И вот наконец по ступеням террасы нисходят король и королева, ослепительные даже в скорби. Следом за ними движется живой сад: придворные в нарядах из сиреневого шелка с серебряным шитьем. В розовом атласе, усеянном жемчугами. В абрикосовом, бордовом, мареновом и лиловом. Казалось бы, в такие дни им следовало облачиться в невзрачные пастели, но ведь тогда невозможно блистать, а они не могут не блистать, поскольку зачем еще нужны придворные? Женщины — с уложенными сахарной водой прическами и с открытыми плечами, напудренными до белизны. Мужчины — в узких камзолах, стесняющих дыхание. Из-под кружева манжет виднеются пальцы, унизанные драгоценными перстнями.
Король кивает. Его взгляд — как длань Господня, под которой все вокруг оживает и приходит в движение. Один взмах руки — и сто музыкантов начинают играть Генделя. Эти звуки не похожи ни на какую иную музыку. Они пронзают насквозь, проникают в плоть и кровь и переиначивают само биение твоего сердца.
Появляется целая армия слуг с шампанским. За кустами суетятся четыре дюжины садовников. Они поворачивают краны и дергают рычаги, и внезапно из пены золоченого фонтана вздымается огромный Аполлон. В деревьях вдоль аллеи каменные сатиры как будто потягиваются и перемигиваются, а неподвижные богини оживают.
Окажись вы подле нас в ту минуту, клянусь, все ваши революционные идеи, если таковые у вас имеются, растаяли бы, как воск на жаре. Невозможно пожелать, чтобы такой красоты — не стало.
Спустя несколько дней после нашего приезда отец рассказал мне, что в свое время Людовик XIV, король-солнце, три десятка лет пускал треть всех налогов на возведение этого дворца, и три десятка лет строившие его бедняки умирали от истощения — все ради того, чтобы его величество мог роскошествовать. Но я не слушала отца. Я видела залы из зеркал и бриллианты размером с виноградину. Видела, как собак кормят шоколадом, видела туфли, усыпанные рубинами. Я не хотела больше слышать про бедняков. Я устала от бедности с ее вечными слезами, нытьем и вонью.
Мы давали кукольные представления во дворце. Собирались все дети придворных, а также их благородные родители и гувернеры с гувернантками. Трудно вообразить более странное зрелище: вся голубая кровь Франции перед убогим балаганом. Впрочем, в том сезоне убогость была в моде.
После спектаклей я играла детям на гитаре и учила их петь и танцевать. Устраивала веселые походы по дворцовым садам. Но усерднее всего я старалась рассмешить печального принца. Потому что, когда мне это удавалось, королева меня вознаграждала.
Я дурачилась при нем как одержимая. Нарядившись в бриджи и подобрав свои длинные волосы, я загадывала ему загадки и рассказывала анекдоты. Я кувыркалась и ходила колесом. Я выскакивала из-за деревьев, чтобы застигнуть врасплох придворных дам. Бросала в фонтаны камешки, чтобы обрызгать кавалеров. Пускала шутихи, отчего слуги роняли подносы. Луи-Шарль поначалу пугался шутих, но вскоре привык. Он обожал всякие шалости.
Старую герцогиню Ноайскую возмущало, что наследник французского престола ведет себя как цыганенок, и она говорила об этом королеве, но та пожимала плечами. Она видела, что сын ее повеселел, — лишь это ее заботило по-настоящему, а отнюдь не пирожные, что бы там люди ни говорили.
Все было хорошо. Я спала в тепле и сухости, и у меня уже скопился мешочек денег, о котором дядя не догадывался. Я пила вино и закусывала засахаренными вишнями.
Потом дела пошли еще лучше: однажды нас навестила одна из фрейлин королевы и сообщила, что ее величество предлагает Александрине переселиться во дворец и стать компаньонкой дофина. Я чуть не поперхнулась гвоздикой, которую жевала. Я не успела ответить «да» или «нет» — мой дядя тотчас выпалил, что для Александрины большая честь исполнить волю ее величества. А также это большая честь для всей нашей семьи. Фрейлина улыбнулась и предупредила, что королева будет ждать меня в своих покоях через час.
Как только она ушла, я повернулась к дяде.
— Я сама способна отвечать за себя, — сердито начала я. — Это мой выбор, а не твой. Во дворце слишком душно. Там нужно соблюдать кучу правил. Со всех сторон за тобой следят. У стен есть уши. Я не желаю там жить…
Он рассмеялся.
— Твои желания не имеют никакого значения. Ты приобретаешь положение при дворе — вот что важно.
— А если я откажусь? — спросила я дерзко.
В ответ я получила пощечину.
— Ты не откажешься, Алекс, — процедил дядя, — иначе я сделаю из тебя отбивную. Если королева перестанет к тебе благоволить — мы потеряем все.
Королева благоволит ко мне. Эти слова мигом успокоили мою злость и боль от пощечины.
Дядя продолжал:
— Ты пойдешь к ее величеству. И сыграешь роль компаньонки дофина — причем сыграешь хорошо. Только попробуй ослушаться! Ты будешь…
— Да-да, дядя, ты прав, — сказала я.
— И предупреждаю тебя… Постой, что-о? — Он опешил от моей нежданной покорности.
— Ты прав. Я все сделаю. От этого зависит судьба нашей семьи.
Дядя сощурился. Он чуял неладное. И был прав, поскольку меня не волновала судьба моей семьи. Только моя собственная.
Я умылась, начистила башмаки и покинула нашу комнату. К черту дурацких марионеток, думала я, пересекая Мраморный двор. К черту дядю с его прихотями. Я буду компаньонкой французского принца. А через год-другой, когда мальчик подрастет, я попрошу королеву о протекции. И она не откажет, она ведь ко мне благоволит. И уж тогда меня ничто не остановит. Одно ее слово — и я начну блистать на парижской сцене. Мне к тому времени исполнится четырнадцать. Я буду Офелией и Марианной. Сюзанной, Заирой и Розалиндой. Разве Каролина Ванхов не покорила весь Париж, сыграв Ифигению в четырнадцать лет?
Фрейлина, ожидавшая у покоев королевы, окинула меня взглядом и спросила:
— Что это за наряд? Неужели у вас нет платья?
Я ответила, что у меня всего одно платье, которое выглядит еще хуже этих штанов. Тогда она потребовала, чтобы слуга отдал мне свой камзол, и сама помогла мне его надеть. Затем мне было велено ждать в коридоре. И я ждала — час, два… Передо мной сидели другие люди, они ждали гораздо дольше. Министры. Послы. Дряхлая маркиза с четырьмя спаниелями, невозмутимо смотревшая, как ее собаки грызут ножки стульев и гадят на ковер.
Наконец я вошла в кабинет несказанной красоты. Потолок был расписан ангелами и облаками. Вся мебель словно сделана из золота, а ковер под ногами — соткан из живых цветов. В вазах стояли розы всех мыслимых оттенков, благоухание наполняло воздух. Королева сидела за мраморным столом и писала письмо.
Она выглядела совсем иначе, чем в предыдущие наши встречи. На ней было скромное платье из муслина, и я впервые видела ее без парика. В ее волосах, собранных в низкий узел на затылке, виднелись белые пряди. Ее лоб оказался исчерчен морщинами. Издалека я этого не замечала. Когда она подняла на меня взгляд, я увидела в ее глазах усталость и печаль и вспомнила, что она потеряла сына. Об этом легко забыть, когда она блистает на балах и одаряет улыбками жирных боровов в расшитых камзолах.
Я изобразила реверанс, хотя это непросто в штанах, и замерла, потупив взор. Она велела мне подойти ближе и какое-то время разглядывала меня, словно собиралась с мыслями. Наконец она сказала:
— Мой сын полюбил тебя. Он был веселым мальчиком, пока не умер его брат. Теперь он проводит слишком много времени в мрачных раздумьях, подолгу предается печали и оттого теряет здоровье. Я хочу, чтобы ты стала его компаньонкой. Развлекай его. Пой и танцуй для него. Пусть в его бедное сердце вернется веселье. Возьмешься ли ты за это?
Я ответила, что о большей чести не смела и мечтать. Что люблю дофина больше собственной жизни. При этом я пустила слезу и говорила с прочувствованной хрипотцой, хотя мальчишка был мне безразличен, я видела в нем всего лишь средство для достижения моей цели.
Королева, поверив в мое лицедейство, улыбнулась. Она протянула мне мешочек с деньгами и сказала, что я могу идти. Ее фрейлина велела мне собрать вещи и поскорее возвращаться во дворец, где отныне я буду жить. У меня будет комната по соседству с покоями дофина.
Я рассовала половину денег по карманам штанов. Мешочек с оставшимися монетами предстояло отдать дяде: он не поверит, что я ушла из дворца с пустыми руками. Затем я побежала прочь из королевских покоев, вниз по лестнице, к огромным входным дверям и дальше по ступеням.
«Дофин меня любит! — радовалась я. — А однажды меня будет любить весь Париж. Я стану величайшей актрисой Франции!»
Иногда я вспоминаю ее — ту девчонку, какой была тогда. Вижу, как она бежит по Мраморному двору, в потрепанных штанах до колена и камзоле с чужого плеча, и смеется. Как она танцует от радости, и радужные ожидания кружат ей голову.
Я помню ее, но я ее больше не знаю.
Опустив дневник, я на несколько секунд закрываю глаза.
Да, я тоже вижу эту девчонку. Слышу ее голос. И хочу, чтобы она рассказала свою историю до конца. Но в этот момент в дверном замке поворачивается ключ. Отец вернулся. Это плохо. Наверняка Минна уже сообщила ему, что я вчера потратила триста евро. Он, конечно же, спросит, на что, а я не хочу отвечать правду. Не хочу сейчас выяснять с ним отношения.
Я хватаю рюкзак и засовываю туда дневник. Мчусь в свою комнату, стаскиваю джинсы и залезаю в постель. Слышу, как отец ходит и ставит портфель на пол. Потом снимает ботинок. Второй. Потом идет к моей двери, заглядывает и зовет меня шепотом:
— Анди!
Я мерно дышу, лежа к нему спиной, чтобы он не мог разглядеть мое лицо. Он приоткрывает дверь чуть шире. Свет из коридора ложится на стену, и я вцжу его тень.
— Анди, ты спишь?
Когда мы с Труменом были маленькими, он возвращался с работы и целовал нас перед сном. Сейчас он даже не переступает порог комнаты. Пара секунд, он закрывает дверь и уходит.
Я вздыхаю с облегчением.
И с грустью.
Утро. До меня доносится колокольный звон и ржание лошадей в конюшне. Запах сена и навоза.
— Алекс, просыпайся, — шепчет мне чей-то голос. — Папа говорит, надо помочь с марионетками. Вставай, соня, вставай…
Я открываю глаза. Над моей кроватью нависает огромная марионетка из папье-маше. У нее крючковатый нос, острый подбородок и маленький перекошенный рот. На меня таращатся безумные стеклянные глаза.
— ПРОСЫПАЙСЯ! — кричит чудовище.
Я тоже кричу и подскакиваю на постели. В ужасе оглядываюсь. Никого. Никаких исполинских марионеток, никаких лошадей и коров. Я не в конюшне. Я дома у Джи и Лили, в гостевой комнате. Мне все приснилось. Так, хорошо, нужно успокоиться. Я делаю глубокий вдох, стараясь унять колотящееся сердце и дрожь в руках.
Это опять из-за таблеток. Надо все-таки снизить дозу. Тоска — это ужасно, но двухметровая говорящая марионетка — тоже не шутки.
В окно сочится серый утренний свет. Я пытаюсь понять, который час. Сколько я проспала? Нашариваю часы. Ого, девять утра. Нехорошо. Я надеялась к этому времени быть в библиотеке. Уже четверг, а мне надо переделать уйму дел, если я хочу свалить отсюда в воскресенье. Я принимаю таблетки — на этот раз всего две — и тянусь за джинсами, которые вчера бросила на пол. Надевать их приходится под одеялом. В комнате не просто нет отопления, тут настоящий дубак.
Когда я собираюсь вылезать из постели, звонит мобильник. Номер незнакомый.
— Алло, — произношу я, стараясь звучать не слишком сонно.
— Привет. Это Виржиль.
— Виржиль?.. — переспрашиваю я.
Неожиданно. Я даже побаиваюсь, что меня снова глючит.
— Ага. Ты еще в Париже?
— Да.
— Чудеса. Я думал, тебя уже след простыл.
Я морщусь, вспоминая вчерашнее.
— Слушай, прости. Я не всегда веду себя как засранка, — говорю я. — То есть почти всегда. Но все-таки не совсем.
Я слышу смешок, потом снова голос:
— Я звоню, потому что у меня твой айпод. Забыл тебе его вчера вернуть. Ты небось решила, что он пропал? Короче, я набрал номер, который на нем написан. Так и подумал, что это твой мобильник.
— Прикольно. Я даже не успела заметить, что айпода нет. Спасибо тебе. Правда. На этой штуке вся моя жизнь.
Там полная подборка всех моих любимых групп, а также бесценный сборник всех композиторов, которых Натан хоть раз упоминал на уроках.
— Да, я заметил, — отзывается Виржиль. — Я всю вчерашнюю смену его слушал. Надеюсь, ты не против. По радио часто крутят фигню, а все, что на моем айподе, мне уже надоело.
— Да ради бога, — отвечаю я, но на самом деле очень надеюсь, что одну вещь оттуда он все-таки не слушал, а именно…
— «Гипсовый замок», — говорит он. — Просто отвал башки!
Черт.
— Это, реально, вещь.
— Ты серьезно? — переспрашиваю я, стараясь не выдать волнение. — Мой учитель музыки сказал, что это шумовая каша.
Виржиль смеется.
— Он прав.
— Вот спасибо!
— Ну, ты явно увлеклась спецэффектами, и можно было не так усердствовать с тактовыми размерами, особенно в «Девушке в башне» и «Никого не впускай».
Я чувствую, как растерянность уступает место раздражению.
— Что-то не помню, чтобы я интересовалась твоим…
Он меня перебивает:
— Но там есть один грек — акустический, «Стальной обруч», — и вот это полный отпад, от начала до конца. Очень красиво. Я бы даже сказал, это почти совершенство.
Секунду мы молчим, потом он спрашивает:
— Так что это вообще за тема? «Время остановилось» и «Маленький принц» — явно о чем-то одном.
О да. Та и другая вещь — про Трумена. И я не хочу об этом разговаривать. Ни с Виржилем, ни с кем-то еще.
— Анди, ты там?
— Да… Слушай, мне надо бежать. Куча дел в библиотеке и все такое. А я еще даже не оделась.
Снова пауза, потом он произносит:
— Извини. Видно, моя очередь быть засранцем.
Мне почему-то становится смешно.
— Спасибо, что сравнял счет, — улыбаюсь я. — Теперь мне полегчало.
Мы договариваемся о встрече, чтобы он вернул мне айпод. Он предлагает пересечься у Реми в воскресенье. Приходится напомнить, что я улетаю.
— Понял, — вздыхает он. — Ладно, что-нибудь придумаем. Может, завезу его в следующую смену. Ну что, пока?
Из трубки доносятся какие-то странные звуки. Я спрашиваю:
— Что там у тебя происходит?
— Без понятия. Тут какой-то фиолетовый чудик с жирной жопой.
— Чего?.. Какой чудик?
— Фиолетовый. Вот, прямо передо мной.
— Ты пьяный, что ли?
— Да нет, он по телеку. Мой братец обожает эту передачу. Он, кстати, американец. Может, ты его даже знаешь.
Я окончательно сбита с толку.
— Твой брат американец?
— Да нет же! Хмырь этот. У него маленькие такие ручонки и здоровенные белые зубищи.
— А, так это детская передача?
— Он все время поет: ай лав ю, ю лав ми. Не знаю, на что он намекает, я его впервые вижу. По-моему, это какой-то звероящер. Его зовут Берни.
Тут я начинаю ржать.
— Барни! — говорю я. — Это динозаврик.
— Прости, — отзывается Виржиль. — Я не спал и плохо соображаю.
Я совсем забыла, что днем он обычно спит. Видимо, он всего час как вернулся с работы. Наверняка валится с ног после ночной смены и мечтает поскорее отрубиться, но вместо этого звонит мне, чтобы я не волновалась за свой айпод. И тут до меня доходит еще одна вещь: это классный поступок.
— Ты небось совсем замученный, а тут я со своим айподом, — говорю я.
— Да ерунда.
— Ладно. В общем, спасибо тебе. Пока.
— Анди, постой. У меня тут возникла идея насчет «Маленького принца». Я уже въехал, что ты не хочешь про это говорить, но это важно. По-моему, там напрашивается другой аккорд. После второго куплета, перед припевом. Нужен какой-то противовес твоему фа минору. Что-нибудь, что немного все оживит. А то сейчас звучит как панихида.
— Вообще-то это и есть панихида, — отвечаю я и снова начинаю злиться.
— Да ради бога, но сделай ее позабористей. Забористая панихида гораздо интереснее.
Я не успеваю его перебить — он начинает напевать мою мелодию, уходя после второго куплета в до мажор. И, черт побери, он оказывается прав. Я слушаю и забываю про Трумена и про свою тоску, теперь я думаю только о музыке. Чувствую ее. Растворяюсь в ней.
Мы еще долго висим на телефоне, почти не разговаривая словами, обмениваясь только нотами и ритмом и паузами. Потом наконец его голос становится совсем тихим и низким, он почти бормочет. Барни тоже больше не слышно.
Я смотрю на часы. Почти десять.
— Ты где? — спрашиваю я.
— Лежу на своей кровати.
— Ну вот, а я не даю тебе спать… Прости, я…
— Нет-нет. Давай дальше, — говорит он.
— В смысле?
— Спой еще. Мне жутко нравится твой голос. И твои песни. Они крутые. Куда лучше, чем этот Барни. Они меня убаюкивают.
— Вот это успех! Так и напишу на своем первом альбоме: «Круче, чем Барни! Вас сморит сон!» — шучу я. Виржиль в ответ смеется. Потом повторяет:
— Ну давай, пой.
Петь по телефону. Какая странная идея. Мне немного не по себе, но пусть. Я пою «Стальной обруч». Это песня для мамы. Правда, она ее ни разу не слышала. Ее никто не слышал, даже Натан. Я добавила ее в «Гипсовый замок» уже после того, как Натан вернул мне диск.
Угля и железа достану
Огонь загудит в трубе
Я выкую обруч из стали
Обруч стальной тебе
Я соберу обломки
Твоих распавшихся дней
Сплавлю их воедино
Ты сразу станешь сильней
Но нету меня железа
И нет у меня огня
Твое разбитое сердце
Мне обручем не обнять
Я жар утолю прохладой
Я боль отведу рукой
Ты позабудешь утрату
Ты обретешь покой
Яркую сталь расплавлю
Крепко ее закалю
Ошибки свои исправлю
Скажу, как тебя люблю
Но нету меня железа
И нет у меня огня
Твое разбитое сердце
Мне обручем бы обнять
Мне обручем бы обнять [35].
Я допеваю. Мои глаза закрыты. Мне страшно. Я боюсь того, что чувствую. И того, что он сейчас думает. Вдруг ему не понравилась песня? Вдруг у меня дурацкий голос?.. Я жду его реакции, любой, какой угодно, и ненавижу себя за то, что мне почему-то вдруг стало так важно его мнение.
Но он молчит.
— Виржиль, — зову я. — Виржиль, ты там?
Я прижимаю телефон к уху — может, связь оборвалась? — но тут слышу его дыхание. Он спит.
Не знаю, как к этому отнестись. Расстроиться? Разозлиться.-? Все-таки я только что спела ему дико важную для меня вещь, а он взял и заснул.
Видимо, надо нажать отбой, но звук его дыхания, такого ровного и спокойного, не дает мне пошевелиться. Я закрываю глаза и слушаю, хотя не уверена, что это прилично. И вдруг понимаю, что не злюсь на него. Хуже того — если бы он попросил, я пела бы ему целый день.
Я слушаю его дыхание и пытаюсь представить, как он выглядит сейчас. В одной руке трубка, а другая, наверное, лежит на груди. Лицо безмятежно и неподвижно. Мне хочется коснуться его щеки, провести пальцами по его губам.
Оказывается, слушать, как человек спит, может быть гораздо интимнее, чем спать с ним.
Я слушаю еще несколько минут, потом шепчу:
— Спи сладко, Виржиль.
Поначалу я растерялась и не могла понять, что от меня требуется. Но теперь наконец-то разобралась.
Моя задача здесь, в библиотеке Абеляр, — получить информацию. А задача Ива Боннара — мне помешать. Ив Боннар — старший архивариус, великий и ужасный, он же Главный инквизитор, он же Антихрист.
— Ваше имя? — спросил Ив Боннар, занеся ручку над моей карточкой.
— Артур, король бриттов! — ответила я. Мне казалось, что это смешно. Думала, он улыбнется и смягчится. А может, даже подыграет мне и спросит, в духе «монти пайтонов» [36]: «Какова скорость полета порожней ласточки?»
Но увы. Ив Боннар не умеет улыбаться. Ему было не смешно. И он вовсе не собирался смягчаться.
— Что вам нужно? — спросил он.
— Святой Грааль!
Почему-то я всегда юродствую перед людьми, наделенными властью.
— Что ж, — ответил он и вернул мне мой запрос. — Заполняйте карточку как следует.
Я пыталась протестовать:
— Но я уже два раза ее заполняла!
— Возможно, на третий вам удастся сделать это без ошибок, — процедил Ив Боннар. — На стене над картотекой есть подробная инструкция по заполнению запроса.
— Спасибо, я в курсе. Я читала ее раз десять, — огрызнулась я, но он уже отвернулся к следующему посетителю.
Я полчаса стояла в этой очереди, чтобы подать запрос и посмотреть, как Ив Боннар отправит его по пневмопочте в недра архива, где кротоподобные служащие в синих халатах отыщут все, что я заказала, и привезут сюда на железных тележках. Теперь, судя по длине очереди, придется ждать еще полчаса.
Ив Боннар меня страшно бесит. Я пришла сюда в одиннадцать, и он заставил меня два часа носиться по Парижу, потому что доступ к архивным материалам запрещен без пропуска в архив, а пропуск в архив не выдают без официального удостоверения личности. Я показала ему свой читательский из бруклинской библиотеки — не прокатило. Пришлось возвращаться к Джи за паспортом, потом обратно в архив, потом снова в город — искать, где сфотографироваться, потому что без фото пропуск недействителен. Когда я в очередной раз вернулась в архив, он закрылся на обед. Ну еще бы. А чего я ждала? Это же Франция. В священный час обеда вся страна перестает функционировать. Пришлось убивать время в ближайшем кафе. После обеда Ив Боннар учинил мне допрос о моем выпускном проекте, заставил заполнить еще три анкеты и наконец выдал пропуск.
И это было только начало.
Потом мне пришлось ждать в очереди к другой стойке, чтобы зарезервировать место в читальном зале. После этого меня допустили к картотеке. Да, здесь все еще пользуются бумажной картотекой, будто на дворе дремучее Средневековье. В карточке Малербо значилось, что в архиве хранятся его рукописные ноты, личная переписка, документы, завещание и свидетельство о смерти. Я вернулась к стойке Ива Боннара, чтобы попросить ноты, но получила отказ, потому что нельзя, видите ли, просто взять и попросить что вздумается. Нужно для начала оформить запрос. И я оформила. Но допустила какую-то ошибку. И в первый, и во второй раз, как только что выяснилось.
И вот я плетусь назад к картотеке. В соседней секции роется какой-то дядька профессорского вида. Я прошу его взглянуть на мою карточку и объяснить, где ошибка. Он смотрит и говорит, что я указала секцию и отдел в обратном порядке и что имя и фамилия должны помещаться в отведенное для них поле, а не выходить за его границы.
— Вы шутите?
Дядька качает головой.
— Мы его между собой называем Цербером, — отвечает он шепотом.
— Мне на ум приходят еще менее лестные эпитеты.
— Он сложный человек, это факт. Но никто лучше него не ориентируется в архиве. Советую вам завоевать его расположение.
Я заполняю новую карточку и возвращаюсь в очередь. Уже почти полчетвертого. Архив закрывается в пять. Страшно хочется увидеть ноты, мое терпение на исходе. Я одолжила у Лили цифровой фотик, чтобы все отснять и использовать снимки в своей презентации. Еще я собираюсь добавить туда фотографии дома Малербо и улицы, на которой он жил. Со всей музыкой и с картинками одно только предисловие к моей работе будет смотреться круче, чем документалки Кена Бернса [37].
Проходят десять минут. Очередь почти не сдвинулась. Ив Боннар каждому посетителю зачитывает правила использования архивных материалов. Он нудит и нудит и нудит. Все стоящие в очереди что-нибудь читают, чтобы скрасить ожидание. У меня с собой ничего нет. Я шарю по карманам в поисках айпода, но вспоминаю, что он у Виржиля.
И тут же всплывает сегодняшнее утро. Неужели мне не приснилось? Было так приятно. И так странно. И очень нежно. Я не привыкла к нежности. Само слово кажется ископаемым. Среда изменилась — и понятие вымерло, как мамонты. Ему нет места в мире циничных перепихонов.
Несколько секунд я размьпшщю, что мог значить этот утренний звонок. Потом уговариваю себя, что чувак просто хотел отдать мне айпод, и все. Надежда — это опасно.
Я запускаю руку в рюкзак — вдруг там завалялся Журнал или каталог музыкального магазина, хоть что-нибудь, перебираю кошелек, ключи, таблетки — и тут нащупываю дневник.
— Про тебя-то я и забыла, — говорю я. Ну да, я же вчера сунула его в рюкзак, убегая от отца.
Возле стены есть скамейка. Я целое утро носилась по городу, а потом стояла в очереди, ноги просто отваливаются. Пожалуй, почитаю тут, в сторонке, а как очередь подойдет, встану. Ив Боннар продолжает нудить. Звук его голоса — и то уже пытка. Хочется биться головой об стену.
— …затем один из младших архивоведов принесет вам материалы. Их следует держать в бескислотных контейнерах, пока вы не готовы приступить непосредственно к работе, — бубнит он. — Для пометок разрешается использовать только карандаши. Если вы используете ручку, она будет конфискована. При повторном использовании ручки доступ в архив будет закрыт для вас до конца дня. При работе с материалами вы обязаны надевать хлопковые перчатки, которые мы предоставим вам в пользование. Если вы не наденете перчатки, получите предупреждение. В случае повторного предупреждения доступ в архив будет закрыт для вас до конца дня. Вы имеете право фотографировать архивные материалы в фотолаборатории. Вспышкой пользоваться запрещено. Если вы воспользуетесь вспышкой, получите предупреждение. В случае повторного предупреждения доступ в архив будет закрыт для вас до конца дня.
Я смотрю на бесценный двухсотлетний артефакт, который держу в руках без всяких перчаток. Хорошо, что Ив Боннар ничего о нем не знает. Он бы меня убил.
Открыв дневник, я пролистываю первые страницы в поисках записи, на которой остановилась прошлый раз, — где королева просит Александрину быть компаньонкой Луи-Шарля. Нахожу, читаю дальше.
Апреля 1795
— Убирайся к черту! Если сама хочешь сдохнуть — пожалуйста. Но не тащи меня за собой! Я и так на подозрении! Они следят за моим домом! — Такими словами меня встретил Фавель, главный пиротехник театра «Комеди Франсез».
Я возразила:
— Фавель, мы же не у тебя дома. Мы сидим в кафе «Фуа», пьем кофе, два гражданина спокойно наслаждаются весенним утром. Все совершенно невинно.
С этими словами я сунула руку в карман и вытащила увесистый золотой перстень с бриллиантами. Он принадлежал герцогу Орлеанскому. Незаметно, под столом, я вложила перстень в потную ладонь Фавеля и почувствовала, как бешено бьется его пульс.
— Мне нужно двадцать ракет.
Он замотал головой:
— Двадцать?! Нет, нет и нет! Пропажу пороха заметят! Ты что, не понимаешь, чем я рискую?
Я молча протянула руку за кольцом. Тогда он процедил:
— Завтра.
— Нет, — ответила я. — Сегодня.
Он осыпал меня проклятьями, но опустил перстень в карман.
— У тебя этого добра еще много? — спросил он. Я ответила, что у меня полно таких безделушек. Золотые часы, рамка для портрета, усыпанная бриллиантами, сапфир размером с голубиное яйцо.
Все это ложь. У меня осталась в основном бутафорская бижутерия из театра, еще пара перстней да шесть золотых монет. Но ему не обязательно знать правду.
Пусть он верит, что живая я ему полезнее, чем мертвая. Он мне нужен, чтобы добывать ракеты.
— Где их оставить? — спросил Фа вел ь.
Я ответила:
— Церковь Сен-Рок. Склеп Валуа.
Это безопасное место. Оттуда есть ход в катакомбы, где я прячу ракеты. Фавель может сколько угодно разгуливать по городу с порохом и ракетами, потому что это его работа — метать на сцену молнии и высекать демонов из искр. А я не могу.
— До вечера, значит, — сказал он.
Я попрощалась с ним, закинула в рот гвоздику, потом взяла газету, которую он забыл на столе, — надеялась прочесть что-нибудь про сироту, заточенного в башне, например что генерал Баррас смилостивился и скоро его отпустит. Но об этом нет ни слова.
«Зеленый Призрак вновь наносит удар», — гласит один из заголовков. Некий чиновник заявил, что Зеленый Призрак — это австриец, решивший мстить за смерть королевы. Какая-то домохозяйка утверждает, что это Люцифер собственной персоной мечет в небо адский пламень. Ученый из Академии считает, что взрывы вызваны избытком желчного гумора у луны.
Газы у самой луны — вот бы Луи-Шарль хохотал! Ничто не смешит маленьких мальчиков сильнее пуков. Скоро мы с ним об этом поговорим. Я обниму его и скажу…
Только он не ответит мне. Он больше не разговаривает. Разучился. Никакими словами не описать то, что ему довелось пережить. Зато в скором времени он будет свободен.
Я подняла взгляд и увидела женщину, сидящую за столом на месте Фавеля. Это была принцесса де Ламбаль — в платье, залитом кровью. Ее казнили за то, что она оплакивала судьбу короля. Кровожадные демоны сентября растерзали ее.
Я зажмурилась, а когда вновь открыла глаза, ее уже не было. Раньше они меня пугали, принцесса и прочие, — но теперь я к ним привыкла.
Вернувшись к газете, я узнала, что Ассамблея в очередной раз возмущена преступлениями Зеленого Призрака. И что Бонапарт увеличил награду за мою голову. Теперь за меня дают двести франков.
Мне даже лестно. Иуда продал Иисуса много дешевле. Наступит день — ион не за горами, — когда Фавель тоже меня продаст.