Жизель росла чудесным ребенком. Она была красивой девочкой, но ничем не напоминала нежную и хрупкую мать – скорее, она унаследовала крепкую конституцию отца. Все, что было пестрым и ярким, приводило ее в неописуемый восторг. Пуловеры и платья ярких расцветок, узорчатые обои, розовые туфли и лилового цвета сумочка с блестками вызывали сначала «охи» да «ахи», лишь потом она вообще была в состоянии разговаривать.
Когда Йонатан приходил домой, она стрелой мчалась навстречу, бурно обнимала его и спрашивала;
– А что ты мне принес?
Йонатан каждый раз делал удивленный вид. Это был постоянно повторяющийся ритуал.
– Ой, я совершенно забыл! Разве я обещал тебе что‑то принести?
– Да, обещал!
Йонатан делал огорченное лицо, и каждый раз Жизель попадалась на этот розыгрыш, хмурилась и ужасно расстраивалась.
Потом она начинала выспрашивать:
– Неужели ты и вправду ничего мне не принес? Совсем ничего? Даже самой маленькой мелочи?
Наконец наступал момент, когда Йонатан начинал обыскивать свои карманы и рылся в них, пока, словно волшебник, не извлекал откуда‑то маленький пакет. Какое‑нибудь украшение, детскую книжечку в мини‑формате «Пикси», брелок для ключей, игру, заколку для волос или цветные карандаши. У него обязательно было что‑нибудь для Жизель, и он с улыбкой смотрел, как она с нетерпением разрывала подарочную упаковку и скакала от радости по комнате, а потом прыгала к нему на колени и покрывала его лицо поцелуями.
– К чему это? – часто спрашивала Яна. – У нее сегодня не день рождения, а тебя не было дома, может быть, часов восемь, но не несколько недель! Боже мой, ты не должен делать ей подарки каждый день! Во что это выльется, когда она станет старше? Ты что, каждый день будешь приносить ей настоящий легковой автомобиль? Или стереоустановку?
Йонатан лишь пожимал плечами. Он обожал свою маленькую куколку и не представлял себе ничего прекраснее, чем выполнять любое ее желание.
Жизель превратилась в папину дочку, и Яна смотрела на их симбиоз с нескрываемой завистью.
За прошедшие со дня рождения Жизель семь лет Йонатан неудержимо поднимался наверх. Он стал не только одним из наиболее востребованных театральных фотографов, но и открыл свою галерею, издал два фотоальбома, стал владельцем бюро и фотостудии на Розенекк, которую использовал для специальных рекламных заказов или сдавал в аренду для проведения фотосессий.
Великолепный организационный талант Йонатана не остался без внимания. Он начал не только фотографировать важные события, но и участвовать в их организации. И наконец ему стали доверять самостоятельное планирование крупных мероприятий. Его бизнес процветал. Йонатан был сам себе начальник, мог делать, что хотел, и зарабатывал денег больше, чем когда‑то мог мечтать.
А в это время Яна сходила с ума от скуки.
Жизель было семь лет, и она ходила в первый класс. Она любила школу и часто вставала в пять утра, потому что не могла дождаться, как бы поскорее отправиться туда. Занятия были для нее раем, состоявшим из бумаги для рисования и письма, цветных и восковых карандашей, мела, туши и пластилина. Там она могла чертить, рисовать картинки, писать синими или зелеными чернилами буквы и цифры, и все сколько душа пожелает. Она лепила из пластилина зверушек или рисовала тушью то, что рождала ее буйная фантазия: странные облака на фоне лилово‑синего грозового неба, тарелку со спагетти по‑болонски, когда ей хотелось есть, отца на велосипеде или на гребной лодке, когда она радовалась предстоящим выходным.
И дома она продолжала рисовать. От нее не было спасения ни листу бумаги, ни стенам, ни столу. Она разрисовывала яйца не только на Пасху. Она рисовала то, что Яна ставила на стол на ужин, и даже отца, когда он от усталости засыпал перед телевизором и таким образом оставался неподвижным. Обычно, если она просила Йонатана посидеть минутку спокойно, потому что хотела его нарисовать, ничего не получалось. Он подмигивал ей, строил рожи или каждые две минуты говорил:
– Иди сюда, Балериночка, я хочу поцеловать тебя, иначе умру.
Он называл Жизель Балериночкой, и это каждый раз больно кололо Яну в самое сердце. Она была балериной, она была Жизель, а не ее маленькая пухленькая дочка, которая любила свою коробку с тушью и путалась в собственных ногах.
Йонатан уже пять вечеров подряд не был дома и не видел свою Балериночку. Ночью, приходя домой, он тихонько открывал дверь в детскую комнату, в свете уличного фонаря перед домом любовался спящей дочерью и целовал ее в лоб, отчего она ни разу не проснулась. Он страдал оттого, что у него не было времени для нее и Яны, но ничего не мог изменить, потому что был занят подготовкой Берлинского театрального бала. Это был самый грандиозный проект, который он до сих пор курировал и организовывал. Он работал днями и ночами, и голова его была страшно забита.
– Завтра родительское собрание, – сказала Яна, когда Йонатан однажды после полуночи пришел домой с чувством, что он уже не в состоянии ни о чем‑то думать, ни сказать хоть слово, ни сделать хотя бы шаг. – Как насчет того, чтобы ты разок сходил туда? Наверное, можно как‑то устроить, чтобы у тебя рабочий день хотя бы один раз был не больше десяти часов, после того как ты несколько недель работал по шестнадцать в день. Что это такое? Мне уже осточертели эти детские какашки!
При словах «детские какашки» Йонатана передернуло. Такое непривычно было слышать из уст Яны, тонкокожей и очень чувствительной, и он воспринял это как угрозу. Как угрозу для Жизель, которая не подозревала о настроении матери.
– Это невозможно, – простонал он, – ты же знаешь! Не говори такого, лишь бы добить меня! Я не могу на этой неделе. Пока не пройдет бал.
– А потом наступит следующее мероприятие. Ты передохнешь, может быть, пару дней… и подпишешь очередной контракт. Наша жизнь – это одна сплошная катастрофа. По крайней мере, для меня.
В тот вечер Яна была не агрессивной, скорее она пребывала в отчаянии. И он видел это.
Они, прекратив спор, легли в постель и заснули, так и не прикоснувшись друг к другу, как уже бывало на протяжении недель.
Яна пошла на родительское собрание. Жизель спала в своей кроватке, рядом лежал альбом для рисования. Когда ей было страшно, она включала свет и начинала рисовать. Это разгоняло призраки ночи намного лучше, чем любая нянька.
Во время длившегося три четверти часа монолога классного руководителя, разъяснявшего методы обучения детей чтению и письму и настойчиво защищавшего именно те, что применялись в их школе, Яна скучала до смерти. Она с трудом сдерживала зевоту и надеялась, что этот кошмар скоро закончится.
К моменту, когда учитель закончил и принялся монотонно бубнить пустые слова прощания, Яну охватила неясная тревога. Перед ее мысленным взором возникла их квартира, объятая пламенем, и Жизель в тонкой ночной рубашке, в страхе стоящая на подоконнике и громко взывающая о помощи. Или ей чудилось, что Жизель открывает бар в гостиной и выпивает целую бутылку коньяка. Вынула ли она ключи из дверцы или они остались там, ведь Йонатан вчера вечером наливал себе рюмку виски?
Яна нервничала все больше и больше.
Ей уже казалось, что Жизель подошла к двери, вынула ключи от квартиры из стеклянной вазы, где они обычно лежали, открыла входную дверь и босиком прошла через сад на улицу, где остановилась какая‑то машина. Из машины вышел человек, схватил девочку, сунул на заднее сиденье, словно сумку с клюшками для гольфа, и уехал. И она больше никогда не увидит дочь.
Яна никак не могла перестать проигрывать страшные сценарии в своем воображении и совсем было собралась выскочить из класса, как учитель обратился к ней:
– Фрау Йессен, у вас не найдется минутка времени?
– Да, – сказала она нервно. – Да, конечно.
– Садитесь, пожалуйста, – сказал учитель, фамилия которого была Виртц, уселся напротив Яны, улыбнулся и забросил ногу за ногу.
– Я тороплюсь, – пробормотала Яна. – В чем дело?
– Ваша дочь рисует, – сказал Виртц, – она все время рисует. Она ни на что не обращает внимания, ничего не слышит, ни на что не отвлекается – она рисует.
– Я знаю. Дома она делает то же самое.
– Я внимательно изучил все ее рисунки и то, что она разрисовала, фрау Йессен, и могу только сказать, что я еще никогда – а я работаю в школе уже тридцать пять лет – не видел ребенка, который так фантастически рисует. Точнее говоря, делает эскизы и наброски.
– Да, конечно.
Яне не хотелось все это выслушивать, ей нужно было быстрее попасть домой.
– Ваша дочка – гений, фрау Йессен, мы не должны забывать об этом и упускать это из виду. Мы обязаны поддерживать и развивать ее способности: вы дома, а мы здесь, в школе. Если она будет развивать свой талант и постоянно работать над ним, то из этой девочки получится великий человек.
Глаза Виртца светились, и на пару секунд Яне показалось, что они наполнились слезами, что было ей крайне неприятно.
«Это я гений, – подумала она. – У моих ног лежал весь мир, я была на вершине карьеры, пока не появился ребенок. И этот ребенок не имеет ни малейшего понятия, от чего мне пришлось отказаться, он не знает, кем я была и что потеряла. Я была балериной, которая получала приглашения от крупнейших театров Европы, пока мой живот не вырос, а ноги не стали отечными. Я была Жизель, пока не появилась ты, Жизель, поэтому тебе придется научиться быть скромной, дитя мое».
Яна сидела как каменная и молчала.
– Я просто хотел сказать, – смущенно добавил учитель Виртц, который почувствовал, что говорит впустую, – что очень ценю эту девочку.
– Хорошо, – сказала Яна и встала. – Спасибо, что вы мне все это рассказали. Очень любезно с вашей стороны.
Не пожав ему руку на прощание, она вышла из класса.
Когда она пришла домой, Йонатан сидел на кровати, обняв свою Балериночку, и читал ей сказку.
– Тихо, мама, – сказала Жизель вместо приветствия и сделала движение рукой, словно защищаясь от нее, – не мешай нам, как раз начинается самое интересное. – Потом она улыбнулась отцу и прижалась к его руке. – Читай дальше.
Йонатан улыбнулся Яне, но та уже выскочила из детской, громко хлопнув дверью.
– Жизель, – сказал Йонатан, – я только схожу на минутку к маме, поздороваюсь с ней. Хочешь, мама почитает тебе дальше?
– Нет! – закричала Жизель. – Нет, нет, нет, нет! Пожалуйста, останься, папа! Не уходи, читай дальше!
– Я сейчас вернусь. Не беспокойся, я всего на минутку. Я просто хочу поздороваться с мамой.
– Нет! – разбушевалась Жизель. – Сначала дочитай до конца! Пожалуйста! Тут как раз так хорошо бояться! И сейчас ты наконец‑то здесь!
Она обхватила отца руками, изо всех сил пытаясь помешать ему встать.
Йонатан сдался и стал читать дальше.
Когда он через полчаса пришел в кухню, то уже по тому, как Яна готовила кофе, увидел, что она взбудоражена до предела.
– Как же это получается, что ты нашел время почитать сказку нашей Балеринке, пока я чуть не умерла на этом скучнейшем до смерти родительском собрании? Я думала, ты будешь занят до полуночи.
– Я тоже так думал, но получилось так, что мы закончили раньше.
– Да что ты говоришь! С чего бы это?
– Кремеру надо было раньше уехать.
Йонатан знал, что этого как раз и не стоило говорить, но было уже поздно.
Яна насмешливо воскликнула:
– Значит, не все такие яйца всмятку, как ты! Если другим нужно уйти, они просто уходят, и на этом заседание заканчивается!
– Да. Наверное, ты права. Наверное, в комиссии действительно есть одно‑единственное яйцо всмятку, и это я, – саркастически сказал он.
– Уже две недели ты не бываешь дома по вечерам, Йонатан! Днем, естественно, тоже! И вот что я скажу: это я тут дура, которая готовит еду для Жизель, и если это не спагетти с томатным соусом или не молочный рис, то она орет: «И‑и‑и, как противно!» – и закрывается в туалете. Если она выскакивает из дому в одной футболке, а я заставляю ее надеть еще и куртку, то она сердится и кричит на меня. Это я веду ее в школу и забираю оттуда. Это я после обеда отвожу ее к подружке, матери которой покупаю цветы, и забираю обратно. Я больше времени провожу в машине, чем дома, но она не благодарит меня, а только злится.
– Да знаю я все это, Яна!
– Дай мне хоть что‑то сказать, черт возьми! Я задыхаюсь, Йон, мне нужна какая‑то передышка!
Йонатан понимающе кивнул.
– А когда ты вообще был в комнате Жизель?
– Да сегодня вечером, как раз сейчас!
Он нахмурился, словно сомневаясь в ее рассудке.
– Ах да, правильно, только что. Ну и как? Тебе ничего не бросилось в глаза?
– Нет, ничего. Все было о'кей.
– Это потому что я каждый день воюю с ней, чтобы она наводила там порядок! Иначе ее комната будет выглядеть не как комната девочки, а как мастерская свихнувшегося художника, который разбрасывает свои шедевры по кровати и по полу и даже вовлекает в творческий процесс ковер. Скорее можно было бы назвать ее комнату свинарником, Йон. В этом хаосе невозможно нормально жить. Ты себе представить не можешь, как она смотрит на меня, когда я заставляю ее убирать это грязное стойло и делать домашние задания. Она меня ненавидит за это! А еще за то, что я не разрешаю ей смотреть телевизор допоздна и в восемь загоняю в постель.
– Она – маленький гений, Яна, – прошептал Йонатан.
– Да прекрати ты нести чушь! – закричала Яна. – Она – маленький кусок дерьма! Она превращает мою жизнь в ад и обожает своего папочку, который ей никогда ничего не запрещает, потому что его здесь просто нет! – Яна несколько раз хлопнула ладонью по столу. – Тебя нет! А я получаюсь дурой, тупой коровой, которая должна решать все проблемы. Я теряю дочь, Йон! Жизель меня больше не любит. Я смотрю ей в глаза, и становится ясно, что у нее только одно желание – как можно быстрее избавиться от меня: пусть она убирается вон, та, которая все запрещает! А ты раз в две недели заглядываешь к ней, читаешь вслух сказочку – и ты ее самое любимое существо! У нее злая мама и милый папа. Вот что засело в этой башке!
– Ты преувеличиваешь, – только и смог ответить Йонатан.
Но он прекрасно понял, что жена имеет в виду. Он обещал, что отодвинет свою карьеру на второй план, чтобы заботиться о Жизель и помочь Яне вернуться на сцену, снова стать примой‑балериной, но получилось как раз наоборот. Его карьера резко пошла вверх, а Яна отошла на задний план, да так и не смогла вернуться в балет. Только сейчас Йонатан понял, что уже несколько лет бессознательно вытеснял мысли об этом из своей головы.
– Ну конечно! – насмешливо сказала Яна. – Я всегда преувеличиваю! Но получается, что нетерпимое отношение дочери, ее ненависть и есть благодарность за то, что я пожертвовала своей карьерой, изображаю из себя домохозяйку, няньку, ревнителя морали и выполняю всю грязную работу. Знаешь, что я на это скажу?
– Нет, – ответил Йонатан, надеясь, что этот разговор скоро закончится, потому что он чувствовал себя словно у позорного столба.
– С меня хватит, дорогой! Больше я в этом не участвую. Я брошу тебя, Йонатан.
У Йонатана отвисла челюсть.
– Как? – спросил он.
– Извини, я не так сказала, – спокойно ответила Яна. – Я не совсем правильно выразилась. Я брошу не только тебя, я оставлю вас. Жизель может жить у тебя. У своего сверхлюбимого папочки, которого она с таким нетерпением, но напрасно ждет каждый день. В любом случае, ясно одно: я больше не позволю делать из себя дуру!
Все было понятно. Йонатану показалось, что он падает в бездну. Он помолчал, словно ожидая удара о землю, и сказал:
– Ты не можешь так поступить, Яна!
– Еще как могу!
– Жизель семь лет. С ней нельзя так поступать. Ты что, не соображаешь, что она не понимает, что делает? Что она не отдает себе отчет в своем поведении? Еще не может отдавать себе отчет?
– Отнюдь! – воскликнула Яна. – Ты что, совсем меня не слушаешь? Я и без тебя знаю, что она пока еще не осознает, что делает, но именно в этом‑то и состоит проблема! У нее сложилась простая схема: мама – дура, папа – хороший! И это выводит меня из себя. У нас каждый по себе, Йон! Мы не решаем бытовые проблемы вместе, как в других семьях, где дети узнают от родителей о положительных и отрицательных сторонах жизни. По отношению ко мне это не только несправедливо, но и по‑настоящему подло. Ты испортил мне жизнь!
– Вот как! Значит, это я виноват! – Йонатан тоже начал злиться. – Ты облегчаешь себе задачу тем, что винишь во всем меня, когда у тебя возникают проблемы с дочкой, хотя я делаю свою работу и забочусь о том, чтобы мы могли жить в этом доме и не думать о том, сколько стоят повидло, колбаса и яйца.
– А какое, собственно, мне отведено место? – Яна вскочила, подошла к окну и распахнула гардины. – Ты ничего не понимаешь! Абсолютно ничего! Да, все, что я прочитала в какой‑то газете, верно: с мужчинами говорить невозможно!
– Да знаю я, что ты имеешь в виду, – попытался успокоить ее Йонатан после бесконечной и болезненной паузы. – Наверное, и в самом деле невозможно избежать конфликтов, если вы целый день вместе и тебе приходится запрещать ей что‑то. Поэтому она больше сердится на тебя, чем на меня. Но это заложено в природе, и тут ничего не зависит ни от меня, ни от Жизель, ни от тебя.
– Как чудесно ты проанализировал проблему! Я потрясена, – прошипела Яна и холодно улыбнулась. – Если никто не при чем, все хорошо. Значит, я должна все принимать как есть. Как плохую погоду. – Она встала, достала из холодильника коробку шоколадных конфет, нетерпеливо разорвала упаковку и сунула в рот сразу две конфеты. – Загвоздка в том, мой дорогой, – сказала она, – что я от этого погибаю. Я страдаю, как бездомная собака, в то время как вы вдвоем великолепно реализуете себя. Ты здесь, в Берлине, изображаешь из себя величину, которая уже даже с бургомистром на «ты», а Жизель – любимица своего классного руководителя, наконец‑то особенный ребенок среди всех этих идиотов, маленькая девочка, которой, между прочим, уже удается рисовать белых лебедей на белом листе бумаги.
– Когда‑нибудь она станет одним из величайших художников этой страны, Яна, ты не можешь этого не видеть.
«Я была такой же. Я была гениальной, я была одной из величайших танцовщиц страны! Я, я, я! А ты уже забыл об этом!» – подумала она, задыхаясь от обиды, и ее глаза наполнились слезами.
Йонатану стало бесконечно жаль Яну. Он хотел встать и обнять ее, чего давно не делал, но она уже вышла из кухни, и он услышал, как хлопнула дверь ванной комнаты.
На следующий день он купил двадцать пять красных роз и бутылку шампанского, приготовил на ужин несколько изысканных салатов, с любовью накрыл стол и зажег свечи. Было видно, как обрадовалась Яна.
– Я тебя люблю, – сказал Йонатан за ужином, – и сделаю все, действительно все, чтобы сохранить наши отношения.
Яна кивнула.
– Знаешь, дорогая, у меня появилась одна идея. Я много думал и хорошо могу себе представить, как ты страдаешь: целый день дома одна, без любимой работы. Поэтому решил предложить тебе кое‑что. Правда, план еще не окончательно созрел, но мы уже можем все обсудить.
Яна вздохнула.
– А что, если мы перестроим дом?
Яна, широко раскрыв глаза, внимательно слушала его.
– Как ты смотришь на то, что мы пристроим к дому зал? Не такой большой, как в театре, но достаточный, чтобы в нем могли заниматься до десяти человек. С застекленной стеной, обращенной в сад. Со станком, зеркалами и паркетным полом. Ты откроешь свою балетную школу, Яна! Бывшая прима‑балерина дает уроки! Это же сенсация, сокровище мое! Люди будут ломиться к тебе на уроки и записывать своих детей, от них отбоя не будет!
Яна скептически посмотрела на него, но ничего не сказала.
Йонатан вошел в раж, все больше и больше восторгаясь своей идеей.
– Паркетный пол – это класс! Это на случай, если ты захочешь преподавать степ. Слушай, это будет не зал, а мечта: с видом на сад и залитый солнцем! Слава богу, у нас достаточно большой участок земли. При хорошей погоде вы сможете заниматься даже на воздухе, на лужайке. Кладовую и гараж мы переделаем на душевые и раздевалки, а к ним пристроим два туалета. Заходить в студию можно будет через боковой вход. Мы уменьшим наполовину коридор и сделаем из него приемную с маленьким бюро. У тебя будут фантастические условия, и ты сможешь сама решать, сколько, как долго и как часто будешь работать. А когда разнесется весть о том, что бывшая прима‑балерина Немецкой оперы открыла балетную студию, тут будет полным‑полно людей. В этом я совершенно уверен.
– Ты это уже говорил.
– Да. Но я действительно верю в это! Яна, я знаю несколько человек, от которых слышал, что они с удовольствием отдали бы детей в балетную школу, но только профессиональную. Это было бы идеально! А также вполне финансируемо. Если хочешь, мы немедленно займемся этим.
Яна была обескуражена, но глаза ее загорелись.
– Да, – через какое‑то время тихонько сказала она. – Да, да, да, да, да! – И засмеялась. – Я считаю, что это гениально, Йон! И почему мы раньше до такого не додумались?
– В том‑то и беда, – сказал Йонатан, – что самые простые вещи всегда приходят в голову или слишком поздно, или вообще не приходят.
Девять шагов до двери ванной комнаты родителей, перед дверью – еще две ступеньки. Затем три шага, снова ступенька на небольшое возвышение, один шаг вправо к двери, две ступеньки прямо до раковины умывальника, еще два шага влево к туалету. Она уже больше не вела счет, а двигалась в доме уверенно и всегда точно знала, где находится. Она пересекла ванную комнату, зашла в комнату, где стояли шкафы, дальше – пять шагов налево к лестнице, затем тринадцать шагов и немножко налево. Обычно она держалась за перила, хотя в этом и не было необходимости. Она здесь еще никогда не падала.
На мгновение она замерла. Привычный запах матери ударил ей в нос. Слегка кисловатый запах, как будто кто‑то опустил старый воск в уксус. Значит, мать еще спала. Еще два шага, и она очутилась перед кроватью.
– Мама, – негромко сказала София, – тебе пора вставать, уже почти полдень. Ты ведь собиралась кое‑что приготовить!
Мать только всхрапнула.
София нагнулась и попыталась нащупать ее плечо. Оно было почти полностью закрыто толстым одеялом, которое Аманда натянула до подбородка. София провела рукой по ее носу, и Аманда со стоном повернулась.
– Вставай же наконец!
Аманда открыла глаза.
– Да, ладно. Оставь меня в покое. Я сейчас приду.
По движению воздуха София поняла, что Аманда снова натянула одеяло на себя. Она осторожно попыталась нащупать голову матери и поняла, что она полностью исчезла под толстым одеялом.
София вздохнула, подошла к изножью кровати, повернулась на девяносто градусов вправо, вышла из спальни и пошла направо через гостиную к двери кухни. Дальше еще четыре шага вправо до двух ступенек, ведущих наверх. Еще четыре шага прямо к плите, два шага вправо до холодильника и еще раз два шага вправо до кухонного шкафа, где на верхней полке хранилась посуда, а на нижних – продукты.
София разозлилась. Как уже часто бывало, мать снова подвела ее, и теперь ей самой придется готовить еду.
На полке рядом с холодильником, на самом верху слева, стояла банка со спагетти. Она нащупала ее и приподняла. Банка была пуста.
Главным правилом в Ла Пассерелле было то, что тот, кто полностью использовал что‑то, будь то туалетная бумага, кофе, макароны или рис, должен был немедленно пополнить запас. В результате Софии не нужно было прибегать к мучительной процедуре поиска продуктов в кладовке, где было мало порядка.
Однако Аманда очень редко придерживалась этого правила. Она была небрежной, невнимательной, забывчивой и обычно не клала вещи на место. София часто приходила в отчаяние, потому что для слепого человека искать какой‑то предмет в доме было делом практически безнадежным.
Она отвернулась от плиты, с уверенностью лунатика прошла через кухню, в нужный момент обогнула кухонный стол и вышла на портик.
На минуту она застыла. Дубы шумели на ветру, какой‑то лист, гонимый ветром, с шелестом пронесся по камням.
София глубоко вздохнула и поймала себя на мысли, что ждет Йонатана и надеется услышать его шаги перед домом.
Через полчаса, когда София уже сварила макароны, Аманда, заспанная и явно в плохом настроении, приплелась в кухню.
– Проклятие, – простонала она, – я чуть не свернула себе шею в этой ужасной кровати, и теперь у меня болит голова. К тому же ты меня еще не помассировала! Как я буду готовить, если от боли едва держусь на ногах?
– Я сделаю тебе массаж после еды.
– Это поздно. Если какая‑то артерия пережата, то не успеешь и опомниться, как случится удар. И тогда мне конец.
– Хорошо, садись, сейчас я тебя помассирую. Но только папа приедет уже через полчаса.
– Пффф! – фыркнула Аманда. – Макароны я сделаю за пять минут. Это для меня такая мелочь.
Аманда упала на стул, наклонилась и сделала такой глубокий выдох, что это было похоже на то, как если бы из нее вышел весь воздух. София подошла к матери сзади, стянула рубашку вниз, налила немножко оливкового масла на кожу и стала мять ее массивные плечи. Аманда стонала от наслаждения.
Через десять минут Йонатан, пробормотав «permesso», вошел в кухню.
– Ох, извините! – испугался он. – Я что, слишком рано пришел?
– Нет, – ответила София, – обед сейчас будет готов. Пока хватит, мама. – Она натянула рубашку ей на плечи. – Пожалуйста, садитесь.
Йонатан уселся за стол, но ему явно было не по себе.
Аманда необычайно быстро для своей комплекции встала и покачиваясь направилась к раковине для мытья посуды.
– Тогда начнем, пожалуй, – пропела она, вытащила из. горы грязной посуды такую же грязную сковородку и с грохотом опустила ее на плиту.
У Йонатана отнялся дар речи, и он с ужасом смотрел на нее.
Все, что делала Аманда потом, происходило со страшной скоростью.
Она взяла две луковицы из сетки, висевшей рядом с окном, почистила их и быстро нарезала маленькими кубиками. Потом буквально выдрала два зубчика из головки чеснока и раздавила их, причем сделала это прямо своей мясистой рукой, опираясь на нее всем телом. После выудила из мойки грязную вилку и начала сдирать со сковороды старый пригоревший жир. Затем она вытащила из холодильника кусок сала, нарезала его кубиками, как и пару помидоров и цукини, и поставила все это жариться.
– Открой‑ка бутылку вина, – приказала она, – сейчас все будет готово.
София принесла бутылку красного вина, которая стояла рядом с холодильником на полу, достала штопор из левого ящика стола и только собралась открыть вино, как Йонатан забрал бутылку у нее из рук.
– Давайте я это сделаю, – сказал он, – я буду рад, если и для меня найдется работа.
Он открыл бутылку и подал ее Аманде, которая одарила его сияющей улыбкой, появившейся между толстыми щеками, пропела «grazie»[32]и вылила почти половину бутылки красного вина на сковородку.
– Я люблю готовить, – пронзительным голосом заявила она, – а если у меня такой красивый жилец, то я вообще творю чудеса!
– Что она сказала? – спросил Йонатан, и София перевела:
– Моя мать сказала, что ей доставляет удовольствие готовить, когда у нее приятные гости.
Йонатан кивнул и улыбнулся Аманде, которой в этот момент захотелось чихнуть, и она чихнула – прямо на соус, что, однако, нимало ее не смутило. Она только громко шмыгнула носом, продолжая высыпать целые горы приправ на сковородку.
Йонатан вздрогнул от отвращения, не представляя себе, как сможет хоть что‑то съесть из ее рук.
Аманда как раз выкладывала вареные макароны на сковородку, когда Риккардо зашел в кухню и протянул руку Йонатану.
– Buongiorno.
Его рука была крепкой и грубой. Йонатан чувствовал трещины и мозоли, оставленные многолетней тяжелой работой на поле и в лесу.
– Come sta?[33]– спросил Риккардо.
– Bene. Grazie.[34]
Аманда вытащила из холодильника пакет со сливками, надорвала его зубами, изрядно при этом обляпавшись, чего, похоже, даже не заметила, и вылила не менее поллитра сливок на сковородку. Потом все хорошо перемешала, добавила еще пару оливок и рявкнула на всю кухню «A posto!», что должно было обозначать не что иное, как «Мы можем есть!».
София вынула из шкафа глубокие тарелки. К одной приклеилась старая кожура от лука‑порея, на другой осталась клякса засохшего томатного соуса. Йонатан рассмотрел, насколько грязными и жирными они были. И бокалы, которые София вынула из шкафа, оказались мутными и захватанными.
Аманда шлепнула сковородку на стол, сложила толстые пальцы и пробормотала молитву. София и Риккардо лишь закрыли глаза.
Затем она начала распределять пищу. Йонатану она положила целую гору макарон, себе – тоже, Риккардо досталось немножко меньше, а Софии – лишь четверть того, что лежало на тарелке у Йонатана. Он даже не пытался протестовать, лишь улыбался в надежде на то, что как‑то переживет этот обед, и думал над тем, как в будущем избежать кулинарных услуг Аманды.
Макароны в ее исполнении, против ожидания, оказались на вкус просто великолепными. Йонатан старался не думать о том, что Аманда чихала в еду, не мыла приправы и зелень, что все это было приготовлено на грязной сковороде и подано в грязной посуде, и ему даже удалось получить наслаждение от еды.