– А ничего, бабушка. Победим, вот увидишь, победим, – неожиданно весело сказал Ребриков. И деревенская бабка, кажется, поверила ему. Она спрятала кружку в мешок и задумчиво сказала:
– Должны, сынки, ведь все земли поднимаются.
Неизвестно, о каких землях она думала, но простые эти слова запомнились Володьке надолго. И вот теперь, в тяжелые дни, когда там, на фронте, решалась судьба Москвы, он отчего‑то думал ее словами: «Должны, могут… Ведь все земли против них поднимаются».
В молчаливом, тревожном напряжении прожили первые дни декабря. В шесть утра толпой задерживались внизу у репродуктора.
«Внимание, говорит…»
И каждое утро щемящее тревожное чувство охватывало всех. Но вот слышалось третье слово: говорила Москва, и облегченно вздыхали курсанты, и снова начинался тяжелый курсантский день военного времени.
Это случилось двенадцатого ночью, когда усталая рота уже отходила ко сну. Кто‑то из соседней казармы вбежал в помещение. Пренебрегая всеми строгостями распорядка, крикнул:
– Ребята, по радио передали… «Поражение немцев под Москвой»!..
С ходу прыгнув в сапоги, в нижнем белье, наперегонки бросились вниз. Репродуктор, который, кстати сказать, уже почти неделю молчал, казалось, не выдержал и хрипло и сбиваясь, будто сам волновался, сообщал новости. Никто не замечал холода. Словно не веря своим ушам, счастливо переглядывались курсанты: «Это так, верно? Мне не кажется? Ведь ты тоже слышишь?»
Еще долго потом, несмотря на окрики дневального, шумела взбудораженная рота:
– Теперь нас выпустят.
– Сейчас пойдет.
– Конечно, – соглашался Ковалевский. – В наступлении нужны люди.
– И без вас вояк хватает, – шутил Потов.
Но и рассудительному Потову тоже хотелось поскорей покинуть стены отгороженного от войны военного городка. В конце концов он сказал:
– Зимой дела будут. На всех работы хватит.
Потом наконец заснули. И, слушая потрясающий казарму могучий храп, счастливо улыбался дневальный.
С декабря все переменилось в театре.
Немцы откатывались от Москвы. Каждый день освобождались города, названий которых прежде никто не знал или, во всяком случае, не помнил. Нарофоминск, Волоколамск… Малоярославец. Теперь они казались такими знакомыми и родными. Их отыскивали на картах, восхищались звучностью русских названий. Находили в этом что‑то символическое.
Кто‑то из актеров высчитал, что – если наступление пойдет так и дальше – летом война будет кончена.
Теперь не приходилось больше думать над мучительно горьким вопросом: куда же эвакуироваться еще, куда катиться дальше?
Нелли Ивановна словно забыла о неудобствах квартиры, о холоде на сцене и отсутствии горячей воды.
Вскоре пошли совсем обнадеживающие вести. Был взят Ростов. Под Новый год десантники выбили немцев из Керчи и Феодосии.
Долинин принес пьесу о войне. Это была первая пьеса, рассказывающая о том, что происходило на фронте. Хотя и очень наивная, она порой трогала и вызывала слезы. Постановку решили посвятить первым победам.
Актеры рьяно взялись за дело. Как себя ведет человек в бою, они не знали, но вкладывали в роли весь пыл и умирали на сцене патетически.
Нелли Ивановна в новой пьесе играла девушку‑партизанку. Роль была небольшая и обрывалась посередине спектакля. Но других подходящих ролей не было, а участвовать в этой пьесе ей хотелось непременно.
С Ниной теперь виделись редко, – когда Нелли Ивановна возвращалась из театра, дочь, если в этот день не была в ночном дежурстве, уже спала.
Как‑то раз утром, когда они обе оказались дома, Нелли Ивановна отважилась на серьезный разговор с Ниной. Сперва она заговорила о том, что слышала – в Москву собираются возвращаться некоторые театры, потом сказала:
– Тебе тоже пора подумать о будущем. Все скоро станет на свое место, и ты должна быть там, где тебе следует находиться.
Нина не сразу поняла мать:
– О чем ты?
– Ну, об этом, твоем госпитале. Сейчас для тебя это вовсе не обязательно.
– Но, мама! – Нина далее снисходительно улыбнулась. – Не хватает, чтобы ты еще сказала, что мне это не очень идет.
Нелли Ивановна вздохнула. За последнее время ей становилось все труднее и труднее говорить с дочерью.
– Да, но твоя музыка? – продолжала она. – Ведь ты все забудешь. А потом – кончится война и тогда что?.
– Поступлю в телефонистки, – пошутила Нина, но тут же добавила: – Нет, мама, это не так. Войне еще совсем не конец. А вот от моей музыки сейчас никому ни капелечки пользы.
– Может быть, по‑твоему, и от театра никакой пользы? Может быть, и мне следует пойти в санитарки?
– И от театра небольшая польза.
Нелли Ивановна уже не на шутку сердилась:
– Так почему же, по‑твоему, каждый день так набит зал? Почему все военные рвутся к нам в театр?
– Потому что… – Но Нина и сама не знала почему. – В общем, – продолжала она, – я музыкой сейчас заниматься не могу. И потом, – лицо ее вдруг сделалось серьезным, – я давно хотела тебе сказать, мама. Я, наверное, скоро уеду.
– Куда еще?
– Я не знаю куда, но наш госпиталь, кажется, сделают фронтовым.
Нелли Ивановна давно ждала этого часа. Но сейчас, когда время пришло, она не выдержала и почти беззвучно заплакала. А потом, достав платочек, вытерла слезы.
Нине стало жаль мать.
– Не надо, мама, – сказала Нина, гладя ей руку. – Ты можешь быть спокойна: наш госпиталь на медсанбат, он будет в тылу. Я вернусь жива и здоровехонька.
Нелли Ивановна вытерла слезы.
– Поступай как хочешь, – сказала она. – Ты уже не девочка. Только знай, если с тобой что‑нибудь случится… И потом, есть же и другие госпитали… Все начальники бывают у нас в театре…
– Не надо, мама, – повторила Нина.
Нина уехала из Канска скорей, чем того ожидала ее мать. А затем отправился в командировку в Куйбышев Долинин. Там теперь находился Комитет по делам искусств.
Нелли Ивановна осталась одна. По вечерам, когда она бывала свободна от спектаклей, она все равно шла в театр. Одиночество для нее было невыносимо. После спектакля кто‑нибудь из актеров провожал ее домой.
Одна – в неуютной, не своей квартире. Нелли Ивановна пила теплый чай из термоса и экономно расходовала сахар. Потом она брала книгу – что‑нибудь позанимательней, подальше от войны, – и забиралась в постель. Но развлекательное чтение не шло в голову, и, отложив в сторону книгу, она долго думала о дочери и о муже. Странно, но теперь ей порой начинало казаться, что в жизни ей не так‑то уж и повезло, как думалось прежде, а ведь совсем недавно представлялось, что все сложилось отлично.
Иногда она вспоминала Латуница, Где он? Жив ли? Может быть, это происходило потому, что Нина становилась все больше похожей на отца. Однажды Нелли Ивановна подумала о том, что́ было бы, если бы она не ушла от него. Может быть, с годами все сложилось бы иначе, но театр… И она гнала прочь от себя ненужные воспоминания.
В феврале из Куйбышева приехал Борис Сергеевич. Привез сухофрукты и килограмм настоящего кофе. Он был возбужден и свеж, как в прежние хорошие времена. Удалось договориться о переводе театра на Северный Кавказ.
– Это тебе не Канск, – говорил он, с удовольствием прихлебывая черный кофе, который варил сам. – Ростов наш и Донбасс тоже. На Кавказе сейчас совершенно безопасно.
На общем собрании в театре радостную весть сообщили всем. Актеры встретили ее аплодисментами. Долинин прибавил еще от себя, что, по полученным сведениям, на Кавказе все есть и цены умеренные.
Отъезд был назначен на конец марта.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Случилось так, что в январе Ребриков отсидел трое суток на губе, – так именовалась среди курсантов гауптвахта. Очутился он там следующим образом. Взвод шел в наряд, Казанов назначил Ребрикова дневальным по уборке. Ребриков заспорил, а когда сержант стал настаивать на своем, обругал Казанова. Тот доложил лейтенанту, и лейтенант дал Ребрикову трое суток.
На гауптвахте пребывало еще трое парней. Днем, облачившись в шинели третьего срока службы, без ремней, они пилили дрова для бани. Вечером, сидя на голых топчанах, вели долгие разговоры.
В общем, на губе было не так уж плохо. Курсантский режим дня был нарушен, и получалось нечто вроде отдыха.
На белой облупленной стене Ребриков по памяти нацарапал идущие от Москвы дороги, кружки ближайших западных городов. По этой «карте» решали, как наступать дальше, спорили, шумели, выбирали направление дальних ударов.
За этим занятием их и застал лейтенант, когда пришел забирать Ребрикова. Лейтенант был немногим старше курсантов и сам, наверное, был не прочь поспорить, но он был командиром, а это ко многому обязывало. Оглядев схему, он снисходительно улыбнулся:
– Ну, полководец Ребриков, давайте в расположение.
Конечно, он был хорошим парнем, этот лейтенант Максимов, и Володьке даже стало как‑то не по себе за свою «трудновоспитуемость». А главное, по пути в казарму лейтенант не сказал ему ни слова упрека, вообще ничего не сказал. А это уже было хуже всего.
Но тут пошли такие дела, что стало не до переживаний.
Первую сногсшибательную весть принес Томилевич:
– Братцы, выпускают!
Сперва ему не очень поверили. Томилевич уже десятки раз приносил подобные сведения. Но когда после обеда отменили сон и приказали сдавать оружие, сомнений не осталось.
Вечером уже распределяли по командам. Возбужденные, еще не верящие в свое счастье, без пяти минут командиры слонялись по коридорам.
– Куда тебя?
– На Воронеж. А ты?
– Черт его знает! Почему‑то в Забайкалье.
Ребриков с большой группой был назначен в Москву в НКО. Было обидно, что опять направляют в тыл, но спорить не приходилось. Томилевич в единственном числе отправлялся к иранской границе. Других посылали в Сибирь и за Волгу.
В первый раз курсанты были вызваны в кабинет начальника училища. Он пожелал всем удачи, сказал, чтобы не падали духом, если первое время в частях будет трудновато. Потом пожал выпускникам руки. Команде, в которой был Ребриков, сказал:
– Вы едете в затылок главного удара. Участок серьезный. Не подведите! – и улыбнулся.
Всю ночь рота не спала. Обменивались далекими домашними адресами и сохранившимися помятыми фотографиями. Балагурили, надеялись встретиться в Берлине.
Ребриков адресов не брал и своего никому не давал. Говорил:
– Будем живы – найдем друг друга.
В последние дни ему повезло: он получил сразу пять писем – четыре от матери, одно от Левы. В каждом письме мать умоляла писать как можно чаще, о себе сообщала кратко: «…мы с папой живем мыслью о встрече с вами».
Впрочем, письма все были старые, написанные не позже октября, и понять из них, как идут дела в Ленинграде, было невозможно.
Из письма Левы, тоже очень давнишнего, он узнал, что друг его оказался в народном ополчении.
Ребриков улыбнулся. Он как‑то очень живо увидел Левку в военной форме, которая, конечно же, была не по нему.
«…Мы еще встретимся, Володька, – писал Лева большими буквами и, как всегда, криво. – Еще станем ходить по улицам нашего замечательного города, в который никогда не ворвется враг. Помнишь, мы говорили с тобой об этом на Литейном? Вот уже октябрь, а немцы там, где были. Придет весна – и мы их прогоним отсюда…»
– Придет весна, придет, – повторял Ребриков сам себе, складывая письмо.
Утром никто не хотел вставать. За долгие месяцы решили отоспаться. На табуретках лежали те же курсантские гимнастерки, только с иными, неумело пришитыми петлицами, с золотым ободком‑кантиком и красными квадратиками.
Лейтенант! Это слово звучало сейчас, как сказочное «Сезам, отворись!» Лейтенант! Тебе уже не может приказать мести пол Казанов. Ты с ним на равных. И командир взвода тоже только лейтенант, как и ты. Лейтенант! Какая пропасть между рядовым курсантом, которому любой, кто носит хоть треугольник на петлицах, может сделать замечание! Да, за это стоило и пострадать.
Собственно, кроме кубиков и петлиц, ничего отличительного, комсоставского, не выдали. Выпускникам говорили: «Оденетесь в частях». Но выпускники на это надеялись слабо. Неожиданно открылось, что в роте немало хитрецов. Кое‑кто вытаскивал из чемодана давным‑давно приготовленные легкие сапоги – несбыточную мечту каждого вновь испеченного командира. Кое‑кто, оказывается, уже умудрился обменять на складе курсантскую шинель на бывшую в употреблении, но все же двубортную – командирскую. Кто‑то вынимал из вещевого мешка порядком смятые, но настоящие командирские бриджи. Да, это был не выпуск мирного времени, когда молодые лейтенанты покидали училище в новеньких, подогнанных в талию кителях и блестящих сапожках. Время настало другое.
Еще в Ленинграде Ребриков раздобыл себе ремень со звездой на пряжке. Теперь он с удовольствием надел его. Шинель, хоть и курсантская, была неплохо подогнана. Правда, шапка и сапоги были солдатскими. Но все же, кажется, он выглядел вполне достойно.
Перед тем как уйти навсегда из училища, выстроились квадратом на плацу. Начальник училища произнес напутственную речь и впервые назвал стоящих перед ним курсантов командирами.
Ребриков плохо слушал речь полковника. Он думал о том, что человеку всегда трудно расставаться с тем, к чему он привык. Вот и ему, так мечтавшему об этом моменте, сейчас было немножко грустно прощаться с этим двором, обнесенным облупленным каменным забором, с домиком, где находилась аудитория тактики, с шумной, вечно пахнувшей щами столовой, где от веселых поварих и ему иногда перепадала лишняя порция каши с мясом.
Послышалась команда, и взвод за взводом недавние курсанты стали покидать военный городок. Шли строем, без оружия. Почти у каждого в руках был фанерный сундучок с витиеватыми узорами по коричневому лаку на крышке. Других чемоданов в магазинах Канска не нашлось.
Когда проходили мимо знакомого госпиталя, Ребриков нарочно поднял голову. Ему захотелось, чтобы вот сейчас его увидела Нина Долинина. Пусть посмотрит. Может быть, он и не вернется. Но госпиталь был пуст. Никто не выглядывал из больших окон.
До Ярославля команды ехали вместе. Вагон почему‑то дали дачный, сидячий. Но не все ли равно. Кое‑как расселись по скамейкам. Делили хлеб, масло, консервы, выданные на дорогу. Потом быстро все уничтожили и стали петь. И вдруг кто‑то, кажется Томилевич, в шутку затянул:
Дядя Ваня, хороший, пригожий…
И весь вагон дружно грохнул:
Дядя Ваня всех юношей моложе…
Кто‑то позади Ребрикова пел эту легкомысленную песенку особенно старательно. Володька обернулся. Это был Казанов. Он распевал «Дядю Ваню» с каким‑то лихим озорством, и Володька дружески улыбнулся бывшему помкомвзвода, забыв все прежние обиды.
В Ярославль прибыли в три часа ночи. Тут командам предстояло расставаться. Отсюда пути расходились.
Пошли на вокзал. В большом, тускло освещенном зале не было ни одного свободного местечка. Люди спали на бывшей буфетной стойке, на закрытом газетном киоске, прямо на грязном кафельном полу, положив под голову мешки. Тяжело храпели куда‑то едущие солдаты.
Тут же в углу кучкой сидели командиры, направлявшиеся с фронта в академию. На них были простые солдатские ватники и серые шапки. Только по петлицам, выглядывавшим из воротов ватников, можно было догадаться, что это командиры. Они ели хлеб с колбасой и запивали кипятком.
Ребриков и Томилевич подошли к ним. Один из командиров, смуглолицый, с легким шрамом над бровью, улыбнулся, обнажив белые ровные зубы:
– Смена. Из училища? Добре.
– Ну, как там, на фронте? – спросил Ребриков.
– Разно бывает.
И Ребриков так же вдруг согласился, как спросил:
– Понятно.
Поезд на Москву отправлялся через час.
Пришло время прощаться. Теперь уж действительно, может быть, навсегда.
Казанов глянул в глаза Ребрикову, сказал:
– Не носи лиха. Служба…
И Ребриков ответил:
– Да ну тебя. Чего там…
Только Томилевич не выдержал, обнял Володьку:
– Эх, жалко, не вместе назначили…
С Северного вокзала в Москве Ребриков позвонил тетке, сестре отца, но ему ответили, что Мария Львовна давно эвакуировалась. Живет на Урале, в Березняках. Больше звонить было некуда. Домой послал телеграмму: «Нахожусь Москве еду фронт», – хотя еще сам не знал, куда едет. Не верил и в то, что телеграмма дойдет домой.
Москва лишь начинала приходить в себя после недавних тревожных недель.
Стоял серый туманный день, и от этого улицы казались еще суровее. В переулках чернели хвосты очередей. Трамваи и машины шли сквозь сдвинутые к тротуарам противотанковые «ежи».
Повсюду в метро, на углах проверяли документы. Молодых лейтенантов поминутно останавливали. Старший вынимал из‑за пазухи бумаги, предъявлял их. Патрули козыряли им и отпускали.
В Москве получили новое назначение. Ребриков и еще несколько ребят направлялись на юг, в город, неподалеку от которого проходил фронт.
Поезда ждали два дня. Ночевали на Курском вокзале. Там работал душ, и удалось отлично помыться. Но спать приходилось в агитпункте. Другого места не было. Штурмом брали вечером эстрадные подмостки. Это было все же лучше, чем лежать на полу. Утром снова шли в душ. Однажды повезло, пробились в ресторан «Метрополь», пили пиво и ели отбивные котлеты.
Поезд, в который наконец сели, был переполнен фронтовиками. Устраивались по десять человек в купейном отделении.
Вот и уплывала Москва. Мелькали кривые улочки мало знакомого дорогого города. Огромные дома стояли среди почерневших, почти деревенских лачуг, каких Ребриков никогда не видел в Ленинграде. На окраинных улицах теснились сдвинутые по сторонам надолбы. Над поездом низко пролетел самолет с красными звездами.
Все отчего‑то молчали.
И вот Ребриков попал на передовую, – на передовую, о которой так много говорили в училище и которую с прудом представляли себе курсанты. В конце января он уже оказался в действующем полку. Как здесь все было не похоже на строгий график училищной жизни.
Тыл полка приютился в нескольких чудом уцелевших избах большого села. Ребриков увидел своими глазами то, что до сих пор видел только на бледно отпечатанных газетных фотографиях. Страшное зрелище представляли ряды почерневших русских печей среди пирамид пепла, смешанного со снегом, там, где еще недавно была сельская улица. Печально и бессмысленно высились голые трубы на фоне посерелого зимнего неба. От сожженных изб исходил горький запах. И не верилось, что еще недавно в очагах здесь теплился огонь, жили люди.
Тихо, совсем не так, как это представлялось Ребрикову, было в расположении штабных землянок. Лишь издали доносилась нечастая пулеметная дробь, да порой слышалось, как где‑то, ахая, рвались невидимые мины.
Если мина шлепалась где‑нибудь поближе, дневальный в первом отделе, молодой круглолицый парнишка в не по росту просторной шинели, спокойно отмечал:
– По дороге бьет. Пристрелялся, сволочь.
Все это пока было не таким уж страшным. Во всяком случае, Ребриков ожидал худшего и не очень‑то еще верил, что это и есть передовая. «Нет, – думалось ему, – передовая будет там… В батальонах, в ротах. Вот где достанется».
На третий день его вызвали к командиру полка.
По курсантской привычке, Ребриков еще раз протер суконкой до последней возможности начищенные головки грубых сапог, пальцами оправил шинель под ремнем и заспешил в штаб.
Возле дверей командирской комнаты он остановился, чтобы перевести дух, проверил, посередине ли находится звездочка на ушанке, и взялся за скобу:
– Разрешите, товарищ подполковник?
– Входите.
Командир полка был немолод. Проседь серебрилась в его зачесанных назад волосах и ежиком подстриженных усиках. Сидя за столом, он спокойно и, как показалось Ребрикову, немного устало посмотрел на прибывшего командира.
– Здравствуйте, товарищ лейтенант Ребриков, – сказал он, поднимаясь и протягивая руку. Затем немного помолчал, снова опустился на стул и неожиданно спросил: – Ну, чему же вас там научили?
Как было ответить на такой вопрос? Не ляпнуть же в самом деле: «Всему». Легкая краска выступила на лице Ребрикова. Но помог сам командир.
– Тактику знаете? – спросил он.
– Знаю, – твердо сказал Ребриков.
– Карту хорошо читаете? С оружием знакомы?
– Знаком.
– Ну, так вот. – Командир полка разглядывал Ребрикова так, будто прикидывал, на что он может быть годен. – Ну, так вот… – продолжал он. – Пойдете командовать ротой. В третий батальон. Командир – капитан Сытник. Хороший командир, боевой.
– Ротой?! – Ребриков не сразу понял приказ. Такого он никак не ожидал. Он был убежден, что ему дадут взвод… И вдруг – рота…
– Да, ротой, – кивнул подполковник. – А что вы удивляетесь, ведь вы лейтенант и учились более полугода, а у нас взводами сержанты командуют. Вот и на вашем месте сейчас старшина. Ступайте в подразделение и принимайте роту. Приказ будет. Ну… – и он крепко пожал Ребрикову руку: – Желаю успеха. Думаю, училища своего не подведете. А училище у вас хорошее. Выдающиеся командиры его кончали.
Никогда Володька не представлял себе, что в земле можно так, почти по‑домашнему, устроиться. Здесь жарко топились печурки, уютно, как керосиновые лампы, светили коптилки, ловко смастеренные из артиллерийских гильз. И топчаны у командиров стояли аккуратно прикрытые байковыми одеялами. Конечно, удобства были относительные. Но ведь Володька представлял, что ночевать придется на снегу и жить в открытых окопах.
Первые ночи он спал плохо. Чутко прислушивался к тому, как взрывались где‑то вблизи снаряды. Иногда приподнимался на локте и поглядывал на своего связного Сергеенко: не замечает ли тот, что командиру не по себе. Но Сергеенко ничего не замечал или делал вид, что не замечает. Во всяком случае, он так преспокойно посапывал носом, что можно было подумать, спит не в километре от передовой линии немцев, а у себя дома на Полтавщине. И, глядя на спокойного связного, Ребриков пытался убедить себя, что война не так уж страшна: пули, конечно, посвистывают, но если понапрасну не высовываться где не надо – не заденут, да и мины и снаряды в траншеи попадают редко.
Еще в училище приготовился Ребриков принять на фронте взвод самоотверженных героев – молодых широкогрудых ребят, в полной выкладке, в касках и с противогазами на боку. А в окопах сидели уже немолодые дядьки, с усами и щетинистыми щеками, в потасканных шинелях, в почернелых полушубках, курили самокрутки и вели разговоры об оставленных дома делах. И, глядя на этих уже обжившихся на войне людей, понял Ребриков, до чего же были смешны там, в училище, он и его товарищи со всеми своими портупеями и медными пряжками.
И все же порой отсутствие пуговиц на гимнастерках раздражало его.
Однажды, когда он крепко «продраил» бойцов за давно не мытые котелки, он, уходя, услышал сдержанное, но все же донесшееся до его ушей: «Понятно, из инкубатора…»
Ребриков сделал вид, что не расслышал злой реплики, но она задела его за живое. Значит, его считают цыпленком, посмеиваются и собираются посмотреть, каким он окажется, когда дойдет до настоящего дела. Ну, приведись такой случай, он им докажет.
И случай не заставил себя ждать.
Не прошло и трех суток – пришел приказ разведать новые огневые точки противника по фронту роты и проверить надежность ночной обороны врага. Двух разведчиков прислали из штаба полка, командира Ребриков должен был выделить сам.
Как ни протестовал политрук, но Ребриков убедил его, что для пользы дела с разведчиками пойдет он сам.
Долго, очень долго помнил он потом, чего натерпелся в ту ночь. Они пробирались к немецким позициям по метру, до полуночи. Он не отставал от других. Страшила мысль, что каждую минуту их могут обнаружить и смерть тогда – лучшее из того, что можно будет выбрать. Но еще больше боялся Ребриков отстать от товарищей: тогда он уже не сумеет посмотреть в глаза бойцам. И он полз и полз за разведчиками, – сердце предательски громко стучало под овчиной, – пока не стала ясно слышна немецкая речь и боец справа шепнул:
– Дальше нельзя. Теперь запоминайте…
В свои траншеи возвратились к утру. Недавно полученный белый полушубок был разодран. Мечта Ребрикова превысить задание и вернуться с «языком» не осуществилась, но с тем, что от них требовалось, они справились. А главное… главное, он теперь знал: страх можно подавить, если стиснешь зубы и скажешь себе: «Не трусь!»
Донесение было отправлено вовремя, а потом немалого труда стоило связному Сергеенко уложить на топчан своего молодого командира, который сразу же мертвецки уснул, рухнув телом на дощатый шаткий столик.
Он не знал, сколько времени проспал. Очень взволнованный, Сергеенко тряс его за плечи:
– Товарищ лейтенант, командир полка требует.
– А‑а?! – Он не сразу сообразил, чего от него хотят. – Что, командир, где? – Потом поняв, схватил трубку с такой поспешностью, что чуть не опрокинул телефонный ящик. – Семнадцатый слушает!
– Это вы, – послышался в мембране сухой голос. – Кто вам разрешил самовольничать?
Ребриков молчал.
– Я вас спрашиваю, семнадцатый. Кто вам приказал?
– Я сам, – глухо произнес Ребриков.
– Ах, сам… скажите, какой герой отыскался. Мне такой героизм не нужен.
– Слушаю.
– На первый раз выговор, а вторично – отдам под суд. Людей бросать, мальчишка!
В трубке щелкнуло и стихло. Ребриков на всякий случай подержал ее еще некоторое время возле уха, а затем осторожно положил на аппарат. Он взглянул в сторону застывшего в напряжении связного и вдруг весело подмигнул ему и высунул язык:
– Видал?! Попало…
Но его вовсе не расстроил разговор с командиром полка. Не испугало бы его и куда более строгое наказание. Он знал, что сделал главное – проверил себя. Он, пожалуй, и впредь не струсит, когда будет нужно.
С той памятной ночи и в самом деле иначе стали поглядывать бойцы на своего нового командира. Как только показывался лейтенант в каком‑либо блиндаже, там сразу поднимались, старались поскорей ликвидировать непорядок, убрать с глаз командира лишнее.
Немного прошло времени, – недаром говорят, день на войне за неделю идет, – а Ребриков уже представить себя не мог без своей роты. Особенно привязался он к связному Сергеенко. И не только привязался, но и кое‑чему у него научился.
Когда впервые явился к нему немолодой, со следами оспы на лице красноармеец, Ребриков с удивлением подумал: «Какой же это связной?» Он ждал ловкого и быстрого парня, этакого Петьку, какой был в кино у Чапаева, а тут вдруг дядька за сорок, с ремнем ниже живота. Позже стало ясно: нескладный на вид Сергеенко оказался незаменимым для командира роты. Никак не ожидал Ребриков, что почувствует со стороны старого бойца такую заботу. Чай в кружке командира появлялся, неизвестно откуда, всегда горячим. Когда Ребриков, продрогший, приходил с обхода взводов, у Сергеенко обычно находился для него глоток водки. Связной уверял, что сберег ее с прошлого раза, но Ребриков отлично знал – свою порцию он давно выпил.
Не первую войну жил в окопах Сергеенко. Молодым парнем уже сражался он с немцами в империалистическую. «Може, вин тот же старый Фриц, що тогда був, и сыдыть против мене», – порой философствовал Сергеенко.
Было у Сергеенко в запасе столько историй, что хватило бы, наверное, не на один год. В часы затишья рассказывал связной командиру про то, как участвовал он в Брусиловском прорыве, про Зайончковского, «солдатского генерала», как звали того в окопах, про то, как конники лошадиным потом выводили заедавших их до тоски вшей. «Як с ходу рубаху с тела и за́раз пид брюхо ей – уси пипроподуть», – говорил Сергеенко. Удивляло еще Ребрикова, что связной на память знал по фамилиям всех своих бывших полковых, ротных, батальонных и взводных, как он их называл. И заметил Ребриков, что, слушая Сергеенко, всегда можно узнать и намотать себе на ус то, что может пригодиться во фронтовой жизни, и не раз задумывался над тем, уж не нарочно ли учит уму‑разуму своего молодого командира хитрый связной.
Как‑то раз Ребрикова срочно вызвали из землянки. Перед ним стоял командир полка. Ответив на приветствие лейтенанта, велел вести показывать ротное хозяйство. Молча подполковник и Ребриков обошли блиндажи и ячейки, побывали на кухне. Командир полка ничем не восхищался и ничего не ругал, а когда кончил обход и они остались одни с Ребриковым, сказал:
– Кажется, по‑человечески рота живет. – И, оглядев Ребрикова, спросил его: – Ну как, привыкли немножко?
И Ребриков весело ответил:
– Привыкаю будто, товарищ подполковник!
Командир полка вздохнул, поглядел на обжитые землянки, на дым, что стелется над подтаивающим снегом, и задумчиво проговорил:
– Засиделись мы тут. Будто и торопиться некуда.
И действительно, тишина вокруг была такая, что, казалось, люди залезли в землю просто из озорства.
Спустились в землянку. Подполковник разделся и поел вместе с Ребриковым супа и каши, которые принес Сергеенко. И как‑то сразу превратился командир полка в доброго гостя, простого и доступного. Он расспрашивал связного, где тот служил, и неожиданно выяснилось, что бывали они с Сергеенко где‑то почти рядом и воевали под началом одних и тех же командующих. Когда довольный этаким поворотом дел связной понес на кухню посуду, командир полка, закурив, сказал ему вслед: