– Я им, будьте покойны, не дам отсиживаться, – засмеялся он всеми своими морщинами, показывая при этом ряд желтых, но очень крепких зубов.
Хлопотливый день комдива был окончен. Затемно, оторвавшись от карт, он вышел во двор.
Тихая южная ночь окутала маленькое село. Вдали, над Доном, вспыхивали и, медленно затухая, спускались за горизонт немецкие «люстры». Для Латуница это было еще не очень привычно. Долгое время он стоял и, думая о своем, наблюдал эту иллюминацию. Позади полковника застыл с автоматом в руках часовой. Латуниц, заложив руки за спину, несколько раз прошелся взад и вперед. Каждый раз, когда он приближался к автоматчику, тот вытягивался и брал под козырек, и каждый раз полковник механически прикладывал руку к фуражке. Но вот он вдруг повернулся к часовому и, совсем неожиданно для того, мягко сказал:
– Хватит тебе, парень. Я уже понял, что ты молодец.
Затем он вернулся в дом, где окна были старательно завешены плащ‑палатками, и долго еще слышал часовой гулкие шаги комдива.
А в оперативном отделе, в комендантской, в расположении разведчиков и связных весь вечер шел оживленный обмен мнениями о комдиве. Гадали и думали, как будет дальше – туго ли, легко ли придется с новым командиром. Однако было ясно всем: с прежней разболтанностью в дивизии покончено. И сказал кто‑то из бойцов не то с опаской, не то с восторгом:
– Да, этот папаша будь здоров…
И не думали тогда, что слово это, такое простое и теплое, случайно кинутое бойцом, навсегда привьется в дивизии и со временем потеряет свой иронический смысл.
Утром Латуниц осматривал огневую систему и укрепления передовых рот.
Полковник широкими шагами отмеривал ходы сообщений, заглядывал в амбразуры, проверял сектор обстрела. Следом за ним поспешал едва доходящий Латуницу до плеча Чижин. Дальше двигался комиссар бригады, штабные, комбаты. Огневые точки не нравились комдиву. Он заметил мертвые пространства, увидел, что не был обеспечен полный обстрел. Из некоторых НП недостаточно просматривалась местность. Неполадки бесили полковника.
– Вы – или бездельник, или подлец! – зло бросил он вытянувшемуся бледному майору инженерных войск. – Вас зачем тут держат? Что это за оборона? Мартышкин труд! С такими инженерами мы и в самом деле скоро будем рыть окопы за Волгой.
Молча слушали разнос командира. Всем было известно, что майор здесь ни при чем. Оборону строили другие части, но в том, что не сделаны поправки, виноваты были все, кто собрался в это утро на позициях.
– Кто командир батальона? – спросил комдив.
Сутуловатый капитан приблизился к полковнику.
– Командир роты?
– Лейтенант Ребриков, товарищ полковник.
Володька выступил вперед. Сердце его замерло, словно перестало биться. Еще никогда ему не приходилось представать перед столь суровым начальником. Молча комдив оглядел с головы до ног молодого лейтенанта. Ребриков молчал.
Полковник, видимо, отметил в командире роты все, что ему следовало отметить, а затем махнул рукой, чем хотел показать, что все могут идти по своим делам, и двинулся дальше. Чижин сделал Ребрикову знак, чтобы тот не отставал, и последовал за комдивом.
По‑прежнему не сгибаясь, от ячейки к ячейке, заглядывая повсюду, шагал Латуниц. Возле отделения бронебойщиков он замедлил шаг. По пояс раздетые ребята заканчивали новый окоп.
– Это что еще за фортификация? – спросил комдив, колюче глядя на Ребрикова.
– Запасной, – объяснил тот. – Для переноса огня в случае неожиданности.
Когда поднялись наверх и полковник снова оказался в окружении штабных, он козырнул Ребрикову и как‑то примирительно сказал:
– Ладно, идите.
Так началось знакомство лейтенанта Ребрикова с полковником Латуницем, знакомство, которому вскоре суждено было получить совершенно неожиданное направление.
С раннего утра в чистом, едва тронутом облачками небе шли воздушные бои.
А на передовой стояло подозрительное затишье. Немцы не двигались на позиции дивизии, хотя уже было известно, что кое‑где они форсировали Дон и укрепились на его левом берегу. Вероятно, противник накапливал силы для нового удара.
Иногда низко над окопом стайкой пролетали быстроходные «илы» и где‑то совсем невдалеке сбрасывали бомбы на немецкие части. Возвращались они с бешеной скоростью, едва не задевая брюхом деревья. Летели по двое и поодиночке, порой с изрешеченным в клочья, трепыхающимся фюзеляжем, а то и дымясь на лету, и неизвестно было, дотянут ли до своего аэродрома.
Пока в небе было спокойно, пехотинцы совершенствовали свое жилье. Сняв гимнастерки, загорелые, почти черные, они копались в земле все свободное время. Ребриков поставил себе целью сделать ротную оборону неуязвимой.
За эти дни он ближе узнал людей. Хорошие были ребята, бесхитростные, простые. Особенно нравился Ребрикову маленький юркий Клепалкин, которого с первого дня в роте прозвали Трепалкиным, да так это за ним и закрепилось. Был он весел, хитер, горазд на всякие выдумки. Вот и сейчас, когда Ребриков подошел к нему, он рассказывал бойцам какую‑то забавную историю. Взрывы хохота взлетали над окопами. Ребята так увлеклись, что и не заметили подошедшего лейтенанта.
– Ну, а потом что же, все так там и сидела змея? – спросил кто‑то Клепалкина.
– А хрен ее ведает. Может, и сейчас сидит, – отвечал тот, и снова слова его сопровождались дружным смехом.
Завидев командира, одни поднялись с земли, другие подтянулись, стали поправлять пилотки.
– Что нового, Клепалкин? – весело спросил Ребриков.
– Полный порядок, товарищ лейтенант. Обеспечиваем здоровый красноармейский досуг.
– Он тут боевым опытом делится. Заливает, как с одной фельдшерицей Дон форсировал! – крикнул кто‑то.
– Ну и травит… – добродушно засмеялся другой.
– Да вот, ей‑ей, правда! – уверял Клепалкин.
– А что за история?
Клепалкин немного смутился и сдвинул пилотку на брови:
– Да так, был тут один смех.
– Давай‑давай, расскажи командиру… Складно треплется, товарищ лейтенант! – закричали кругом бойцы, видимо готовые выслушать историю еще раз.
– Ну так что же, давай, не стесняйся.
– Да был такой театр, товарищ командир роты, когда через Дон отступали, – начал Клепалкин. – Сестричка одна рядом со мной оказалась. Бежим вместе, а он, гад, сыплет и сыплет. Ну, тут Дон, а она бегает по‑над берегом. Я кричу – плыть надо! А она в ответ, что в одежде никак не доплывет. Пропадет, вижу, ни за что дивчина. Я как гаркну: «Раздевайся, такую твою! Все бросай! Добегаешься – конец тебе!» Ну, она бух на траву и давай с себя одежду срывать, да с перепугу и все, что было, сбросила. В полном естественном виде. Ну я – в воду, она за мной. Ничего, доплыли. А там – как сыпанем на третьей скорости до леска – километра полтора. Только мины – шмяк, шмяк! – нас сопровождают. Добегаем до кустов: я в одних штанах, с автоматом. Сами видели, а она и вовсе… Она в орешник, я за ней. Отдышаться ж надо. А она тут вдруг в крик: «Ой, уйди, вопит, отсюда!» Видно, только в себя и пришла. Я ей: «Что ты, говорю, чокнутая? Мы ж от смерти, можно сказать, ушли. Нужна ты мне!..»
– А не прибавляешь? – спросил Ребриков.
– Что вы, товарищ командир роты. Честное красноармейское, – важно сказал Клепалкин.
– Ну, ладно, сказитель, а как твой окоп?
– Высший класс, товарищ командир роты. Полная инженерия. Просим побачить.
Клепалкин показал свое, как он говорил, рабочее место.
Огневая точка была действительно сделана на славу. Обстрел расчищен. Внизу, у самого дна, вырыто отверстие для укрытия от бомбежки. Повыше – аккуратная ниша. В ней рядком гранаты и бутылки с жидкостью.
– Как в винной лавочке, – сказал Клепалкин.
Ребриков спустился по склону в степь, чтобы посмотреть на оборону с запада. Здесь ему пришлось перелезать неглубокий овражек, поросший полынью и полевыми цветами. Овражек змейкой тянулся в степь и по всей длине имел возвышение на своем западном склоне. И вдруг к Ребрикову пришла догадка. Ведь это же было не что иное как старый заросший окоп, некогда, видно, имевший такой же глубокий ход сообщения, какие нарыли они сейчас. Откуда он здесь, кто и когда его вырыл? Может быть, в дни маневров армии в степи? А может быть… Скорее всего, это старый окоп знаменитой Царицынской обороны. Конечно же она проходила в этих местах. Вот тут, в этой земле, насмерть стояли голодные и босые красные полки, отражая натиск белогвардейцев… Они защищали Царицын и Волгу – последний путь из Москвы на юг.
Ребриков присел на край окопа, вслушиваясь в удивительную тишину предвечерней степи, и вдруг ему почудился медный клич боевой трубы, топот сотен быстроногих коней, свист ветра. Он увидел пригнувшихся к седлам всадников, красное простреленное знамя, лихих командиров в бурках, блеск сабель на солнце…
Возникшее видение так же быстро исчезло, как и появилось, а Ребриков глядел на заросший окоп и думал о том, как странно повторяется история. Вот он, которому нет еще и двадцати, со своими ребятами будет на том же месте защищать город, за который стояли их тогдашние сверстники два с лишним десятка лет назад. И так же, наверное, со временем зарастут и их так старательно отрытые огневые точки. И может быть, через двадцать лет тот, кто придет сюда, удивится заросшим бурьяном ямам, не сразу поняв, что тут, может быть, умирали люди.
Это началось на другой день после обеда.
Запищало в телефонной трубке. Ребриков кинулся к аппарату.
– Боевая тревога, – сказал в трубку комбат. – На фланге полка танки. В случае чего держитесь. И без паники…
Ребриков выскочил из блиндажа. Навстречу ему бежал бледный, растерявшийся боец в расстегнутой на три верхних пуговицы гимнастерке:
– Танки! Танки! Товарищ лейтенант!
– Застегните пуговицы, – сквозь зубы произнес Ребриков. Сейчас ему хотелось походить на комдива. Боец оторопел, стал неловко застегивать ворот гимнастерки. Пальцы не слушались его. – И на место!
– Внимание, все по местам! – срывающимся голосом закричал Ребриков.
Согнувшись, он побежал по ходу сообщения. Люди замерли в ячейках. Через короткий миг командир роты был уже возле бронебойщиков. Молча прижались они к противотанковым ружьям.
– Спокойно, без паники… – и Ребриков прильнул к амбразуре.
Прямо перед собой, примерно километрах в полутора в степи он увидел движущиеся точки. Их было две, на некотором расстоянии друг от друга. Точки приближались, и уже можно было понять, что это идут танки. Издали они казались игрушечными. Танки вели беспорядочный огонь. Над темными точками вспыхивали синие огоньки выстрелов. Затем слышался свист снарядов и глухой удар. Небольшие фонтанчики земли взметались в степи и на склоне переднего края.
– Без пехоты разведочка, – сказал Ребриков, стараясь казаться как можно спокойней. Однако он чувствовал, как дрожали его руки. Чтобы как‑то занять хоть одну из них, он вынул свой «ТТ».
Танки приближались. Вот уже резко обозначились их освещенные на солнце грани.
– Пора, товарищ лейтенант!
– Огонь!
И сейчас же начали стрелять бронебойщики. Сухие выстрелы противотанковых ружей рвали воздух. На миг танки скрылись за небольшим холмом и вновь, юля, один за другим вынырнули уже совсем недалеко. Это были средние танки. Ребриков сумел определить.
Бронебойщики мазали. Или пули не пробивали броню? «Сейчас они будут здесь, – думал Ребриков. – А тогда что?! Гранаты, горючая смесь… Люди затихли в окопах. Гранаты, кажется, кидать научились. Только бы не сдрейфили…»
«Точнее, точнее, черти проклятые!..» – с трудом сдерживаясь, про себя ругал лейтенант бронебойщиков. Он знал – сейчас людей нельзя дергать.
А отвратительные пятнистые чудовища ползли все ближе и ближе. Вот уже стал слышен лязг гусениц. Ребриков увидел на башнях черные раздвоенные кресты. Ближе стали разрываться снаряды, и земля взметалась все ближе и ближе.
Словно остановилось сердце у Ребрикова.
«Что же это, неужели не подобьем?! Неужели допустим?»
Отчаянный крик отвлек его от танков. Ребриков обернулся и увидел, как из окопа выскочил парень без оружия и, обезумев, крича и размахивая руками, пополз на коленях в сторону.
– Назад! – не своим голосом закричал Ребриков. – Назад, сволочь! – Он два раза выстрелил вверх. Словно мешок, красноармеец плюхнулся на землю, но, поняв, что остался цел, пополз в окоп.
Танки были теперь уже совсем близко. Один подходил к подножию горы, другой, словно пьяный, переваливался в высоком ковыле. И тут Ребриков увидел, как первый из них дернулся раз‑два, отчаянно стал бить из пулеметов, поворачивая их во все стороны, и вдруг, неожиданно, умолк. На башне танка и чуть ниже Ребриков заметил две рваные раны. Значит, это петеэровцы!.. Еще по нему! Ну, еще!..
Но второй танк, идя на помощь застрявшему, уже переваливал через старый окоп.
– Приготовить гранаты! – передал Ребриков по цепи. Теперь грохот движущегося танка, стрельба из пулеметов, пронзающий воздух треск противотанковых ружей и взрывы гранат слились в ужасающую канонаду. Но по‑прежнему лез вверх пятнистый танк с крестом. Он был уже не дальше ста метров от Ребрикова, когда тот увидел, как из окопчика перед самым танком высунулся с непокрытой головой Клепалкин и, так отчаянно зажмурившись, что было видно отсюда, со всей силой кинул в танк связку гранат. Пролетев лишнее, они взметнули огонь и землю позади танка. Клепалкин тут же метнул вторую связку, и сразу вспыхнула и стала гореть громадина, и радостные крики послышались в окопах. А горящий танк налетел на окопчик Клепалкина и, завертевшись на месте на одной оставшейся целой гусенице, стал утюжить землю и вскоре затих.
– Всё, всё! Конец парню! Ах, бедолага Клепалкин! – Ребриков на миг закрыл лицо руками.
Между тем первый танк снова ожил и, повернувшись, стал удирать в степь. Но путь его был недолог. Подбитый издали артиллерийским снарядом соседей, он беспомощно дымился на холме. Выскочивший экипаж был срезан пулеметным огнем из окопов.
Короткий бой кончился. Неуклюже покосившийся набок, по‑прежнему горел танк. Никто даже не показался оттуда. Экипаж гитлеровцев и машина были расплатой за погибшего Клепалкина.
Ребриков снял фуражку и вытер рукавом пот. Руки больше не дрожали. И тут случилось необыкновенное. Из хода сообщения вблизи горящего танка вылез весь в земле, посеревший, но живой Клепалкин. Как‑то растерянно, словно виновато, щурясь, он сел на бруствер и принялся перематывать распустившуюся обмотку.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Только в ноябре, незадолго до праздника, дивизию отвели в тыл.
Изнуряюще жаркое лето, сухая, душная осень сменились внезапно ударившими морозами. В эти дни поредевшие батальоны переправились через студеную Волгу, южнее осажденного города, куда на фланг сражения откатилась дивизия, прошли на север мимо сгоревших железнодорожных станций, мимо продырявленных черных водокачек, мимо валявшихся на боку разбитых составов, которые дугой обходили поезда, мимо поблекших пирамидок солдатских степных могил, мимо землянок, в которых теперь сидели железнодорожники, неся свою тыловую – страшнее всякого фронта – службу.
Перед тем, примерно за месяц, неожиданно резко изменилось положение лейтенанта Ребрикова в дивизии.
Началось это в степях около станции Воропоново, когда Ребриков с двумя десятками бойцов почти трое суток сдерживал батальон ошалевшего от неудач врага. Сдерживал, отбиваясь всем, чем мог, сдерживал, хотя в роте остались Клепалкин да еще несколько ребят. Сдерживал, когда уже начали отходить соседи справа и слева. Сдерживал, осыпанный землей, оглохший от разрывов снарядов, до тех пор, пока вторично не получил приказа отходить. А когда отошел, то в ненадолго наступившей тишине ощупал себя, удивился, что остался невредим, и вдруг обрадовался, и понял, что в эти страшные дни стал настоящим солдатом, для которого нет слова «страх». А немцам, часто отчаянным и порой наглым, никогда не осилить таких, как Клепалкин, которые знают, за что они стоят, как тот бровастый петеэровец, который, умирая, жалел, что не увидит, как немец будет обратно через Дон драпать.
Вот в те самые дни и вызвал Ребрикова к себе комдив. Стоял он, высокий и стройный в своей длинной шинели, возле машины и напоминал собой полководца гражданской войны, каких раньше случалось видеть Ребрикову на картинах. Внимательно и молча, как всегда испытующе, смотрел он на приближавшегося к нему исхудалого лейтенанта. А когда Ребриков, вытянувшись, доложил о прибытии, отдал ему приветствие и, еще раз оглядев, сказал:
– Вот что, лейтенант, сдашь роту и пойдешь ко мне в адъютанты. – И, увидев в глазах Ребрикова недоумение, продолжал: – Только не думай – адъютант у меня – первый помощник, так что… Сам знаешь, раньше у меня его не было.
С тех пор Ребриков не расставался с полковником.
Вместе лазали, высматривая, что делается у немцев. Вместе не спали ночами в сырых землянках и осыпавшихся от сотрясения глинобитных хатках, вместе уходили от вражеских пуль в волжских песках.
Не сразу понял, не сразу распознал комдива Ребриков. А уж когда понял и узнал – полюбил его крепкой мужской любовью.
Удивительным, необычайным, порой ставящим в тупик человеком был комдив.
Когда налетали немецкие бомбардировщики или шел интенсивный обстрел боевых порядков дивизии, когда решался вопрос, выдержат или погибнут части, полковник проявлял поразительное спокойствие. Он так отдавал приказания, словно дело шло о чем‑то обычном, само по себе разумеющемся. Нет, он и минуты не рисовался. Это у Латуница получалось совершенно естественно, словно был он хладнокровнейшим человеком на свете. А вот во время затишья, бывало, всякая небрежность, расхлябанность приводили его в бешенство.
Если полковник разносил кого‑нибудь из подчиненных, он не стеснялся в выражениях. Был прям и несдержан. Бледные, с выступившим на лбу потом, выскакивали от него командиры. Не оглядываясь, не обращая внимания на приветствия, проносились мимо часового, что охранял комбрига. Вбежав в отдел или подразделение, залпом выпивали кружку воды и облегченно вздыхали: «Ну, гонял!..»
Особенно тяжело Латуниц переносил глупость. Стоило ему только убедиться, что перед ним человек бездарный, лишенный способности по‑своему мыслить, полковник сразу же начинал с таким скучать. Был он с глупцами вежлив, никогда не выходил из себя, но не мог с собою совладать и при первом удобном случае старался от них отделаться.
Зато как же он заступался‑за любого из «своих» – за бойца или командира, за тех, в кого верил, с кем стоял насмерть и собирался побеждать. Пусть и оступится человек, пусть и оплошает порой, Латуниц не станет его щадить, попадись тот ему на глаза, но, воздав должное, потом при случае увидев, почти ласково спросит: «Ну, как? Понял теперь? Слышал, действуешь правильно».
И не было, пожалуй, в дивизии бойца или командира, который за жаркие дни степных боев не узнал эти удивительные черты характера комбрига, а узнав их, не проникся чувством уверенности в то, что комбриг не подведет и не даст в обиду ни в бою, ни в редкий час отдыха.
Отойдя на переформирование, дивизия раскинулась по степным деревням Заволжья.
Пришла внезапная странная тишина. Даже беспрестанный гул орудий с берегов Волги не доносился сюда.
Дивизия вновь принимала пополнение.
Каждый день прибывали маршевые роты. Сотни бойцов в посеребренных инеем новых топорщившихся шинелях, без винтовок, с опустевшими за дни переходов мешками за плечами приплясывали на пустынных улицах поселка. Новые тупоносые ботинки еще скрипели на их ногах, давили тяжелыми каблуками мерзлую дорогу. Потом, разбившись взводами и группами, бойцы шли в разные стороны и исчезали в степи, разбредясь по частям бригады, которые притаились в редких в этих местах поселках.
По утрам Ребриков с комдивом ездили в полки. Полковник наблюдал, как идет ученье вновь прибывших, необстрелянных рот.
Возвращаясь в сумерках, обедали уже при свете керосиновой лампы.
Жили в домике в двух небольших комнатках. В одной стоял какой‑то дедовской формы деревянный диван и подобие канцелярского стола. На столе телефоны, на стене карта. Это и был кабинет комдива. Помещение, столь неприглядное на первый взгляд, казалось им теперь, после сыпучих землянок, отличнейшим из домов на свете.
Потом, до поздней ночи, комдив принимал командиров. То говорил тихо и спокойно, то слышались в его голосе недовольство и гнев.
Поздно ночью штаб засыпал. Только из оперативного отдела доносился приглушенный стук машинки. На фоне ночного неба чуть темнели тени часовых. Спали усталые солдаты и их командиры. Давным‑давно спали стесненные жители поселка. Но не спалось комдиву. По‑прежнему вышагивал он по комнате, останавливался у карты, о чем‑то думал и снова начинал ходить. Потом вызывал из соседней комнаты Ребрикова, говорил:
– Ложись спать, адъютант. – И, если Ребриков пытался что‑то возразить, добавлял: – Приказываю. Понятно?
И снова, оставшись один, принимался ходить по комнате.
Еще шли тяжелые бои на правом берегу Волги. Еще, напрягая последние силы, немцы рвались к реке, – сквозь городские руины. Еще героически сопротивляясь, цепляясь за каждый уцелевший угол дома, сдерживали одуревшего от злобы врага измученные защитники города, но уже какое‑то новое чувство владело всеми. Люди знали: дальше враг не пройдет! Скорее чувствовали, чем понимали разумом, – скоро начнется жестокий час расплаты. Знали и верили – будет и на нашей улице праздник.
И вот холодной ноябрьской ночью перебралась на баржах и пароходиках через студеную Волгу пополненная, отлично вооруженная дивизия, развернулась в боевом порядке и, прорвав ослабевшую оборону противника на фланге, быстро пошла на северо‑запад.
Что это были за незабываемые, счастливые дни для Ребрикова! По придонской заснеженной степи гуляла свирепая метель. Не только что деревень, – отдельных строений не встречалось здесь долгие километры. По пути там и тут, уже занесенные снегом, попадались неизвестно чьи и когда брошенные танки, печально торчали давно всеми покинутые маленькие железнодорожные станции с обгоревшими, развороченными составами, со срезанными снарядами башнями водокачек.
Люди шли и шли вперед, не замечая мороза, не чувствуя метели и благодаря ей, ибо она сделалась союзницей наступающих. Немецкая авиация была скована и бездействовала. Враг не мог вести даже наблюдения над охватывающими его частями. По двадцать пять – тридцать километров в сутки проходили бойцы за танками, не зная усталости, лишь горя одним желаньем: скорей, скорей!.. Вот и еще одна деревушка. Пусть снесенная наполовину, но наша, родная, освобожденная. И когда достигли наконец памятного многим, скованного льдом Дона, только здесь с удивлением услышали, что в холодных степях заключили в кольцо огромную немецкую армию.
И когда узнали, сперва не поверили, а потом заплакали от радости старые бойцы дивизии – те, кто перелесками уходили от врага на восток, кто на плотах и яликах переплывали Дон, те, кто прощались в степях с товарищами, те, кто видели, как пламенем горел над Волгой город, и в бессилии сжимали холодные кожухи автоматов.
Нет, никогда не забыть Ребрикову горького запаха полыни в землянках, прохладного ветерка с быстротекущего Дона, запаха степи – смеси приторного аромата цветов, испарений высыхающей земли – и солдатского пота. Не забыть ему предвечерних закатов, красной пыли дорог отступления и студеных ночей.
Вот и снова он был в местах, где становился солдатом. И снова носился Ребриков с комдивом по частям на маленькой машине, и озорным мальчишеским блеском горели в эти дни черные глаза Латуница. Вот оно и пришло, началось, – дивизия наступала!
Однажды они встретили на дороге толпу в сотни два невесть куда бредущих румынских солдат. Темнолицые, с отросшими черными бородами, в высоких меховых шапках и длиннополых, цвета грязной травы, шинелях, они, сбившись в бесформенную людскую массу, брели на восток. Впереди катился маленький толстый офицер. В руке он держал какую‑то бумажку. Еще издали офицер замахал бумажкой. Латуниц велел остановить машину. Офицер подбежал к нему, смешно отдавая честь, и, не то от страха, не то от нетерпенья, заикаясь, забормотал, суя полковнику бумажку:
– Домнуле колонел… домнуле колонел…
Комдив взял бумажку. На ней русскими печатными буквами было написано: «Где есть плен?».
Полковник высунулся из машины и показал рукой вдоль дороги на восток:
– Фюнф километр…
Комдив вернул офицеру бумажку, тот подобострастно раскланялся и побежал к своим солдатам, а Латуниц откинулся на спинку сиденья и расхохотался.
– Подальше будет, – сказал он. – Но я это им для бодрости, чтобы резвей в плен шагали.
А Ребриков подумал, что никогда еще не видел полковника таким веселым.
Шли бои за Цимлянскую, за Котельниково. Дивизия сдерживала с запада гитлеровские части, которые были брошены на выручку окруженной армии. И опять не спал Ребриков вместе с полковником по ночам. А утром с начальником штаба Латуниц склонялся над исчерченными, измятыми картами и задумчиво тер свою бритую голову. А придумав какой‑нибудь неожиданный смелый маневр или обход, улыбался и подмигивал адъютанту.
И снова был отброшен враг. Дивизия минула Сальск и вышла к станице Богаевской. Армия готовилась к боям за Ростов и Новочеркасск.
Новый год встречали невдалеке от Котельникова.
Тесно уселись штабные за сдвинутые канцелярские столы в полуразбитом помещении какой‑то заготовительной конторы. Уставленные консервными банками и бутылками, тарелками с нарезанным салом и тощими солеными огурцами столы казались праздничными. Соорудили даже небольшую елку. На верхушке ее была приколота звезда из фольги. На ветвях, привязанные за нитки, покачивались карамельки, спичечные коробки́ и большие бумажные снежинки.
Володька вспомнил, как год назад отмечали они этот праздник в плохо натопленном зале военного городка. Был вечер. Курсантский хор пел «Священную войну», и кто‑то из ребят смешно изображал бравого Швейка. Они с Ковалевским и Томилевичем тайно распили где‑то добытую бутылку портвейна. В те дни ждали выпуска. Как же давно это было! Неужели прошел всего один год?! Казалось, Володька прожил десятилетие. Да, тогда радовались десанту в Керчи, а теперь за спиной была окруженная, обреченная на гибель фашистская армия.
В кармане у Ребрикова лежала листовка. Новогоднее приветствие воинам их фронта. Ребриков вынул листовку и с улыбкой начал просматривать. Интересная была штука. На обложке боец в каске, прорвав календарный листок, устремлялся с автоматом на гитлеровцев.
«Бьет двенадцатый час!» было написано на другой странице, и шли стихи:
Не в залах дворцов возле елок зажженных,
Не в пляске веселой кружась, –
В морозных окопах, в полях заснеженных
Мы встретим двенадцатый час.
«Оглянись, воин, – говорилось дальше в листовке. – Миллионы глаз глядят на тебя с восторгом издалека, миллионы сердец бьются в лад с твоей поступью, воин!
Великое русское спасибо говорит тебе Родина‑мать.
Слава тебе!»
Поднялся комдив. В руке он держал наполовину наполненную водкой стопку.
– Предлагаю за знамя дивизии в Ростове! – сказал он.
Тост понравился, и вина не осталось в стаканах.
Но не успел комдив опуститься на место, как вскочил комиссар дивизии, который по‑новому назывался уже заместителем командира. Старик широко улыбался, отчего на его тщательно выбритом лице стало в два раза больше морщин.
– Предлагаю поправку к словам командира, – заявил он. – Желаю выпить за водружение дивизионного знамени в Берлине!
Ему захлопали. Далеко было до Берлина от небольшой придонской станицы. Никто не знал, дойдет ли он до немецкой столицы, но думать, мечтать об этом великом дне хотелось каждому. И верилось: будет, будет… Настанет и такой день!
Затем поднимались еще тосты. Начался праздничный шум.
А Ребриков еще вспоминал, как встречали Новый год у Вали Логиновой, как беспечно веселились и как выдумывали друг про друга всякие небылицы. Где же теперь были ребята? Кто оставался в Ленинграде? Именно с того дня и началась их нелепая ссора с Долининой, и он сам был тому виной. Дурак, как он теперь себя ругал за это.
И неожиданно ему захотелось поделиться своими воспоминаниями с соседом по столу капитаном Кретовым. Он повернулся к нему и сказал:
– Знаешь, у меня была девушка в Ленинграде. Если бы ты видел… Ниной зовут. Замечательная!
Кретов как‑то задумчиво улыбнулся, кивнул своей лысеющей головой. Потом достал из кармана кожаную книжечку, вынул из нее небольшую фотографию и протянул Ребрикову. С потрескавшейся по углам карточки на Володьку смотрела совсем еще молодая женщина с темными, гладко зачесанными волосами.
– Жена, – сказал капитан. – Снималась перед самой войной. Я тебе не показывал?
Ребриков помотал головой.
– А у тебя фото твоей девушки есть? – осторожно спросил Кретов.
Ребриков поставил стопку.
– Нету, – снова помотал он головой и добавил: – Пропали у меня карточки.
Это была чистейшая выдумка. Не было у него карточки Нины Долининой, и вообще никакой карточки не было. Просто он похвастал, чтобы не казаться хуже других.
Возвращались домой вместе с комдивом. Морозная ночь была тихой и звездной. Вдали всполохами чуть светлел горизонт, затем доносился глухой звук артиллерийского выстрела. В небе беспрестанно натужно урчали невидимые тяжелые транспорты. Это шла запоздалая помощь осажденным немецким полкам.