Когда выступала Нелли Ивановна, Нина сидела в третьем ряду. Невольно она оборачивалась на дверь и боялась, что сейчас может произойти свидание, о котором не подозревают ни мать, ни отец.
Но встреча не состоялась. Латуниц не пришел.
После концерта были танцы. Стулья отодвинули к стенам. Возле эстрады, раскинув холщовые пюпитры, разместился духовой оркестр подшефной воинской части. Оркестр играл громкие марши, нежные вальсы, лихие мазурки. Трубные звуки и глухое уханье барабана рвались на улицу, и прохожие останавливались, поднимали головы и улыбались.
Ребриков не танцевал. Он вообще считал, что танцы – занятие пустое. Он гулял по коридорам, много курил, – больше для вида, чем по необходимости. Подтрунивал над Чернецовым, который ни на шаг не отходил от Майи Плят, над Рокотовым, который бродил по школьным коридорам, дожевывая бутерброды с ветчиной.
Проходя мимо буфета, Володька видел, что компания девушек обступила свою любимицу Марию Кондратьевну и та, в порыве старушечьей откровенности, шутливо предсказывала им будущее.
Девушки слушали взволнованно, с замиранием сердца.
– Ну а я? – спросила, порозовев, Нина.
– Вы? – ответила Мария Кондратьевна, внимательно на нее посмотрев сквозь очки. – О, у вас большое и интересное будущее, но придете вы к нему не сразу!
Еще более смутившись, Нина не знала, что ей ответить, а Ребриков саркастически улыбнулся, хотел по привычке съязвить, но раздумал и решил не ввязываться.
В перерыве между танцами работала «почта». Неожиданно Володька получил записку: «Ребриков, я желала бы с тобой учиться еще пять лет. X». Володька стал рассматривать почерк, но понять ничего не мог. Написано было печатными буквами. Ребриков решил, что это чья‑то шутка. Но все же ему было приятно, и он спрятал записку в боковой карман.
Вскоре Володьку отыскал Лева Берман.
– Пойдем, – сказал Лева, – есть важное дело…
Он повел его наверх, на четвертый этаж. В коридоре уже горел кем‑то зажженный свет. Возле кабинета физики стояла группа выпускников.
Когда Ребриков приблизился, Рокотов свистнул, все мгновенно разбежались, и в коридоре стало пусто. Напротив Володьки оказалась лишь одна растерявшаяся Нина Долинина.
В первый момент он подумал, что все это происходит по ее желанию. Он обрадовался и, мгновенно забыв раздоры, шагнул к Нине.
Но она вдруг рванулась вперед, хотела уйти, потом остановилась, повернулась к Володьке и резко, отчетливо сказала:
– Слушай, Ребриков, можно, чтобы я вообще тебя больше не видела?
Тогда Володька понял: она думала, что все это подстроил он сам. И впервые не нашелся, и только, приняв независимый вид, бросил:
– Можно, пожалуйста, это сколько угодно.
Вскоре друзья заметили, что Володька внезапно исчез с вечера.
Затем не стало и Нины. Она пожаловалась на головную боль, но на предложение Бермана проводить ее сказала:
– Не надо. Сама дойду.
Постепенно разошлись все.
На улице было уже совершенно светло. Гремели редкие запоздалые трамваи. Словно вымершие, глядели окнами в бледное небо громады домов. Притихший город спал.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Володька жил за шкафами.
Огромный резной буфет и два книжных шкафа отгораживали угол, где находилась его койка.
Уже много лет Володька мечтал жить в отдельной комнате. У брата была такая за стеной. Там стояло старое пианино и помятая низкая тахта. На полу валялась изрядно таки потертая медвежья шкура. Там была тишина, покой, возможность предаваться собственным мыслям, а здесь, за шкафами, каждое утро Володька слышал, как отец звенел ложечкой, мешая кофе в стакане, шелестел газетой и с удивительным упорством слушал при этом гимнастику по радио.
Вот и сегодня Володька проснулся от звуков шаркающих по полу шлепанцев Владимира Львовича и громкого сообщения диктора о том, что какая‑то радиопостановка отменяется.
Быстро вскочив, Володька стал одеваться. Он вдруг подумал: «А ведь со школой покончено». Это было странно и непривычно. Когда проходил мимо кухни, Елена Андреевна, которая у плиты пекла лепешки, сообщила, что Берман звонил уже два раза.
Вытираясь, Володька услышал, как в столовой громко сказали: «В двенадцать часов слушайте правительственное сообщение…»
Он быстро повесил полотенце, причесался, отправился завтракать.
Когда вошел в столовую, в сборе была уже вся семья. Пришла из кухни Аннушка. Она держала в руках огромный кухонный нож и выжидающе смотрела на приемник.
Часы по радио отбивали последние удары. Владимир Львович снимал и снова надевал свои большие роговые очки. Все напряженно молчали.
«Граждане и гражданки Советского Союза… – послышался взволнованный голос. – Сегодня около пяти часов утра…»
Владимир Львович снял очки.
Володька видел, как побледнел Андрей, а Аннушка вдруг прислонилась спиной к стене, и глаза ее стали стеклянными.
– Опять, значит, война пришла… – сказала она.
Когда отзвучали последние слова правительственного сообщения, никто не двинулся с места. Было слышно, как забурлил в кухне чайник, но никто не пошел снять его с огня. Наконец Владимир Львович надел очки и сказал:
– Ну что же, этого следовало ожидать.
Он отправился к себе в комнату и принес оттуда карту Европы.
Андрей старался казаться очень спокойным. Он даже пытался улыбнуться.
– Настало время отличаться, – сказал он.
Аннушка ушла в кухню. Елена Андреевна всхлипнула и принялась вытирать слезы.
– Ну что ты? – сказал Владимир Львович, пытаясь ее успокоить. – По‑моему, для слез еще никаких причин нет.
Он подошел к жене и стал осторожно гладить ее седеющие мягкие волосы.
– Вот и всё, вот и всё… – сказала Елена Андреевна. – Бедные дети.
Потом она успокоилась, вытерла глаза, позвала всех к столу.
Аннушка принесла кофе, но к нему долго никто не прикасался. Бутерброды с колбасой оставались нетронутыми.
После завтрака Владимир Львович куда‑то ушел. Видимо, он хотел остаться один, как всегда бывало в минуты серьезных жизненных испытаний.
Володька позвонил Берману. Тот, оказалось, уже снимал трубку, чтобы звонить Ребрикову.
– Жди. Сейчас буду. Всё обдумаем, – сказал Володька.
Как все изменилось вокруг!
Казалось, все было таким же. Так же позванивали на поворотах и визжа тормозили трамваи. Так же взмахивал рукой, направляя, транспорт, регулировщик на перекрестке. Так же, как и всегда, пенистым пивом торговали в киоске за углом. По‑прежнему мальчишки прицеплялись сзади к троллейбусу. Но все, все уже было иным. И троллейбус, и затянутые парусиной витрины продовольственных магазинов, и знакомый черноусый старик чистильщик на углу. Словно Ребриков никогда раньше не замечал всего этого, а теперь внезапно увидел, полюбил и понял, что не мог бы и дня прожить без того, что давно сделалось близким и родным.
Никогда он не считал, сколько домов нужно миновать от угла Невского до Левиного дома, а сегодня выяснил. Оказывается, тринадцать. Никогда не обращал внимания на то, что деревья на набережной Фонтанки подстрижены ровным четырехугольником, а сейчас смотрел на них и любовался. И зеленая вода сегодня ему была особенно мила.
Двери Володьке открыл сам Лева.
– Почему так долго?
Против ожидания, Лева был совершенно таким же, как всегда. Ребрикову на миг даже подумалось, что, может быть, он еще ничего не знает. Но товарищ сразу рассеял его сомнения.
– Как интересно, – сказал он. – Ведь только позавчера мы с тобой говорили, и вот…
– Да, – кивнул Ребриков. – Здо́рово мы вчера встречали войну.
Берман провел друга в комнату. Здесь все было как обычно. Покрытый клеенкой стол посредине, и Левины книги на полках, окнах и даже на полу.
Но сидеть дома сегодня было невозможно.
– Идем, найдем наших, – предложил Берман.
Из кухни с кастрюлькой в руках пришла мать Левы.
– Здравствуй, Володя, – сказала она, как‑то особенно внимательно глядя на Ребрикова.
– Приветствую, Софья Осиповна. – Володька старался сделать такой вид, будто ничего особенного не случилось.
Но на Левину мать не произвела впечатления его нарочитая бодрость.
– Какой ужас, какой ужас… – вздыхала она. – Как вы думаете, это надолго? Наша соседка говорит, что мы их скоро победим.
– Судя по книге «Первый удар», в сорок восемь часов, – мягко улыбнулся Лева. Но его матери было не до шуток.
– А как вы думаете, Леву возьмут? – продолжала она.
Володька знал, что Лева будет освобожден по здоровью, но говорить при нем об этом было бы бестактно. Однако и Левину мать пугать не следовало, и Ребриков решил отшутиться.
– От него потребуется только стратегическое руководство, – сказал он.
– Пошли, дипломат, – Лева потянул Володьку за рукав.
На углу Фонтанки и Невского, напротив дома, в котором жил Самарин, на них налетел Рокотов. Он был возбужден.
– Ну вот, пришел моментик! Ох и дадим же мы им!.. – И он потряс своим огромным кулачищем.
– Наш Ракушка всегда был образцовым оптимистом, – сказал Лева.
– Пойдем, герой‑романтик! – Ребриков стукнул Рокотова по спине.
Все вместе отправились к Чернецову, ко дома его не застали. Им сказали, что Сергей с утра ушел разыскивать друзей. Тогда позвонили Молчанову, потом Майе. Но дома никто не сидел.
– Идемте на Неву, – предложил Лева.
– Почему на Неву?
– Там всегда приходят какие‑то мысли.
Спорить не стали. На Неву так на Неву… Несколько часов, всё чего‑то ожидая, ребята бродили по городу. Шли на редкость переполненные трамваи. На площадках ехали люди с тюками и корзинами. Наиболее дальновидные дачники уже возвращались домой. Куда‑то спешили мужчины с рюкзаками и чемоданчиками. Их провожали женщины, столь потрясенные вдруг свалившимся на них горем, что не могли плакать.
И снова бродили по городу, никак не желая расставаться, снова звонили по телефону и в конце концов отыскали Чернецова.
– Сейчас будет здесь, – сказал Володька. – Ноги длиннее Ракушкиных.
Сергей, действительно, не заставил себя ждать. Через десять минут он уже присоединился к компании:
– Молодцы, что нашли. С ума без вас схожу один.
– Так ли уж один? – улыбнулся Лева.
– Маленькая, но семья, – сказал Ребриков.
Чернецов не обижался. Казалось, сегодня ему было даже приятно это беззлобное подтрунивание приятелей.
– Ребята, давайте потребуем, чтобы все вместе? – предложил Рокотов.
– Так тебя и спросили. Вызовут по повестке и пошлют куда нужно.
– А мы добровольно, сами…
– И верно, попробуем попроситься, – кивнул Чернецов. – А вдруг согласятся?
Берман промолчал. Слишком мало было надежды на то, что его возьмут вместе с товарищами.
Вечером всей компанией пошли в Сад отдыха. Народу было больше обычного. По узким дорожкам, как всегда, одна за другой, бродили пары. Но девушки сегодня будто теснее прижимались к молодым людям, тише смеялись. Словно боялись, что это последний вечер, когда они вместе. Совсем мало в саду попадалось военных. В эту ночь впервые не зажигались фонари на аллеях, но ночь была такой светлой, что о фонарях никто и не вспомнил.
Покидали сад, когда уже окончилось эстрадное представление. Возле служебного входа на сцену толпились освободившиеся актеры. Среди них Ребриков увидел певицу Валентину Валянскую. Он хотел пройти мимо, но она узнала его и устремилась навстречу.
– Здравствуйте, как Андрей Владимирович? Как вы? Что же, ведь, наверное, забирают, милый вы мой?!
Она была так взволнована и так желала услышать что‑то значительное, что Ребриков, сам не зная почему, ответил:
– Да, ухожу.
Певица тут же сунула кому‑то нарядный чемоданчик, обняла Володьку и поцеловала его:
– Желаю, желаю вам… Все будет хорошо! Верьте, вернетесь героем. Я знаю…
С трудом Володька вырвался из ее объятий. Он был пунцово‑красным. Ну и угораздило же его ляпнуть! Однако оказалось, сцена эта никого не удивила, и только стоявшие поодаль друзья не скрывали улыбок.
– На фронт проводила, – смущенно пожав плечами, объяснил Ребриков.
Расставаться не хотелось. Подсчитав все ресурсы, зашли в ресторанчик на Невском. Потягивая пиво сидели там до самого закрытия. Будто не надеялись быть рядом завтра. На эстраде по‑обычному играл джаз. Он играл то же, что играл каждый день. Но незамысловатые мотивы сегодня казались удивительно задумчивыми и ласковыми.
– Давайте, мальчики, за тех, кто бьется там! – крикнул кто‑то, поднявшись за соседним столом.
Юноши как‑то смешались, порозовев, поднялись со своих мест.
– Ничего, – сказал тот же голос. – Нам тоже скоро придется.
Было уже около трех часов, когда всей компанией вышли из ресторана. Ни облачка не было на небе одной из самых коротких ночей северного лета. Вдали на клотике адмиралтейского шпиля уже засветился кораблик. Заря предвещала погожий день. Прекрасный проспект гляделся во всю свою стройную светлую даль. И вдруг, нарушая утреннюю тишину, сразу с нескольких сторон взвыли сирены. Надрывный резкий звук повис над пустыми улицами. Все, кто был в этот час на Невском, побежали в разные стороны. Каждому почему‑то непременно хотелось добежать до своего дома.
Не сговариваясь, побежали и бывшие десятиклассники. В общем, они все жили рядом и теперь неслись в одну сторону. Очень скоро вся компания была уже возле ворот дома, где жил Берман.
Здесь передохнули, поглядели в глаза друг другу и рассмеялись: почему, собственно, они так бежали? На небе не было видно вражеских самолетов, и взрывов бомб тоже никто не слышал. Не очень‑то они, видно, оказались большими храбрецами. Но ведь и тревога для них была первой!
И, пожав друг другу руки, друзья разошлись по домам.
Известие о начавшейся войне застало Нелли Ивановну в театре, во время утреннего спектакля.
Расчесав волосы гребнем, она разглаживала перед трельяжем морщинки возле глаз и с грустью думала о том, что уже стареет, когда вошла костюмерша Дарская и почти истерически закричала:
– Слышали, миленькая, война! Война с немцами… Радио. Вот сейчас…
Нелли Ивановна положила на столик тяжелый красный гребень и мгновенно почувствовала какую‑то слабость. Она еще ничего не могла сообразить. Мелькнула мысль, что театр, вероятно, закроется, потом тут же вспомнила, что скоро должна выходить на сцену. И почему‑то встал перед глазами Киев, через Крещатик идут усталые красные войска. Потом припомнился Латуниц. Прямой, стройный, во френче. Несколько минут Нелли Ивановна сидела неподвижно, глядя на шелковый футляр от духов, затем встала, тряхнула головой, как бы прогнав ненужные мысли, и быстро стала одеваться.
По длинному коридору, устланному мягкой дорожкой, бродили подавленные событиями актеры. Многие из них уже были загримированы и одеты в пестрые костюмы, когда услышали тревожное сообщение. Шла комедия Шекспира. В театре было по‑летнему душно, но, казалось, духоты никто не замечал. Густой грим скрывал бледность и волнение на лицах. Говорили друг с другом мало, каждый был погружен в собственные мысли. Кто‑то подошел, спросил Нелли Ивановну:
– Слышали?
И она коротко ответила:
– Да. Знаю.
Спектакль начался с незначительным опозданием. Но смех сегодня раздавался реже обычного. Да и в рядах оставалось все больше и больше незанятых мест.
К третьему акту приехал Долинин. Он был преувеличенно серьезен. По‑обычному очень тщательно одет в черный, отлично сшитый костюм.
В антракте в актерском фойе вокруг стола, покрытого красным бархатом, собрались все, кто служил в театре. Явились и незанятые в утреннем спектакле.
Долинин отпил воды и обратился к труппе с коротким словом.
Он говорил о том, что настал решающий час для страны, что теперь винтовку возьмут все: инженеры, ученые, актеры, – и враг будет разгромлен. Призывал к спокойствию и самообладанию, хотя сам заметно волновался, заявил, что первым включает себя в число добровольцев, идущих на фронт.
Актеры слушали молча. Справа у дверей толпились музыканты, рабочие сцены, реквизиторы.
Речи были немногословны. В победу верили все. Хромой бутафор Алексеич вдруг рассказал, как гнали «германа» под Ригой в шестнадцатом году, сообщил, что у него три сына в армии.
Любимица публики, пожилая актриса говорила о том, что и женщины не будут в стороне в этой войне.
Последний акт играли торопливей, чем обычно. Два раза опаздывал оркестр, и музыканты виновато улыбались.
После спектакля Нелли Ивановна ехала домой вместе с Долининым. На солнечных улицах было много народа. Оглушительно гремело радио.
Всю дорогу они оба молчали. Молчал и шофер. Наконец Долинин неожиданно сказал:
– Вероятно, машину на днях придется сдать.
Первым желанием Нины в эти дни было как можно скорей увидеть отца, поговорить с ним, решить, как ей быть. Она несколько раз звонила по телефону, который он ей дал, но то отвечали, что полковник занят, то, что его нет и сказать, когда он будет, трудно.
Она звонила из дому, когда там никого не было, или бегала в автомат. Никто не должен был знать о том, что она задумала. И только в конце второй недели она, позвонив однажды утром, услышала его голос.
Он обрадовался ее звонку и сказал, чтобы она пришла через час, объяснив, где он находится.
Нина покинула душную будку автомата и, не заходя домой, направилась по указанному адресу.
Город был заклеен плакатами. Тень Наполеона чернела за спиной жалкой фигурки Гитлера. Женщина‑мать призывала к защите Родины. Уже выгоревшие на солнце утренние газеты на стенах пестрели передовыми, требовавшими стойкости и мужества.
Ходить медленно в эти дни становилось трудно. Обычно неторопливые, ленинградцы теперь все спешили. Прежде стоило кому‑либо задержать прохожего и спросить у него, как попасть на ту или другую улицу, – и тот немедленно останавливался и до тех пор и с такими подробностями объяснял приезжему, на чем и куда ему следует доехать, что внимание становилось в тягость.
Теперь все изменилось. Носились слухи, что в город проникли шпионы, что они выведывают адреса военных объектов и оборонных заводов. И ленинградцы сделались подчеркнуто бдительными. Теперь ко всякому, кто о чем‑либо расспрашивал, относились с подозрительностью и вместо вежливых объяснений отмалчивались, да еще поглядывали, спроста ли человек интересуется, как проехать на Выборгскую набережную.
Порой дело принимало серьезный оборот и ничего не подозревавший иногородний гражданин попадал в весьма неприятное положение.
Вот и сейчас на углу Литейного Нина увидела толпу, которая, окружив дюжего парня, одетого в милицейскую форму, чего‑то от него требовательно допытывалась.
Белесый, аккуратно подстриженный милиционер, сняв фуражку, вытирался платком и плохо выговаривал по‑русски:
– Мне Палтийски вокзал… Палтийский…
– Гляди, – обратился к Нине какой‑то старик в белой косоворотке. – Балтийский вокзал ему. Чего захотел! И причесан не по‑нашему. Еще в милиционера нарядился. Свести его куда следует…
В толпе покрикивали:
– Проверить надо!
– Внешность очень подозрительная!
– Главное – не отпускать!
Кто‑то пытался урезонить наиболее активных:
– Граждане, но нельзя же так… Только и видим…
Но в толпу уже тащили проходившего мимо майора.
Тот козырнул растерявшемуся задержанному и попросил предъявить документы. Милиционер, видно, и сам был рад увидеть военного. Он торопливо вытащил из гимнастерки какие‑то бумаги и протянул майору.
Майор принялся их перечитывать, потом сказал:
– Все в порядке, граждане. Эстонский товарищ. Срочно возвращается по месту службы. Прервал отдых в Сочи.
В толпе облегченно и, кажется, разочарованно вздохнули. Майор вернул документы эстонцу:
– Второй трамвай, – майор поднял два пальца. – И спрашивайте только у кондуктора.
– Но не каварит контуктор… – развел руками задержанный.
Кругом уже добродушно смеялись.
– Действительно, трудный случай, – сказал майор. – И таблички с вагонов сняты. Идемте со мной, покажу, где садиться нужно. – И повел эстонца к трамваю.
Вслед им кричали:
– Обижаться не надо! Время военное, порядка требует…
Нина двинулась дальше, и снова на пути ее выросло препятствие. Улицу пересекала далеко растянувшаяся колонна женщин и девушек. На плечах они несли лопаты. Иные из девушек шли в нарядных косынках и в туфлях на высоких каблуках.
Стоя на углу, Нина долгим взглядом провожала уходивших. И вдруг ей подумалось – до чего же она верно делает, что идет к отцу. Она попросится снайпером, нет, разведчицей… кем угодно. Только не бездействовать сейчас, когда от каждого требуется отдать все, что он может… До чего же наивны и смешны были утверждения матери. Она считала, что Нина должна и теперь подавать в консерваторию. Ведь ее могли принять без экзаменов.
Экзамены! Музыка!.. Разве можно сейчас о них думать?! Нина пожала плечами и убыстрила шаг.
Здание, где размещалась воинская часть, которой командовал Латуниц, находилось в саду. Еще десять дней назад здесь была обыкновенная школа. Теперь в полураскрытых воротах стоял часовой. Нина назвала свою фамилию. Часовой выкликнул кого‑то из группы военных, сидящих невдалеке на садовой скамейке.
К Нине подошел молодой лейтенант с красной повязкой на левой руке.
– Идемте, – сказал он, откозырнув.
Вслед за лейтенантом Нина пошла через сад. На скамейках и за вынесенными на траву детскими партами сидели и курили командиры. Иные группами толпились на дорожках, что‑то рассказывая друг другу. Видимо, все чего‑то ожидали.
Длинным темным коридором лейтенант повел Нину в глубь здания. Затем поднялись по лестнице и, миновав дежурного у телефона, очутились у двери с надписью: «Учительская». Лейтенант приоткрыл ее, спросил: «Разрешите?» – и пропустил вперед Нину. Когда она входила, полковник стоял у окна и курил, глядя в сад. Он сразу же обернулся и, чуть улыбаясь, пошел навстречу дочери. Нине показалось, что он похудел и осунулся с тех пор, как она его видела. Под глазами легла синева.
Латуниц пожал ей руку, как старому приятелю, и усадил в кресло у круглого стола, покрытого синей скатертью, а сам, по обыкновению, принялся ходить по комнате.
– Ну, – спросил он, – что скажешь нового?
– Я пришла… – Нина хотела начать издалека, но вдруг все забыла и, встав с кресла, сказала: – Я пришла, чтобы попроситься с тобой в армию.
– В армию? Ишь ты! Что же ты там будешь делать?
– Что угодно, что велят, – твердо сказала Нина. – Я сейчас не могу сидеть здесь.
– Ну, а мать как же на это смотрит?
– Мама говорит, что я должна заниматься музыкой.
– Ну и правильно, – сказал полковник. – Ты что же думаешь, мы теперь рояли на дрова переломаем, а?
– Нет, я так не думаю, но сейчас… – Она замялась и не знала, что говорить дальше.
В это время в дверь постучали, и полковник громко сказал:
– Да.
Вошел невысокий худощавый военный с зелеными петлицами. В руках он держал объемистую папку. Когда он закрывал за собой дверь, Нина заметила, что в коридоре ждало еще несколько командиров.
– Разрешите, товарищ полковник, срочные, – сказал вошедший.
– Давайте.
Военный открыл папку, и полковник синим карандашом стал быстро подписывать большие листы с напечатанным на машинке текстом. Нина заметила, что, подписываясь, он ставил огромное Л, а дальше все было совершенно непонятно.
– Все? – спросил полковник, ставя последнюю подпись.
– Все, – ответил командир с зелеными петлицами и стал складывать листы.
– Так вот, – сказал полковник, продолжая прерванную мысль и снова прогуливаясь по комнате. – Ни на какую войну тебе идти не следует… Понятно? Надо быть с матерью и заниматься музыкой, а на войне как‑нибудь обойдутся и без тебя… Ясно?
– Ясно, – сказала Нина, чувствуя, что у нее не хватает ни сил, ни возможности возражать.
– Ну вот и хорошо. – Он улыбнулся. – Я тебе дам адрес. Напишешь о себе.
– Хорошо, – сказала покорно Нина и взяла листок, на котором он размашисто написал несколько слов.
Полковник протянул ей руку и так, держа ее ладонь, проводил до двери. Нине показалось, что он еще что‑то хотел ей сказать, но не мог решиться.
И вдруг будто кто‑то сильно толкнул ее, она резко обернулась и молча прижалась к нему. И сразу почувствовала, как сильные руки до боли сжали ее плечи.
Нелли Ивановну и Долинина Нина застала за обедом. Она твердо решила не говорить им о свидании с отцом.
Против обычного, в последние дни Борис Сергеевич был в хорошем настроении. Просматривая газету, он говорил, что наши дела уж не так плохи, немцы продвигаются к Ленинграду узким клином и могут быть отрезаны на фланге нашим флотом.
Когда подали второе, Нелли Ивановна, молчавшая до сих пор, вдруг сказала Нине:
– Наш театр через несколько дней уезжает. Есть решение нас эвакуировать. Ты едешь с нами.
Больше всего Нелли Ивановна боялась, что Нина откажется, не станет даже слушать мать.
Но Нина так, словно это было ей совсем безразлично, спросила:
– Куда?
– Пока еще неизвестно. Борис Сергеевич поедет выбирать город. Но в спокойное место, в глубь страны.
– Но ведь Борис Сергеевич… Вы же хотели пойти добровольцем? – сказала Нина.
В первый раз она назвала его на «вы», и это у нее вырвалось как‑то само собой.
– Мне не разрешили, – сказал Долинин, пожав плечами. – Вероятно, там знают, где я больше необходим. – Он отложил газету. – Театр не может быть брошен на произвол судьбы, он слишком дорог стране, – продолжал он с деланным спокойствием.
Нелли Ивановна молчала, поочередно умоляюще глядя то на дочь, то на мужа. Она ждала самого страшного: сейчас Нина скажет, что хочет остаться в Ленинграде, и тогда уже ничто не сможет поколебать ее решения. Дочь с каждым днем становилась все несговорчивей.
Но Нина молчала. Она вспомнила сегодняшний разговор с отцом.
– Хорошо, – кивнула она, – мне все равно.
Повесток все не было.
Забрав собранные женами и матерями узелки, уходили соседи, а Ребриков и его друзья все еще бродили по раскаленным солнцем улицам.
Погода словно только и ждала начала войны. С памятного на всю теперь жизнь воскресенья установились удивительные дни. По‑южному нещадно палило солнце. Сохла трава в садах, едкая пыль хрустела на зубах и лезла в глаза.
Днем бойцы частей ПВО проносили туго надутые аэростаты. Словно гигантские укрощенные чудовища, медленно плыли они вдоль улиц. По ночам аэростаты поднимали в прозрачное небо таких белых ночей, каких давно не видел город, и они чернели там бесчисленными мелкими черточками.
Изрыт был щелями сквер против Публичной библиотеки. На чердак ее все поднимали и поднимали лебедкой песок. Батарея зенитчиков расположилась на Марсовом поле. Витрины забивали щитами и закладывали мешками с песком. Город ощетинился, стал похож на военный лагерь.
Друзей все не брали на фронт. Они ходили проситься добровольцами, но им отказали, велели ждать повесток.
– Придет время, вызовем, – отвечали им.
Теперь уже все привыкли к резкому звуку сирены, после которой еще никто не прилетал, и перестали бояться налетов. В городе было удивительно спокойно. Работали почти все кинотеатры. В магазинах не было отказа в продуктах.
А между тем немцы шли и шли. Уже был захвачен Псков, угроза нависла над Порховом. Пал Могилев. Где‑то далеко у Черного моря одиноко защищалась Одесса.
По утрам в шесть часов Володька просыпался при звуках включенного отцом радио. Владимир Львович в очках, с непричесанной головой, в нижнем белье молча слушал последние известия. И каждое утро диктор ровным низким голосом сообщал: «Наши войска оставили…»
Дальше шли названия городов, незнакомых, но известных с детства по книгам о гражданской войне и первых годах пятилеток. Все глубже и глубже рвался враг.
Владимир Львович выключал приемник и шел досыпать оставшиеся два часа. Но ему не спалось. Он лежал, курил, искоса поглядывая на Елену Андреевну, которая делала вид, что спит, и думал, напряженно думал… Потом Елена Андреевна на миг открывала глаза, и он, поймав этот момент, начинал уже знакомый обоим разговор:
– Леночка, тебе надо уехать, – говорил Владимир Львович.
– Куда? – спрашивала Елена Андреевна.
– Куда хочешь: на Урал, в Пермь, в Среднюю Азию, все равно.
– Ну а ты?
– Я? – Владимир Львович начинал сердиться. – При чем тут я. Я – мужчина, я нужен здесь. Наконец у меня работа. Меня не пустят.
– Ну а я без тебя никуда не поеду, – заявляла с невесть откуда взявшейся твердостью обычно кроткая Елена Андреевна.
Некоторое время молчали. Потом снова начинал Владимир Львович:
– Леночка, но ты же пойми, здесь будет очень трудно, очень. Ты даже не представляешь как.
– Я не боюсь, – невозмутимо отвечала жена. – Я не боялась Юденича, я и Гитлера не испугаюсь.
– Леночка, но это же совсем не то, – умоляюще говорил Владимир Львович. – Иное время, иная война.
– А что же – не то? Думаешь, здесь будут немцы?
– Нет! – решительно заявлял Владимир Львович. – Немцев здесь не будет никогда.