые месторождения, и не меньше, чем в Баку.
Внимательно вглядывался Ребриков в лица притихших солдат. Он вспомнил бескрайние голые степи за Волгой, что виднелись с высокого берега Дубовки. Отчетливо встала карта на стене в училищной библиотеке. Карта, на огромном пространстве которой не значилось ни городов, ни железных дорог. Ему вдруг ясно припомнились слова рабочего из маленького домика: «Если прорвется – ему все останется…» И Ребриков подумал о том, что нельзя внушать этим готовым ко всему ребятам, что есть еще куда отступать. Ведь и так здесь, на южном крае линии фронта, они уже восточней Москвы.
Вечером, когда ближе познакомились с политруком и вместе пили чай, Ребриков узнал, что тот из бывших работников райисполкома. Он поделился с политруком своими дневными сомнениями, а тот, кажется, обиделся и поглядел на лейтенанта так, будто хотел сказать: «Молод учить меня».
В эту ночь Ребрикову не спалось. Повертевшись на топчане, он оделся и вышел из землянки. Ночь была удивительно тихая и теплая. Ребриков уселся на холмик, поросший травой, и взглянул на небо. Глубокое, сине‑черное, оно было усыпано тысячами звезд. Приглядевшись, едва можно было различить фигуры часовых, медленно шагавших вдоль бруствера. Ночь располагала к раздумьям. События последних месяцев проходили перед Ребриковым. Вот он и опять на фронте… А из Ленинграда так ничего и нет. Да и сам он давно перестал писать туда. Все равно ответа не получал. Что дома – неизвестно, и товарищей поразбросало невесть куда. Разве о них узнаешь… Вот можно было договориться с Ниной, писать бы теперь друг другу. Но с ней все так, в общем, глупо получилось. И вот ведь главное: он никак не мог забыть досадного случая, когда так и не повстречался с ней в госпитале.
Над горизонтом зажигались и таяли немецкие воздушные «люстры». Где‑то вдалеке вспыхивали зарницы, а позже до позиции доносились звуки взрывов. Это немцы били по переправам, стремясь отрезать отход попавших в клещи частей.
С раннего утра Ребриков взялся за проверку системы обороны. Он залезал в каждый дзот, проверял сектор обстрела из каждой ячейки. Он был дотошен и придирчив, как старый фортификатор.
Дзоты оказались подходящими. Из них открывался широкий обстрел, но наблюдательные пункты ему не нравились. Из них ничего не было видно дальше сотни шагов.
– Здесь только от осколков спасаться, – сказал Ребриков своему ротному заместителю – младшему лейтенанту.
Тот неожиданно энергично закивал головой:
– Точно. Какие же это НП!..
– А что же раньше думали? – удивился Ребриков.
Младший лейтенант промолчал.
– Надо вырыть новые.
– Есть вырыть новые! – отрапортовал младший лейтенант.
Рота Ребрикова была самой правой в районе полковой обороны и смыкалась с другим полком. Оказалось, взаимосвязи с соседями не было. Ребриков сходил к ним, отыскал нужных командиров и договорился о кинжальности огневого обстрела. Когда вернулся, наблюдал, как бойцы учились кидать противотанковые гранаты. Бросали, в общем, неплохо, и он похвалил ребят. Позже проверял наличность боеприпасов. Их, кажется, хватало. Потом добрался до расчета противотанковых ружей, сам с любопытством приглядывался к этому еще плохо знакомому ему оружию. Петеэровцы были неплохие ребята. С ними у командира завязалась беседа.
– А как, товарищ лейтенант, мечтаете, – спрашивал один из них, высокий длинношеий парень по фамилии Гладких, – дадут ему здесь прикурить?
– На кого же надеешься, кто же давать будет?
Парень был явно сбит с толку:
– Как же кто? Наши, войска, значит…
– Так, а мы чье же войско? – улыбнулся Ребриков и продолжал: – От тебя, от нас все и зависит. Будем драться, как сибиряки под Москвой, – узнают они, чего им новый блиц будет стоить, а не будем… – Он немного помолчал и продолжал вопросом: – Как думаете, сколько еще отходить можно?
– Хватит, подрапали. Вон куда занесло, – мрачно сказал боец в застиранной добела гимнастерке, которая к тому же, видно, изрядно села и выше запястья обнажала его большие коричневые руки.
– Я лично с самой границы подрапал, – беспечно расхохотался длинный парень.
– Э‑э, нашел чем хвалиться, дура, – покачал головой и слегка сплюнул в сторону большерукий.
– Так я ведь не сам, – обиделся тот. – Я по приказу…
– Все мы по приказу, – вмешался в разговор приземистый боец с выгоревшими густыми бровями, которые придавали несвойственную суровость его округлому лицу. – А отседа куда по приказу? Али в Волгу нырять? Дале одна степь безлюдная.
– Ну, так уж и безлюдная, – передразнил его, в свою очередь, длинный. – А Урал, а Сибирь тебе что?
– Дык если до Сибири‑матушки отходить, – опять заговорил тот, что укорял длинного, – назад‑то сколько шагать надо. Об этом ты думал, паря? Дальше отходить нам последнее дело…
Прошло еще два дня. Рота глубже зарывалась в землю, бойцы улучшали секторы обстрела и покрепче ладили амбразуры для пулеметов. И каждый вечер на горизонте опять горели переправы, слышались глухие взрывы и отвратительным мертвящим светом светились в небе немецкие «люстры». Ждали часа схватки с врагом. Никто не сомневался, что она близка.
С утра через позиции на восток стали проходить группами бойцы разбитых частей. Иные шли полуодетые. Кое у кого не было и оружия. Не оглядываясь, словно боясь, что их могут задержать, они спешили пройти ротную глубину обороны.
– Эй, куда драпаете, вояки? – издевательски кричали им со всех сторон бойцы.
– Винтовку что́, фрицу подарил?..
– Не в Саратовскую, к бабе подался? Поклон моей передавай.
Отступающие хмурились, не отвечали. Лишь на ходу огрызался иногда кто‑нибудь:
– Тебя бы туда, герой…
Совсем еще молодой парнишка, голый по пояс, но в старенькой пилотке со звездой и с автоматом на лоснящемся от загара теле, прыгнул в ход сообщения и спросил, где командир роты. А когда ему показали, куда идти, отправился, не обращая внимания на нелестные оклики в свой адрес.
Перед Ребриковым он, несмотря на свой вид, вытянулся по всем уставным правилам и гаркнул:
– Товарищ командир роты, ефрейтор Клепалкин прибыл в вашу часть. Разрешите остаться и сражаться за Родину. Документы в порядке. Оружие сохранил!
Он козырнул, поднеся руку к своей побелевшей пилотке, и, слазив в карман, положил перед Ребриковым помятые комсомольский билет и красноармейскую книжку. Чернила на них безобразно расплылись, печатей почти нельзя было разглядеть.
– Нырял я, ну а они в кармане… – смущенно объяснил паренек.
– Откуда же ты?
– С разведбата, товарищ командир роты. Последние мы были… Не знаю теперь, где – кто. Все машины там остались. Сыпал он по нам… Еле выплыл.
– Значит, покупались? – сказал Ребриков, с трудом разделяя слипнувшиеся листки книжки.
– Покупались, – всерьез согласился ефрейтор.
– Какого года рожденья?
– Двадцать второго, товарищ командир роты.
Он все так же стоял по стойке «смирно» и, не мигая, смотрел на Ребрикова, – маленький, курносый, с почти такими же белыми, выцветшими волосами, как его пилотка. «Хитрый, – подумал Ребриков, – нарочно называет меня не лейтенантом, а командиром роты, чтобы сделать приятное».
– Фамилия как?
– Клепалкин, Иван Степанов, из деревни Сизово Кульмицкого района Вологодской области. На действительной с сорокового, ефрейтор, автоматчик, – торопясь и потея от напряжения, выложил парнишка и почти слезно добавил: – Примите, товарищ командир роты, не подведу!
– Не подведешь?
– Не подведу! – Всем своим видом парнишка старался подтвердить, что не подведет, и даже стукнул себя кулаком в голую грудь.
Ребриков хотел было посоветоваться с комбатом, спросить у того согласия, но раздумал. Решил – чего доброго, может не позволить, а ефрейтор Клепалкин так понравился ему. Такого и в связные можно взять. Парень боевой… И Володька отважился нарушить формальные строгости. Все‑таки передовая, да и лишний автомат.
– Ладно, – сказал он. – Поглядим, какой ты есть. Иди к старшине. Пусть как‑нибудь приоденет.
– Есть, товарищ командир роты! – Клепалкин сделал полный оборот и выскочил из блиндажа.
Именно в эту минуту сверху спускался политрук, с которым чуть не столкнулся ефрейтор.
– Кто это такой? – удивился тот.
– Пополнение, – засмеялся Ребриков. – С нами воевать хочет.
– Там отвоевал, значит, – осуждающе кивнул политрук в сторону Дона.
– Отвоевал, а все же автомат сохранил, не как другие. Парень хороший.
– Может, и хороший, – продолжал политрук, снимая через голову набитую сверх меры полевую сумку. – Приняли – ваше дело.
Однако было видно, что он не очень‑то одобрял вольности молодого командира.
Вскоре после обеда их обоих вызвали наверх.
Поднявшись, Ребриков узнал в слезающем с коня полкового комиссара, которого видел только в первый день прибытия.
– Здравствуйте, товарищ Ребриков, – сказал он. – Постройте подразделение. Я буду говорить с людьми.
Спешившись, комиссар присел на траву. Видно было, он изрядно устал.
Когда роту построили, комиссар поднялся и, подтянувшись, поздоровался с бойцами.
– Товарищи, – негромко, но так, чтобы слышали все, начал комиссар. – К нам, к каждому бойцу и командиру, обратилось командование. – Он откашлялся и вынул из сумки небольшой лист бумаги. – Слушайте, я прочту…
Заходящее солнце освещало строй. Резкая недвижимая тень от стены выстроившихся бойцов падала на траву.
– «…Нам некуда больше отступать». – Комиссар глотнул воздуху. Видно, не очень‑то легко ему давались эти горькие слова. Все наболевшее, все, что так мучило, не давало покоя, о чем открыто и вполголоса говорилось в окопах, было высказано в этих скупых, бьющих в самое сердце словах, которые произносил комиссар.
Ребриков стоял против строя. Он отчетливо видел, как, вслушиваясь, замер большерукий боец, как, не мигая, глядел на комиссара незадачливый парень, тот самый, что собирался воевать в Сибири, как, надежно удерживая автомат, окаменел утренний беглец с Дона, уже успевший кое‑как приодеться.
– Ни шагу назад! – твердо произнес комиссар. Это был приказ, которого нельзя, невозможно, немыслимо ослушаться.
Ни шагу назад! Назад больше идти некуда. Отступать дальше – это значит предать тех, кто там, в тылу, еще надеется на их стойкость.
– За Волгой для нас земли нет! – сказал комиссар. – Мы должны победить!
Комиссар окончил, вздохнул и, сняв фуражку, вытер со лба пот. Он был бледен.
– Можно развести людей по местам, – скомандовал он, а затем повернулся и неторопливо направился к своему коню..
Медленно, молча расходились по своим местам бойцы.
До чего же не повезло театру!
Только было все пошло так удачно. Играли каждый день. Почти всякий вечер после спектакля за кулисы приходили военные, благодарили, произносили добрые слова.
Стояло жаркое лето, город утопал в зелени акаций. Чудесный их аромат по ночам заполнял тихие улицы с домиками, прячущимися в садах.
Долинин и Нелли Ивановна жили в большом доме невдалеке от театра. Настроение было приподнятое. С нетерпением ждали решительного летнего наступления.
И вдруг все переменилось.
Сперва докатились смутные слухи о прорыве на юге. Потом опять замелькали тревожные заголовки в газетах. Горск заполнился частями фронтового тыла. Вскоре началась эвакуация. Увозили госпитали и детские дома. По пыльным улицам в восточном направлении тяжело груженные машины везли ящики с документами, кровати, больничное оборудование.
Театр продолжал давать спектакли, однако актеры нервничали, забывали роли. Недавний подъем сменился тревожным ожиданием.
Долинин запросил Куйбышев. Телеграфом ему ответили, чтобы поступал согласно обстановке. В случае необходимости чтоб эвакуировал театр. Место эвакуации обещали уточнить позже.
Борис Сергеевич злился, рассылал телеграммы, но для эвакуации театра ничего не предпринимал.
– Мне должны дать эшелон или, по крайней мере, десятка два грузовиков, – говорил он. – Не могу же я бросить все имущество. Что мы станем делать без декораций?
– Но ведь может случиться, что придется бежать вообще без всего, – осторожно заметила ему Нелли Ивановна.
Долинин возразил:
– Если нас ценят – нас должны вывезти. Я уверен – в ближайшие дни все разрешится.
Но дни шли, а в театре было по‑прежнему. Долинин умолк и замкнулся. Он все еще чего‑то ждал.
Вечером после спектакля, переодеваясь в своей актерской уборной, Нелли Ивановна пожаловалась костюмерше Агнии Евгеньевне:
– У Бориса Сергеевича удивительные нервы. Он, вероятно, додержит нас здесь до самых последних дней.
Костюмерша, не по годам молодящаяся полная женщина, в прошлом опереточная хористка, как‑то странно взглянула на Нелли Ивановну и негромко сказала:
– Ему видней, Нелли Ивановна. Может быть, бежать‑то еще и хуже. Что нас ждет там, в этой темной Азии?
Нелли Ивановна не сразу поняла.
– Что вы говорите, Агния Евгеньевна?! Как вы можете так думать?!
Костюмерша сразу засуетилась, принялась торопливо собирать снятые платья, мелко защебетала:
– Да я ведь так… Люди говорят, люди думают…
И сразу исчезла. Нелли Ивановна осталась одна. Она взглянула в зеркало, увидела свое лицо с усталыми глазами, взялась руками за щеки и вдруг почувствовала себя такой ничтожной и маленькой, что невольно тихо заплакала.
Пал Ростов.
Через город сплошным потоком потянулись беженцы. Свой нехитрый скарб они везли на лошадях, волах и даже на коровах, впряженных в легкие самодельные тележки. Над тележками были кое‑как устроены шатры, укрывающие от солнца и непогоды. В шатрах ехали сонные дети, темнолицые старухи. Сзади к телегам были привязаны козы, едва ли способные пройти большой путь. Блеяли, стараясь высвободить рога из веревки, обалделые бараны, которых тоже куда‑то тащили за собою. Многие беженцы шли пешком, изнемогая несли на себе огромные тяжелые узлы. Маленькие босые дети шагали рядом, держась за юбки матерей.
День и ночь через город гнали скот. Печально мычали коровы. Казалось, страшному бедствию не будет конца.
В эти дни к Долинину явилась группа актеров. Они требовали немедленного отъезда. Борис Сергеевич, не глядя на них, забарабанил пальцами по столу:
– Мне обещали машины, но дают очень мало, я добиваюсь хоть минимально необходимого количества.
– Но, Борис Сергеевич, ведь так мы можем остаться у немцев.
– Не следует поддаваться панике – время еще есть.
Но актеры не были согласны с Долининым, они заявили, что ждать, пока в город ворвутся враги, не намерены и просят не судить их, если они станут действовать сами.
Долинин пожал плечами, сказал:
– Я несу ответственность за имущество.
К вечеру выяснилось, что город покинула большая часть труппы. Кое‑кто из актеров уехал еще раньше. Заменить было некем. Назначенный спектакль не состоялся. У дверей театра вывесили никого не удививший аншлаг: «Спектакль отменяется ввиду болезни исполнителей».
С женой Долинин почти не разговаривал. Он все время о чем‑то напряженно думал. Вставал в шесть утра, чтобы первым услышать сводку, затем возвращался, закуривал и говорил так, будто речь шла о чем‑то не очень его касающемся.
– Смотри‑ка, немцы идут и идут.
А под окнами днем и ночью шли войска. Гремела конная артиллерия. Куда‑то ехали казаки в запыленных шароварах с красными лампасами.
Нелли Ивановне посчастливилось: на улице она встретила знакомого подполковника – завсегдатая театра. Он служил в училище, расположенном в городке. Нелли Ивановна обрадовалась, решила – раз училище здесь, беспокойство преждевременно. Однако подполковник был крайне удивлен, увидев ее.
– Как, вы еще тут? – спросил он.
– Половина труппы уже уехала. Муж ждет машин. Ему обещали.
– Машины вряд ли будут, – покачал головой военный.
– Но ведь у нас декорации, костюмы, ценности на сотни тысяч.
Подполковник печально улыбнулся:
– Декорации! Мы вынуждены оставлять нечто подороже.
– Но, вы думаете…
– Завтра может быть уже поздно. Знайте, я далек от паники, но положение более чем серьезно.
– Скажите, немцы близко?
– Ближе, чем вы можете предполагать.
Вероятно, у нее был совсем беспомощный вид, потому что подполковник посмотрел на часы и вдруг сказал:
– Ну, вот что, сейчас без десяти четыре. В семнадцать, или, говоря по‑штатски, в пять, мы покидаем город. Если вещей будет немного, можем взять вас с собой.
Они условились о месте, где будет ждать машина.
Нелли Ивановна бросилась домой. Она почти бежала по улице, но на нее, кажется, никто не обращал внимания.
К счастью, Долинин был дома. Он сидел в старой качалке и курил, откинувшись на спинку.
– Знаешь, – торопливо и волнуясь начала Нелли Ивановна, – немцы совсем близко. Это говорю не я, это сказал Виктор Петрович – подполковник…
Долинин поднялся, положил папиросу:
– Успокойся. Пожалуйста, без паники.
– Я не паникую, но если военные…
– Мы с тобой штатские, Нелли.
– Он сказал, что завтра будет уже поздно. Нам дадут место в машине. Надо собраться немедленно… Только самое нужное.
– Ты шутишь. Бросить все вот так, на произвол…
– Бог мой, о чем ты говоришь… Может случиться – мы пойдем пешком.
Долинин сделал протестующий жест рукой:
– Превратиться в беженца? Никогда!
– Да пойми же, каждый час они могут оказаться здесь. Что же тогда? Ведь уехало уже столько наших. Ты должен немедленно распорядиться, чтобы все эвакуировались.
– Нелли, у страха глаза велики. Уехали те, кому наиболее необходимо. Ну, те, кому больше всех угрожает…
– Как это? Кому? Я не понимаю тебя.
– Не будь ребенком. Членам партии и евреям.
– А тебе, а нам?! Разве есть какая‑нибудь разница?
Нелли Ивановна была поражена.
Долинин начал раздражаться:
– Ну ясно же есть разница, и даже очень большая, разумеется, с точки зрения их убеждений. Поэтому я понимаю тех, кто не ждет. Но, думаю, что все не так страшно, как рисует твой Виктор Петрович, хотя он и военный человек. Ведь не слышно даже стрельбы пушек. Не впустят же их в город просто так, без сопротивления. Взгляни, в домах полно народу. Ну а бежать голыми… Что мы будем делать там без монтировки, без костюмов… Кому мы нужны в таком состоянии? Концертный ансамбль! Бродячая труппа по аулам…
Нелли Ивановна все еще не верила, что это происходит наяву, что она в самом деле слышит эти спокойные, циничные рассуждения. И вдруг она словно впервые увидела перед собой настоящего Долинина.
– Ты… Ты в самом деле? – Она не находила слов.
– Но пойми, – продолжал он. – Я не имею права рисковать судьбой людей… Да и в конце концов мы же всего‑навсего актеры, – комедианты, как говорили некогда. Мы умеем только развлекать… Ну, будь же умницей. – Он взял ее руку и заговорил тихо и вкрадчиво: – Нельзя же слепо верить всему, что пишут в газетах. Может быть, можно переждать…
– Переждать?! – Нелли Ивановна резко вырвала руку. – Подлец! Негодяй!.. – Она сказала это очень спокойно и ясно. – Ах, какой же ты негодяй!
Долинин только театрально пожал плечами.
Нелли Ивановна повернулась и бросилась к чемодану, который стоял тут же, в углу. Она раскрыла его. Потом распахнула шифоньер и принялась в невероятной спешке набивать чемодан платьями, бельем, туфлями. Затем так же торопливо положила в сумочку коробочку с драгоценностями, деньги, полученные за недавний концерт, паспорт, какие‑то, вероятно уже ненужные, квитанции.
Надо было закрыть чемодан, но, набитый сверх меры, он не закрывался. Нелли Ивановна нажала на него коленом. Долинин механически наклонился, чтобы помочь ей, но она отстранила его, нажала изо всех сил на чемодан, и замок защелкнулся.
Долинин стоял сзади. Он, кажется, еще не верил в то, что она уедет одна, бросит его.
– Ну, успокойся, Нелли, – бормотал он. – Я несколько преувеличил… Мы обязательно уедем. Зачем же излишняя спешка?
Но она уже не слышала его. Она надела летнее пальто, взяла на руку меховую шубку и, не глядя на Долинина, стала тащить чемодан к выходу.
Растерянный, он пошел следом за ней.
– Нелли, – бормотал Долинин, – Нелли, ну перестань. Вернись…
Уже с площадки лестницы она взглянула на него, и ей показалось, что за все шестнадцать прожитых совместно лет она впервые увидела этого человека. И мгновенно поняла: что бы ни случилось – она уже никогда больше, ни при каких обстоятельствах не вернется к нему.
Мальчишки со двора, счастливые любому случаю участвовать в чем‑то необычном, бегом потащили ее чемодан на палке по пыльной улице.
Долинин выскочил на балкон. Он все еще на что‑то надеялся.
– Нелли, Нелли, куда же ты? Вернись! – кричал он.
Потом он заметил, что на него смотрят, и вошел в комнату.
– Вернется, – сказал он сам себе. – Вернется. Куда же она денется, в самом деле!
Но Нелли Ивановна не вернулась.
Через час Горск уже оставался далеко на западе. Они ехали быстро, насколько позволяла забитая беженцами дорога. Шофер почти не отрывал руки от кнопки сигнала.
Нелли Ивановна молчала, лишь про Долинина сказала, что он поедет с грузовиком. Больше ее ни о чем не расспрашивали. Она закрыла косынкой лицо от пыли и старалась не думать ни о чем.
– Смотрите, бомбили, – сказали рядом.
Нелли Ивановна подняла голову и впервые увидела войну такой, как она есть, – черные воронки в растерзанной земле, разлетевшиеся в стороны колеса повозок, раздутые трупы лошадей и нестройный ряд холмиков свежих могил с наскоро, кое‑как сколоченными пирамидками и крестами. И вдруг ее личное несчастье показалось ей в этот момент маленьким и попросту смешным.
Корпусу, в который прибыл Латуниц, ставилась задача: пропустить отступающие разбитые группы, столкнуться с противником и остановить его.
Дивизия, куда он направлялся, была изрядно потрепанной.
– Вам придется поработать, – сказал командир корпуса. – Прежний комдив готов был, кажется, отходить до Урала. Нелегкая вас ждет жизнь. Люди прибывают и, вероятно, будут прибывать еще. Но кто знает, когда явятся немцы. Вряд ли они станут ожидать, пока мы укрепимся.
Генерал умолк. Он вынул платок, вытер вспотевший, бронзовый от загара лоб и выжидательно взглянул на высящегося перед ним полковника. Сидя за столом, он как бы прикидывал: «Справится ли?»
Латуниц молчал. Ни к чему были лишние слова.
И тогда комкор поднялся и проводил его до дверей. Он пожал полковнику руку и сказал на прощание:
– Да, учтите, у нас всё еще боятся танков. С этим пора кончать.
Вертлявый «виллис», ныряя на ухабах, вез Латуница в дивизию. Дороги были забиты. Груженные снарядами машины шли к передовой. Беспорядочный встречный поток отходящих частей преграждал им путь. Не раз полковнику приходилось вмешиваться в дорожные дела, энергично расчищать путь тем, кто двигался на запад.
Молодой, но бывалый вояка сержант‑шофер с хитрым любопытством косился в сторону молчаливого полковника.
– В штаб! – коротко бросил тот, когда машина въехала в село, где располагалось командование дивизии.
– Есть в штаб! – бодро отозвался сержант. Он был рад тому, что наконец услышал голос комдива. «Виллис» не без лихости развернулся и резко остановился возле одноэтажного школьного строения, как клубок, опутанного телефонными проводами.
Латуниц вышел из машины. Затем скинул побелевший от пыли плащ и бросил его на сиденье.
Некоторые из связных, заметив прибывшего полковника, неторопливо поднялись с земли, принялись одергивать застиранные, изрядно севшие гимнастерки. Другие продолжали спать, положив голову на седло или уткнувшись лицом в согнутую в локте руку.
На короткий миг полковник остановился, оглядел всю эту весьма не боевую картину и без улыбки спросил встретившего его майора:
– А это что за банда?
Майор покраснел и пожал плечами:
– Связные из частей, товарищ полковник.
Вихрастый младший сержант пнул спящего соседа. Тот торопливо вскочил на ноги и, часто мигая, принялся застегивать ворот гимнастерки.
Латуниц подозвал рукой бойцов. Связные подбежали к нему, вытянулись как умели.
– Откуда? – спросил полковник.
– Сто пятый полк.
– Минометная рота.
– А‑а, а я думал, от Махно. – Черные глаза комдива сверлили несчастных. – А еще конники… – И он сделал нетерпеливый резкий жест, словно хотел смести всех, кто был перед штабом.
– Видали, – подмигнул обалделым связным шофер, когда спина полковника скрылась в дверях школы. – Даст вам жизни «маленький» дядька. – И он весело расхохотался.
Латуниц, наклонив в дверях голову, вошел в штаб.
– Смирно! Товарищ полковник…
Но комдив, не дослушав начальника отдела, прервал рапорт. Он кивнул штабным и подошел к карте:
– Покажите расположение.
Майор вооружился карандашом. Тупым концом его повел по красной змейке на карте. Широко расставив ноги и нагнув голову, Латуниц начал разглядывать боевой порядок частей дивизии.
– Начальник штаба где?
– Здесь. – Возле комдива очутился грузный немолодой командир с короткими, по‑кавалерийски кривоватыми ногами. – Начальник штаба подполковник Петровский.
Латуниц привычно козырнул и коротко пожал руку подполковнику:
– Почему штаб так далеко от частей?
– Решенье бывшего комдива, – пояснил начальник.
– Когда он покинул дивизию?
– Нет еще двух суток.
– Что же вы делали до сих пор?
Он молча смотрел в лица штабных и их начальника. Командиры молчали.
– Так вот, – сказал полковник и, взяв со стола красный карандаш, отметил на карте населенный пункт. – Завтра к утру всем быть здесь. Понятно?
– Есть. Быть утром здесь. – Начальник штаба склонился над картой. – Со вторым эшелоном как поступать?
– А где они?
– Вот тут. По дороге километров двадцать.
– Ишь, – неожиданно улыбнулся комдив, – куда забрались! Ловкие ребята! А впрочем, – Латуниц махнул рукой, – у них там склады, пускай сидят. А чтобы начальство не к складам, а к частям ближе. Скажите завтра, чтобы был полный доклад.
Потом он встретился с комиссаром. Тот только что вернулся из полка, в который прибыло новое пополнение.
Комиссару уже перевалило за пятьдесят. Он успел послужить в царской армии, прошел всю гражданскую войну, последние годы был директором школы в Казани. Очень стройный, подчеркивающий свою выправку, он был удивительно неусидчив и беспокоен.
– Вот что, – сказал Латуниц, расхаживая по комнате перед внимательно следящим за ним комиссаром, – чтобы у нас политотдельцы никто по хатам не киснул. Чтобы люди видели их. И в боевом виде…
Комиссар сорвался с места. Он тоже заходил по комнате, забавно, как в походе, размахивая руками. Нашивки ранений при этом задвигались над карманом его гимнастерки.