Договорить он не успел. Распахнулась дверь, и в мастерскую легким шагом, удивительным при такой крупной фигуре, вошел сеньор Фабрес, совершающий первый обход академии в сопровождении целой свиты. Оставив Диего, Парра бросился представлять студентов новому начальству.
Подтянутый и молодцеватый, смахивающий на одного из своих мушкетеров, переходил сеньор Фабрес от мольберта к мольберту, распространяя вокруг себя атмосферу дружелюбия и благодушия. Для каждого находил он доброе слово или ободряющую шутку. Наконец очередь дошла до Диего. Скользнув по натурщику взглядом, каталонец перевел глаза на этюд. Брови его поползли вверх, усы зашевелились. Дон Феликс сунулся было с разъяснениями, но Фабрес решительным жестом остановил его. Положив ладонь на плечо Диего, он проникновенно сказал:
– Значит, и сюда уже добралось это поветрие? Сезанну подражаете, друг мой? – и, не дожидаясь ответа, воскликнул: – О, не огорчайтесь, это вполне извинительно!.. В конце концов для того я сюда и приехал, чтобы помогать молодым талантам выбиться на верный путь!
Едва лишь сеньор Фабрес с доном Феликсом и прочей свитой покинули мастерскую, негр встал, потянулся и первые за все время подошел посмотреть на свое изображение. Подняв брови, точь‑в‑точь как Фабрес, он очень здорово пошевелил воображаемыми усами, подмигнул Диего, сунул руки в карманы и направился к выходу. За ним двинулись и студенты. Диего остался один перед незаконченным этюдом, не так удрученный, как озадаченный. «Сезанну подражаете»… Кто такой Сезанн?
Кое‑кто из товарищей слыхал это имя: а, тот чудак, который когда‑то выставлялся вместе с импрессионистами, по потом и с ними не поладил… Живет отшельником где‑то на юге Франции, пишет пейзажи и натюрморты и, говорят, совсем свихнулся на воспроизведении объемных форм… Небрежные эти слова еще более разожгли любопытство Диего. Он начал рыться во французских журналах, выуживая отрывочные сведения о художнике, чудачества которого странным образом перекликались с заветами дона Сантьяго.
Тем временем сеньор Фабрес разворачивал свою реформаторскую деятельность. Несколько фургонов перевезли в Сан‑Карлос его громоздкий багаж: коллекцию старинных костюмов, тюрбаны и газовые шальвары, латы и каски, кинжалы и мечи, экзотическую утварь, – словом, все необходимое, чтобы поставить любую из тех дворцовых, батальных и гаремных сцен, которые отныне предстояло писать студентам.
Мастерская, где проводил занятия покойный Ребулл, подверглась переоборудованию. «Чтобы все здесь было как в лучшем фотографическом ателье!» – распорядился Фабрес. Смысл этих слов вскоре раскрылся целиком: каталонец оказался неистовым энтузиастом фотографии, в которой он видел не какое‑нибудь там прикладное искусство, но воистину магическое средство, призванное вывести из тупика современную живопись. Именно с помощью фотографии намеревался он перестроить систему подготовки художников.
Теперь работа над картиной начиналась с того, что дон Антонио самолично расставлял на помосте натурщиков и натурщиц в костюмах и позах, полностью соответствующих избранному сюжету, будь то «Кардинал Ришелье при взятии Ла Рошели» или «Халиф Абдуррахман, убеждающийся в неверности любимой жены». Затем дожидавшийся своей минуты фотограф ослеплял всех вспышкой магния. Полученный снимок становился эталоном не только для натурщиков, обязанных сверять по нему правильность своих поз, но и для студентов, ибо, как любил повторять маэстро, «в правдоподобии ни один художник не может тягаться с фотографией!».
Диего не сумел бы опровергнуть это утверждение, но все, чему он успел научиться, восставало в нем против щеголеватого маэстро, против его подделок под жизнь, в которых чувствовалось что‑то нечестное. А тут еще Фабрес принялся потихоньку выживать неугодных преподавателей. Ушел из академии Веласко, подал в отставку Парра, но дону Антонио этого было мало – он не расстался с мечтой о директорском кабинете, где пока что прочно сидел сеньор Ривас Меркадо, заслуженный архитектор, имевший связи в самых высоких сферах.
Однажды, когда Диего пришел в Сан‑Карлос, надзиратель – тоже нововведение Фабреса – протянул ему лист бумаги: каждому студенту надлежало удостоверить свое присутствие на занятиях собственноручной подписью. Диего хотел уже расписаться, как вдруг смутное подозрение остановило его. Лист почему‑то был согнут пополам, и расписываться предлагалось лишь на второй половине листа, первая же оставалась чистой.
Он поделился сомнениями с товарищами; одни подняли его на смех, другие пожали плечами: какое нам дело? Лишь Габриель Гутьеррес, самый младший, глядевший с восхищением на Диего, вместе с ним отказался поставить подпись.
В тот же день сеньор Фабрес подал официальную жалобу на имя директора. Он просил исключить из академии двух студентов, которые демонстративно нарушили элементарное требование дисциплины и подбивали других.
Неделю спустя директор вызвал Гутьерреса и Риверу к себе. Уже по тому, как встретил их обычно учтивый Ривас Меркадо, – утопая в кресле, не глядя в глаза и яростно барабаня пальцами по столу, – видно было, насколько он разгневан. Набычившись, Диего стал объяснять: бумага выглядела так странно… возможно, они ошиблись…
– Ошиблись? – переспросил директор, приподнимаясь. – Ошиблись! – сардонически повторил он. – Вы попали в самую точку, юноши! Вот она, эта бумага, мне переслали ее друзья из министерства просвещения.
И, достав из бювара знакомый лист, он прочитал вслух текст заявления, которое теперь предшествовало подписям. Суть заявления сводилась к тому, что нижеподписавшиеся студенты, убедившись в неисчислимых преимуществах метода сеньора Фабреса и одновременно с сокрушением видя, сколь слабую поддержку находит этот метод у тех, кто, казалось бы, особенно должен способствовать его торжеству, почтительнейше ходатайствуют перед сеньором министром о назначении дона Антонио Фабреса директором академии.
Диего присвистнул, забыв, где находится.
– И что же теперь будет? – спросил Габриель, широко открыв глаза.
– Ничего не будет! – желчно ответил Ривас Меркадо, усаживаясь опять. – Вы знаете не хуже меня, кто стоит за Фабресом и почему я не могу обойтись с этим проходимцем, как он того заслуживает… Эй, кто там! Пригласите ко мне сеньора Фабреса!
Явившийся дон Антонио нахмурился при виде студентов, но директор, не дав ему заговорить, усадил его напротив себя и торжественно начал:
– Дон Антонио! Я рассмотрел вашу жалобу и нашел ее вполне справедливой. Поступок двух молодчиков, ни с того ни с сего отказывающихся расписаться на листе… на этом листе… Позвольте, где же он? А, вот! – Взяв со стола бумагу, он не спеша помахал ею перед самым носом собеседника. – Такой поступок заслуживал бы сурового наказания… Заслуживал бы, – продолжал он, вдоволь насладившись тем, как остекленели глаза сеньора Фабреса и как лицо сеньора Фабреса сперва побагровело, а потом пожелтело так, что роскошные усы показались приклеенными, – если б не кое‑какие обстоятельства. Ввиду же этих известных вам обстоятельств я полагал бы возможным оставить обоих студентов в академии – разумеется, если у вас не будет возражений…
Румянец медленно возвращался на щеки сеньора Фабреса.
– Ну конечно! – пробормотал он, глядя в пол. – Конечно! – Он вскинул глаза, взгляд которых был уже по‑прежнему ясен. – Друзья мои! Забудем прошлое! Вот вам моя рука!
Обменявшись рукопожатием с директором, дон Антонио повернулся к студентам и, первым схватив ладонь Габриеля, энергично сжал ее. Диего почувствовал отвращение. Спрятав за спину обе руки, он повернулся и выбежал из кабинета.
II
Восемнадцатилетие сына – родители отмечают этот день без Диего, опять он в отъезде – повергает Диего‑старшего в тягостные раздумья. Как тут отцу не припомнить, что сам‑то он восемнадцати лет стал подполковником, взвалил на свои плечи попечение о всей семье!..
Ну хорошо, он готов примириться с тем, что сын бесповоротно избрал карьеру художника. Но каким образом собирается Диего делать эту карьеру?
После скандала с Фабресом сын перестал ходить в Сан‑Карлос, заявив, что там больше не у кого учиться, на вопрос, у кого же тогда учиться, ответил заносчиво: У природы, у жизни!» И вот уже больше года путешествует по Мексике – где на поезде, где верхом, а где и пешком, изводя уйму бумаги, холста, красок. То из гарного Дуранго, то с берегов озера Чапала приходят коротенькие письма, в которых сын извещает, что здоров, усердно работает и повидал множество интереснейших вещей.
Время от времени он заявляется домой – пропыленный, лохматый, с целым чемоданом рисунков и этюдов, с очередным мешком, набитым всяческими народными изделиями. В комнатах давно повернуться негде из‑за привезенных им отовсюду мисок и кувшинов, вышивок, соломенных кукол, деревянных масок, каменных божков, а Диего все тащит и тащит… Несколько дней он отсыпается, рассказывает домашним о вулканах и пирамидах, о том, как сказочно выглядят розовые стаи фламинго на синей глади Мексиканского залива, о невероятных своих приключениях – там схватили его бандиты, и Диего откупился лишь тем, что нарисовал их портреты; там помещик, дочь которого влюбилась в странствующего живописца, хотел его застрелить, но Диего успел выстрелить первым… По вечерам, приодевшись, сын отправится развлекаться с приятелями и подружками, а в одно прекрасное утро вновь укладывает чемодан.
Ну, а дальше что? Всю жизнь, что ли, так разъезжать? Рисует он бойко, кое‑что начали даже покупать… Но ему же не известно, что у нас в Мексике ни один художник, будь он хоть второй Рафаэль, не добьется настоящего признания, если не проведет предварительно несколько лет в Европе – в Италии, в Париже, на худой конец, в Испании! А кто пошлет Диего в Европу теперь, когда отношения с академией непоправимо испорчены? Отправить его туда за собственный счет? Но из семейного бюджета не выкроить денег и на пароходный билет до Барселоны, не говоря уж о том, чтобы регулярно помогать сыну.
Отец не посвящает Диего в эти горькие размышления. А тому они, видимо, чужды: он увлечен поездками по стране, переполнен впечатлениями. Он наслаждается свободой от родительской – да, сказать по правде, и наставнической – опеки. Он упивается возможностью изображать все, что хочется и как хочется. Зарисовки старинных домов и церквей, эффектные пейзажи, сотни лиц и фигур возникают в его альбомах, радуя Диего своим сходством с натурой, – и не его одного. Как бесхитростно восхищались его искусством те славные парни, встреченные по дороге в Торреон – никакие, разумеется, не бандиты, обыкновенные пастухи, – когда он в один присест сделал их портреты, и какую грандиозную попойку устроили они в его честь! А сколько песо отвалил за вид своей асьенды в Гвадалахаре старик помещик, который, между нами говоря, и не собирался стрелять в Диего, ибо роман с его дочерью разыгрался лишь в воображении странствующего живописца!..
Приезжая в Мехико, Диего всякий раз навещает сеньора Веласко, показывает ему новые этюды и некоторые рисунки. Тот придирчиво их разглядывает, указывает погрешности. Обидно, конечно, что он последнее время стал более скуп на похвалу, но, может быть, старик просто сердит за то, что, расставшись с академией, Диего не изъявил желания работать под его руководством?
У сеньора Веласко Диего как‑то встречает незнакомого человека довольно странной наружности. Незнакомцу лет тридцать, он тощ и подвижен; на орлином носу – огромные синие очки. Одежда его выглядит так, словно не раз побывала под дождем и сушилась прямо на теле хозяина.
– Дон Херардо Мурильо, художник, – представляет его Веласко, но художник протестующе взмахивает руками:
– Никаких донов и никаких Мурильо! Я взял себе новое имя: доктор Атль. Вы небось и не знаете, что значит «Атль», молодой человек?
– По‑индейски – вода, – пожимает плечами Диего. Доктор Атль кидается к нему, восклицая:
– Ну вот, наконец, нашелся кто‑то понимающий по‑индейски и в наших заштатных Афинах, где с образованными людьми скорей объяснишься на древнегреческом, на латыни, чем на языке их собственных предков и братьев!.. А что за смысл заключается в этом имени, ты догадываешься? – Синие стекла придвигаются вплотную лицу Диего. – Еще много веков тому назад ацтеки знали: вода – начало всех начал, праматерь жизни на земле!
Выудив из одного кармана горсть табаку, а из другоготрубку, он торопливо набивает ее, раскуривает и возобновляет разговор, вернее – монолог, так как сеньору Веласко лишь изредка удается вставить скептическое замечание, а Диего, боясь упустить хоть слово, жадно слушает этого человека, который чем дальше, тем больше кажется ему каким‑то метеоритом, упавшим в сонную заводь.
Доктор Атль только что возвратился из Рима, а до этого объездил почти всю Европу, изучая ботанику, геологию, химию, слушая лекции по философии и гражданскому праву. Но любимым его занятием осталась живопись. Он в курсе всего, что творится в современном искусстве. Импрессионизм похоронен окончательно; сейчас в центре внимания дивизионизм, наиболее интересным представителем которого Атль считает швейцарца Сегантини. Это пейзажист, изображающий ледяные глетчеры в лучах заходящего солнца, стада белоснежных овец на зеленых альпийских лугах. Работает Сегантини такими червячками красок, положенными на холст, причем каждый червячок, со спичку толщиной, состоит еще из тоненьких разноцветных волосков, чистых и ярких, эффект получается феерический – есть чему поучиться.
Да, поучиться! То есть усваивать и перерабатывать, не рабски копировать, как делают до сих пор. Нам, мексиканцам, детям двух рас, законным наследникам великих и столь отличных друг от друга культур, самою судьбой предначертано объединить в своем творчестве лучшее из того, что создано и в Америке и в Европе, значит, надо брать ценное отовсюду, разыскивать, пробовать, экспериментировать! Доктор Атль не напрасно занимался химией, он разработал технологию изготовления особых сухих красок, вроде пастели, но гораздо устойчивее – такими можно писать и на бумаге, и на холсте, и на скалах Попокатепетля, когда понадобится.
Да, и на скалах! Сеньор Веласко зря усмехается. Ведь станковая живопись, несмотря на ее современные достижения, а может, и благодаря им, отживает свой век, все более превращаясь в искусство для избранных. А человечество между тем вступает в эпоху гигантских потрясений и катаклизмов – революция, развертывающаяся в России с тех пор, как русский царь потерпел поражение в войне с японцами, это только начало! Новая эпоха потребует искусства для миллионов, произведений невиданных масштабов, рядом с которыми полотна Давида покажутся салонными безделушками. И если, уж искать примера в прошлом, то грядущие мастера обратятся за ним к творчеству гениев Возрождения – таких, как создатель Сикстинской капеллы!
Доктор Атль не скрывает, что идеям о будущности искусства он во многом обязан знакомству с социалистическими учениями. Ему довелось и лично встречаться с видными европейскими социалистами – некоторых он имеет честь называть своими друзьями. Хотя по темпераменту он скорее анархист… Кстати, почему так робко ведут себя анархисты здесь, в Мексике? Диктатура старого койота полностью прогнила, со всех сторон только и слышишь, что дольше терпеть невозможно. За чем же дело стало? Одной хорошей бомбы хватило бы…
Сеньор Веласко, нахмурившись, вспоминает, что пора работать. Доктор Атль берет под мышку обшарпанный этюдник, вешает на плечо фотографическую камеру изрядной величины и выходит вместе с Диего. На улице, перехватив взгляд спутника, брошенный искоса на камеру, он разражается смехом:
– Ты думаешь, я как ваш Фабрес?.. Гляди! – и, опрокинув вверх дном черную коробку, которая оказывается просто футляром от фотографической камеры, вытряхивает на подвернувшуюся скамейку рваные носки, полотенце, бритву, крахмальные воротнички, несколько книжек… – Это мой дорожный саквояж со всею движимой собственностью… А ты уже вцепился в Эли Фора!
Заголовок «Поль Сезанн», мелькнувший на развороте одной из книжек, заставляет Диего забыть обо всем. Пока доктор Атль запихивает пожитки обратно, он лихорадочно листает страницы. А подняв, наконец, глаза, видит, что никого нет – Атль исчез, оставив ему книжку.
То ли от этой книжки, то ли от неслыханных речей ее владельца остаются занозы в памяти Диего. Томительное беспокойство поселяется в нем, мешает спать по ночам, не покидает и в новой поездке.
Он, кажется, гордился тем, что на рисунках его и этюдах все точь‑в‑точь как в жизни? Что ж, так и есть. Он научился изображать очевидное. Но в таком случае стоило ли ссориться с Фабресом? Тот по крайней мере искренне убежден, что для художника любые предметы и явления исчерпываются их оболочкой. А Диего ведь учился чему‑то у Ребулла, у Веласко, мечтал о власти над пространством, о соперничестве с природой… ведь вот и сейчас, покачиваясь на лавке вагона, он чувствует, что и в ушастых кактусах, деловито спешащих навстречу поезду, и в пустынной равнине под бледным небом, выцветшим от зноя, и в голубоватой гряде на горизонте, и в скуластых, замкнутых лицах попутчиков – во всем этом, кроме доступного обычному, поверхностному зрению, заключено еще что‑то, быть может, самое важное.
Раньше обычного возвращается он на этот раз в Мехико. Отправляется на поиски доктора Атля, с удивлеием узнает, что тот назначен преподавателем академии. Что ж, Диего формально не исключен из числа студентов, вход в Сан‑Карлос и ему не заказан.
В хорошо, знакомом внутреннем дворике, посреди которого возвышается копия Ники Самофракийской, окликает его доктор Атль и, ни о чем не спросив, словно продолжая только что прерванный разговор, принимается посвящать Диего в свои планы. Академию нужно взрывать изнутри, для этого он и пришел сюда. Ему удалось уже собрать вокруг себя талантливую молодежь – много обещает, например, Сатурнино, Эрнан, не говоря уж о Пепе. Как, Диего еще не слышал о Пепе, о Хосе Клементе Ороско? Парень недавно принят в Сан‑Карлос, хотя ему уже за двадцать; вдобавок он однорукий – увлекался пиротехникой в детстве, ну и доигрался! – но обладает исключительными способностями… Да вот и он сам!
Подошедший юноша тщедушен, гладко причесан, одет скромно, но тщательно; левый рукав аккуратно заправлен в карман пиджачка. Знакомясь, он окидывает Диего пристальным, чуть насмешливым взглядом, и тот мгновенно видит его глазами всего себя – от растрепанной копны волос до нечищеных ботинок с волочащимися шнурками… И что только нашел Атль в этом тихоне? Тут еще заходит разговор о Фабресе, и Ороско будто нарочно вступается за каталонца. Он считает, что дону Антонио нельзя отказать в обширных познаниях, в живописной сноровке. Прилежный ученик сумеет извлечь немало полезного из его уроков.
Раздражение закипает в Диего. Не выбирая слов, он высказывает все, что думает о парикмахерской живописи дона Антонио, а заодно и о тех, кто умудряется находить в ней что‑то ценное. Хосе Клементе, прищурившись, пожимает плечами. Доктор Атль пытается переменить тему: не подняться ли им в мастерскую? Нет. Диего ведь только так заглянул сюда, ему еще надо успеть на улицу Платерос – старик Пелландини ждет его новых пейзажей.
Вконец расстроенный, бредет он домой. За этим разве спешил он в Сан‑Карлос? И с чего ему вздумалось хвастаться успехами у Пелландини, у этого поставщика картинок для будуаров? А, черт с ними со всеми!..
У самой двери нагоняет его отец. Он тоже мрачен – еще бы, до сих пор не может простить сыну измену военному призванию! Но дон Диего, поколебавшись, протягивает ему надорванный конверт.
Диего разворачивает лист плотной бумаги с гербом вверху. Сеньор губернатор штата Гуанахуато, свидетельствуя свое почтение сеньору подполковнику Ривере, вынужден сообщить, что не может удовлетворить его прошения о назначении его сыну Диего, уроженцу Гуанахуато, стипендии для того, чтобы завершить художественное образование в одной из стран Европы. К сожалению, бюджет штата не предусматривает…
Мучительный стыд опаляет щеки Диего. Он заставляет себя поднять глаза и впервые замечает, как ссутулился отец, сколько белых нитей появилось в поредевшей его бороде. А дон Диего откашливается и, глядя в сторону, заговаривает о своих делах. Ему тут предстоит одна поездка – в штате Веракрус вспыхнула эпидемия желтой лихорадки, министерство здравоохранения командирует его для принятия мер. Вот он и подумал – не поехать ли сыну с ним за компанию?
Вместо ответа Диего неуклюже обнимает отца, и некоторое время они молча стоят, похлопывая друг друга по спине.
III
Халапа, столица штата Веракрус, встретила их нудным затяжным дождиком, который здесь называли индейским именем «чипи‑чипи». С нависшего над самыми крышами серого неба беззвучно, безостановочно сыпалась мельчайшая водяная пыль, гася все цвета, размывая все контуры. Жители отсиживались по домам, лишь кое‑где под навесами маячили унылые фигуры, закутанные в сарапе.
Отец, не унывая, отправился по своим делам, а Диего два дня провалялся в гостиничном номере, с раздражением спрашивая себя, зачем он забрался в эту дыру.
Утром третьего дня он еле продрал глаза и зажмурился, ослепленный светом хлещущим из окна. Потягиваясь, вышел он на балкон и засмеялся от удовольствия, лужицах на мостовой отражалось синее небо. Вымытые дождем, празднично пестрели фасады домов – желтые, оранжевые, голубые; вьющиеся растения карабка‑лись по стенам, переплетаясь с оконными решетками, образуя местами сплошной зеленый ковер, расшитый пунцовыми чашечками бугамбилий. Сквозь легкий пар, поднимающийся от плоских просыхающих крыш, виднелись вдали темные горы, на уступах которых еще задержались последние облачка. А высоко над горами – гораздо выше, чем можно было ожидать, – как бы плавая в воздухе, сверкал снежный конус вулкана Орисаба.
Неудержимая радость колыхнулась в Диего: ах, черт возьми, он молод, здоров, все еще впереди! Руки сами тянулись к чемодану за альбомом, карандашами… оседлав, как мальчишка, лестничные перила, он съехал вниз, выбежал на улицу и с этого момента возвращался в гостиницу только на ночлег. Все остальное время бродил по причудливым закоулкам старинной Халапы, по холмистым ее окрестностям, ни о чем не заботясь, кроме того, чтобы запечатлеть хоть частицу красоты окружавшей его.
Тем временем дон Диего все чаще захаживал к губернатору, и не только по служебным надобностям. Дон Теодоро Деэса был либералом старого закала, сподвижком Хуареса. Рассказывали, что когда‑то он оказал важную услугу Порфирио Диасу – чуть ли не спас того расстрела. Диктатор умел быть благодарным, вернее, дорожил репутацией правителя, умеющего быть благодарным. Так или иначе, дон Теодоро восемнадцатый год подряд оставался губернатором Веракруса и даже пользовался известной самостоятельностью в пределах своего штата.
Скромный чиновник из министерства здравоохранения, явившийся к нему с программой мер, необходимых для пресечения эпидемии желтой лихорадки, понравился губернатору своей деловитостью, широтой познаний, независимостью суждений. Вдобавок этот чиновник, который был лет на десять младше Деэсы, оказался ветераном войны за Реформу и против французов. Дон Теодоро исполнился живейшей симпатии к боевому соратнику. Предоставив Ривере неограниченную свободу действий, он пригласил его наведываться запросто во дворец.
Они проводили в беседах целые вечера – впрочем, говорил большей частью дон Теодоро, истосковавшийся по понимающему слушателю. Сеньор Ривера казался именно тем человеком, который мог оценить многолетние усилия губернатора. Положа руку на сердце, дону Теодоро было чем похвалиться. По его инициативе были осуществлены значительные работы по благоустройству городов штата. Коренным образом усовершенствован порт Веракрус – теперь он в состоянии принимать корабли любого тоннажа. Хлопчатобумажные фабрики стали обеспечивать тканью всю Мексику; разведаны месторождения нефти, и ведется подготовка к промышленной ее добыче. Но особенно гордился Деэса своей просветительской деятельностью. Число школ в штате за годы его управления достигло без малого пятисот; успешно работает педагогическое училище в Халапе. Стипендиаты губернатора Веракруса овладевают в странах Европы различными профессиями, нужными родине. А сколько можно было бы сделать еще, если б не постоянное противодействие центральных властей!
Дойдя до этого пункта, собеседники молча обменивались красноречивыми взглядами. Вздохнув, дон Теодоро переходил к так называемому рабочему вопросу. Ох уж этот вопрос, поставивший губернатора между двух огней! С одной стороны – предприниматели, преимущественно иностранцы, феноменально алчные, готовые на любое беззаконие ради барыша. Текстильные фабрики Веракруса и так приносят наивысшие в мире доходы, а хозяевам все мало, они удлиняют рабочий день до четырнадцати, до шестнадцати часов, изыскивают новые и новые поводы для штрафов, доводя людей до отчаяния, не желая понять, что рубят сук, на котором сами сидят!.. А с другой стороны – нет, не рабочие: кто осмелится кинуть камень в этих бедняг?!.. С другой стороны – те горячие головы, что подталкивают рабочих на безрассудные выступления, надеясь использовать их справедливый гнев для разжигания гражданской войны, как будто мало таких войн было в нашей несчастной Мексике…
Как раз на днях губернатору стало известно, что под боком у него, в Орисабе, создана организация под громким названием «Великий союз свободных рабочих». Руководители ее состоят в тайных сношениях с пресловутой Революционной хунтой, обосновавшейся в Соединенных Штатах. В распространяемой ими газете «Социальная революция» борьба за интересы пролетариата уже прямо связывается с ниспровержением существующего режима.
Нетрудно предвидеть, к чему все это приведет. Дон Диего, конечно, слыхал о недавних событиях в Соноре?.. Да, на медных рудниках Кананеа, принадлежащих американцам. Началось там со стачки, а кончилось расстрелом. Сотни рабочих заплатили жизнью за то, что пошли за агитаторами, а дон Порфирио – впервые произнеся это имя, сеньор Деэса запнулся на момент, но махнул рукой и с горечью продолжал: – дон Порфирио одобрил действия войск и поблагодарил губернатора Исабаля, витавшего армейские части в район стачки.
А ведь есть и другой путь – менее эффектный, быть может, зато более эффективный. Несколько лет назад в Халапе забастовали рабочие табачной фабрики. Губернатор предложил свое посредничество. И что же? Он убедил хозяев пойти на уступки, рабочие тоже согласились несколько умерить требования, и дело кончилось миром.
Если дон Диего и не верил в подобное средство разрешения социальных конфликтов, то, во всяком случае, старался не подавать вида, предпочитая придать разговору иное направление. Ему довелось не однажды слышать, что в лице дона Теодоро Веракрус имеет и покровителя искусств, не правда ли?
Губернатор оживился. Еще бы! Кто, как не он, перевел школу живописи из Орисабы, где она вела жалкое существование, в столицу штата и предоставил ей все необходимые условия! Да и среди его стипендиатов Европе есть молодые художники, скульпторы…
Ну, как тут было дону Диего не рассказать о сыне? И как было дону Теодоро, в свою очередь, не попросить собеседника познакомить его с работами Диего‑младшего, заодно и с их автором?
Диего встретил приглашение без восторга: знает он этих высокопоставленных меценатов, воображающих, что разбираются в живописи! Только чтобы не обидеть отца согласился он сопровождать его в следующий раз к губернатору.
Старомодная учтивость, с которой принял их дон Теодоро, еще более насторожила Диего. Небрежно бросив на стол папку с набросками, он прислонился к стене и скрестил руки на груди, твердо решив оборвать старика, как только тот пустится в поучения.
Но старик, словно ничего не заметив, бережно вынимал из папки листы, рассматривал их молча, сосредоточенно. Странное дело: следуя за его взглядом, Диего впервые так ясно ощущал разницу между тем, что по‑настоящему удалось ему в этих рисунках, и тем, что осталось неживым, приблизительным… Когда же дело дошло до рисунка пастелью, где в синем небе над темными взгорьями вздымался, как бы плавая в воздухе, белый конус, он не вытерпел и, обойдя стол, заглянул в лицо дону Теодоро. Тот вскинул глаза, и Диего, задохнувшись от радости, увидел в них непритворное волнение. Значит, он все‑таки смог передать другому – не художнику, просто человеку – то немое, никакими словами не выразимое чувство, которое вызывал в нем вулкан Орисаба?
Отложив в сторону последний лист, губернатор разгладил усы, потер руки, пробурчал себе под нос:
– Талант, бесспорный талант… А вы не подумывали о том, – откинулся он в кресле, – чтобы продолжить образование ну, скажем, в Париже?
Диего вспыхнул.
– У меня нет на это денег, – ответил он резко.
– Но ведь существуют же стипендии? – повернулся старик к дону Диего.
Отец пожал плечами, переглянулся с Диего, вынул из кармана знакомый конверт и подал дону Теодоро. Губернатор пробежал глазами письмо, поморгал, прищурился, усы его встопорщились. Брезгливо уронив бумагу на стол, он поднялся, прошелся по кабинету…
– Ну что же! – вдруг вскричал он так зычно, что звякнули стекла. – Покажем сеньору губернатору Гуанахуато, что мы, веракрусцы, умеем лучше, чем он, ценить талантливых людей… Так вот, молодой человек, со дня вашего прибытия в Европу вы станете получать триста франков ежемесячно в качестве стипендии губернатора Веракруса. Запомните на всю жизнь: Ве‑ра‑кру‑са. И не вздумайте благодарить! – Он насупился, заложил руки за спину. – Я это делаю не ради вас, заносчивый молодой человек, и даже не ради вашего почтенного баюшки, а единственно во имя той славы, которую вы обязаны принести Мексике!