Жалкое существо, которое теперь сидело напротив нее, которое могло быть безучастным, молчаливым, погруженным в себя, а теперь еще и озлобленным и яростным… Нет, к нему она ничего не испытывала.
Но он снова был дома, и это хорошо. Во всяком случае, хотя бы на эту ночь. Хотя бы до следующего утра ей не нужно беспокоиться о нем.
– Спасибо, что ты вернулся со мной домой, – сказала она и погладила его по голове.
Он не шевелился.
Тишина в комнате была гнетущая. Для Яны было бы лучше, если бы играла негромкая музыка или хотя бы были слышны голоса с улицы. Или хотя бы часы каждые пятнадцать минут отбивали время.
Ее муж, который страстно любил фотографировать и взбудоражил общественную жизнь Берлина, теперь стал словно восковой фигурой, которую какой‑то мастер усадил за стол, но которая никогда больше не будет двигаться.
В его присутствии она чувствовала себя словно мертвой. Поэтому повернулась и пошла спать.
Йонатан остался в гостиной, достал бутылку граппы и начал пить. Постепенно его охватила усталость, сознание помутилось. Когда он был пьян, ему удавалось забыть, кем был он и кем была она. Сожаление исчезало на минуты или на несколько часов, этого он не мог точно сказать. Но желанное беспамятство было в парке более длительным и совершенным, чем в знакомой обстановке дома, где он не мог избавиться от иллюзии, что сейчас откроется дверь и Жизель вдруг появится перед ним.
На Рождество не долина, а гора была окутана густым туманом. Йонатан вышел из своей квартиры и очутился перед молочно‑белой стеной. Невозможно было разглядеть даже кипарис, стоявший у дороги всего в десяти минутах ходьбы от дома. Через открытую дверь туман заползал в комнату, и было видно, как его тянуло сквозняком в спальню. Йонатан снова закрыл дверь, разжег огонь в камине и порадовался тому, что это будет, наверное, самый спокойный сочельник в его жизни. Больше не было никаких дел, и, пока огонь медленно вгрызался в поленья, Йонатан вскипятил чай.
Он не помнил, чтобы у него когда‑нибудь было так много свободного времени.
Аманда проснулась оттого, что окно в ванной громко хлопнуло на ветру. Она с трудом повернулась и посмотрела на часы. Десять минут двенадцатого. Собственно, еще рано, обычно она не вставала раньше двенадцати часов. Она подумала, стоит ли пытаться заснуть, но затем почувствовала сильное давление в висках, и это ее напугало. Кроме того, у нее пересохло во рту, следовательно, срочно надо было что‑нибудь выпить. Какое‑то время она неподвижно лежала на спине. В голове у нее стучало.
«Ну его все к чертовой матери! – подумала она, сползла с кровати и наступила прямо на осколки ночной лампы с разбитым абажуром, которая валялась на полу. – Черт возьми, что опять случилось? Как я вообще попала в постель и когда?»
Она попыталась вспомнить, что же делала вчера вечером. Смотрела ли она телевизор вместе с Риккардо? Или София и Йонатан были весь вечер в кухне? Разговаривали ли они друг с другом? Кто, собственно, навел порядок в кухне или никто этим не занимался?
Она ничего не помнила. Абсолютно ничего. Ну ладно, это не имеет значения. Она выковыряла осколки стекла, застрявшие между окровавленными пальцами ног, и с трудом встала. Ей пришлось держаться за стену, чтобы не упасть. Она сунула ноги в домашние тапочки и потащилась в ванную.
Когда она увидела в зеркале свое опухшее лицо, то вдруг вспомнила: «Madonna puttana,[45]сегодня же Рождество!» В принципе, для нее это особой роли не играло. Аманде было абсолютно все равно, вливает она в себя вино в святой вечер или в обычный.
Когда Йонатан в восемь вечера зашел в кухню семьи Валентини, на столе и на окнах горели свечи, пахло розмарином и шалфеем. На Аманде было синее платье с пятнами, на шее несколько длинных нитей жемчуга. Она вымыла голову, но ярко‑красная помада, которой она попыталась накрасить губы, уже размазалась, и выглядело это так, словно она, подобно клоуну, разрисовала себе лицо.
На Софии было облегающее черное платье до колен и, кроме тонкой золотой цепочки, никаких украшений.
«Ты так прекрасна! – подумал Йонатан. – У меня разрывается сердце при мысли, что ты не можешь видеть себя».
– Счастливого Рождества! – сказала Аманда необычно спокойным голосом, – Риккардо сейчас придет. Он должен кое‑что принести из кладовки. Садитесь же. Может, хотите чего‑нибудь выпить?
Это снова была привычная Аманда, которая не могла выдержать и пяти минут без бокала вина в руке.
Пока она искала штопор, чтобы открыть бутылку, Йонатан взял руку Софии и сжал ее. Сначала она вздрогнула, потом ответила на его пожатие и улыбнулась.
Аманда с бульканьем вылила красное вино в графин и стукнула кулаком по столу.
– Так, – сказала она, – сегодня Рождество, сегодня у нас будет праздник.
Она щедро налила всем вина и чокнулась с Йонатаном.
– Salute! E buon natale![46]
– Buon natale, – сказал Йонатан и, взяв руку Софии, опустил ее на ножку бокала.
Затем прикоснулся своим бокалом к ее, раздался нежный звук.
– Выпьем за тебя, – прошептал он так тихо, что Аманда не могла его услышать, поскольку была занята тем, что открывала следующую бутылку.
– Нет, за нас, – тоже тихо сказала София и посмотрела на него большими карими глазами.
И какую‑то секунду Йонатану показалось, что она видит его, а не бесконечную и неизменную темноту.
У Риккардо, когда он вошел в кухню, вид был усталый. Он не переоделся. На нем были все те же вытертые вельветовые брюки, что и каждый день, и одна из многочисленных рубашек в клеточку, которые Йонатан уже привык видеть. Он протянул Йонатану руку.
– Chiao.
Потом сел за стол и принялся протирать большим пальцем свою ложку.
– Мама, папа, – начала София, – Йонатан и я, мы уже перешли на «ты», и мне кажется, что вам тоже надо так сделать.
– Прекрасная идея! – Аманда подошла к Йонатану, обняла его, смачно расцеловала в обе щеки и сказала: – Я Аманда, и за это мы выпьем!
Риккардо взял полный бокал и чокнулся с Йонатаном.
– Salute! – сказал он. Больше ничего.
– Salute, – ответил Йонатан. – Я рад, что могу быть здесь, с вами, – сказал он улыбаясь. – Спасибо за гостеприимство.
Риккардо лишь кивнул и почувствовал, как ледяной холод поднимается по спине. Он всегда испытывал страх, если чего‑то не понимал. У Йонатана был с собой полиэтиленовый пакет, он увидел это сразу, и больше ничего. Ничего, что выглядело бы как большая картина, задрапированная тканью.
С Аманды хватило праздничных речей. Она встала, порылась в ящике стола между зачитанными поваренными книгами, рецептами, записанными на бумаге, неиспользованными шампурами, ветхими инструкциями и порванными справочниками, нашла фартук, надела его, хлопнула в ладоши и вытащила из духовки противень с зажаренными до хрустящей корочки кусками мяса.
– Allora,[47]– довольно фыркнула она, – почти готово. Значит, можно начинать.
Она задвинула противень снова в духовку, понизила там температуру и достала из холодильника закуску.
За те шесть недель, что Йонатан провел в Тоскане в семье Валентини, он привык питаться у них. Он подавлял в себе отвращение и старался представить, что из этой кухни можно сделать. Здесь, на этой горе, с которой можно было видеть все холмы Тосканы вплоть до Сиены, семья Валентини обладала настоящим сокровищем. Только они этого не осознавали. Едва ли где‑то в округе есть еще место, которое было бы таким уникальным. На нем можно было бы сколотить капитал. Конечно, не с помощью двух гостевых квартир и не в том виде, в каком они пребывали сейчас. Постояльцы, которых заманивали сюда, приезжали, как правило, один раз и больше не возвращались, потому что всерьез эти квартиры нельзя было никому предлагать. Было наглостью требовать за них пятьсот евро, как это делали Валентини.
Пока Аманда рассказывала истории времен своей молодости, Йонатан ел и размышлял, хватит ли трехсот пятидесяти тысяч евро, чтобы сделать здесь все по первому классу и превратить этот дом в настоящее солидное семейное предприятие, которое могло бы на длительное время обеспечить семью Валентини.
Не слишком ли поспешно и необдуманно он согласился на предложение Яны? Нет. Пятьсот тысяч она никогда бы не признала. Кроме того, он уже все равно не мог отменить сделку, а изменить ее задним числом было невозможно.
Должно хватить и так. Трехсот пятидесяти тысяч евро будет достаточно для Ла Пассереллы. Здесь, конечно, нужно много чего сделать и поменять. Но не все это связано с деньгами или с большими деньгами.
После еды София приготовила четыре чашки эспрессо, а Аманда открыла уже четвертую бутылку вина, из которых две определенно выпила сама. Потом она налила себе рюмку обязательного ликера «Самбука» и начала петь рождественскую песню:
Di notte a mezzanote è nato un bel Bambino,
Di notte a mezzanote è nato Gèsu,
Sul fieno e sulla paglia, e niente di più,
Sul fieno e sulla paglia, è nato Gèsu.[48]
Йонатан раздумывал, как и когда ему лучше вручить свои маленькие подарки, пока Аманда окончательно не напилась и на этом для нее сочельник не закончился, как вдруг София, словно прочитав его мысли, сказала:
– Кстати, Йонатан, подарков и сюрпризов не будет, ведь в доме нет маленьких детей. И у нас не принято дарить друг другу что‑то, разве только какие‑нибудь мелочи. А на настоящий рождественский сюрприз у нас нет денег.
«Понятно, – подумал Йонатан. – Надо было узнать, как это принято у Валентини». Если он сейчас подарит им что‑нибудь, то поставит всех в неудобное положение. И он сам себе показался дураком с этим пластиковым пакетом, который поставил у ножки стола.
Риккардо встал и включил телевизор. Две яркие блондинки в блестящих мини‑юбках пронзительно прокричали что‑то о каком‑то фокуснике‑кудеснике, который сейчас будет выступать, и что он якобы может сделать так, что исчезнут целых три слона. Йонатану это показалось довольно интересным, но Риккардо снова стал переключать каналы и делал это до тех пор, пока не наткнулся на какую‑то спортивную передачу. Он отодвинул свой стул от стола и уселся перед телевизором.
Аманда все еще пела. Она повторяла одну и ту же песню, и каждый раз ее голос становился все более надрывным.
Йонатан встал и начал убирать со стола. Потом поставил посуду в мойку и принялся ее мыть.
София подошла сзади и положила руку ему на плечо.
– Тебе не обязательно это делать.
– Я знаю. Но мне хочется, София. Так я чувствую себя лучше.
Бутылка «Самбуки» была уже пуста. Аманда попыталась встать, однако у нее это не получалось, она снова и снова падала на стул. Йонатан как раз вытер руки, чтобы помочь ей подняться, когда увидел мокрое пятно под стулом.
«Боже мой, – подумал он, – что же делать? София не видит лужу, а Риккардо сидит спиной к Аманде и полностью сосредоточился на передаче».
Йонатану стало стыдно. За Аманду и за всех присутствующих, как будто это он так опозорился. Где‑то должны быть ведро и половая тряпка. Может, в кладовке, в ванной за дверью или где‑то под лестницей. В крайнем случае, ему придется принести ведро и тряпку из своей квартиры. Он все вытрет это и скажет Софии, что Аманда пролила вино.
Но тут он увидел, как задрожали ноздри Софии: очевидно, она по запаху определила, что произошло. Она подошла к Аманде.
– Мама, – сказала она, – идем в ванную. С тобой произошла неприятность.
– Отстань от меня, – огрызнулась Аманда и отмахнулась от нее, как от докучливой мухи, – buon natale, сокровище мое!
И она снова запела о маленьком Иисусе, который родился на сене.
Йонатан взял ее под руку.
– Аманда, – настойчиво сказал он, – пожалуйста, пойдем со мной.
Аманда посмотрела на него остекленевшими глазами и встала. Она тяжело повисла на его руке, спотыкаясь, выбралась из кухни и побрела в направлении ванной.
– Очень элегантно и очень приятно, – хихикала она.
В ванной ее стошнило.
Йонатан предоставил Аманду Софии, которая шла следом, и та отвела мать в постель. Он вытер блевотину с пола с помощью губки для мытья раковины, нашел за дверью в ванную ведро и тряпку, так что теперь мог спокойно вытереть лужу мочи на полу в кухне.
Потом он вылил грязную воду в сад, прополоскал половую тряпку под краном на террасе, к которому летом подсоединяли шланг для поливки сада, и пошел в свою квартиру, чтобы основательно вымыть руки.
Каждый вечер с участием Аманды заканчивался катастрофой. Ему нужно было не только придумать что‑то в отношении дома и квартир, но и решить, что делать с ней.
У себя в комнате Йонатан разжег камин и, пока ожидал, что огонь разгорится, понял, что у него нет желания возвращаться в кухню. София его поймет. Наверное, у нее и без того много мороки с матерью. И ему совсем не хотелось наблюдать за тем, как Риккардо смотрит телевизор.
Он почувствовал, как тепло медленно поднимается по ногам, а дальше по телу к голове, и подумал, не почитать л и ему, но отказался от этой затеи, потому что был слишком взволнован. За последний день произошло очень многое: он впервые поцеловал Софию, предложил Яне развод, увидел, насколько низко пала Аманда, и принял решение помогать этой семье. В случае, если она будет готова к этому.
Примерно в шестидесяти метрах от дома, прижатая к скале и почти невидимая из главного дома, стояла старая овчарня. Это была развалина, которая не использовалась уже несколько десятилетий. В принципе, идеальное место, чтобы построить там небольшой домик для гостей.
Он достал лист бумаги и начал чертить.
Кто‑то тихо прошептал ему на ухо:
– Тс‑с‑с…
Йонатан проснулся и подскочил от испуга.
Она тихонько засмеялась и теснее прижалась к нему. Нежная рука прошлась по его затылку, по спине, по бедрам, и его обдало жаром.
Ему понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что происходит.
– Йонатан, – прошептала София, – это я.
И начала, исследуя, ощупывать его тело.
Она провела рукой по его голове, по волосам, погладила его по лбу, по бровям, по векам, по ноздрям, по губам, по шее, пощекотала углубление над ключицами, помассировала мышцы на груди, обвела пальцем вокруг сосков и задержалась на животе. Она ощупывала его руки, исследуя форму пальцев и ногтей.
– Я вижу тебя в первый раз, – прошептала она. – И сейчас я знаю, как ты выглядишь.
Он тоже хотел познакомиться с ней, хотел видеть ее обнаженной и включил свет. София не торопилась. Она спускалась по его телу все ниже, а потом уселась на него и принялась медленно раскачиваться.
Йонатан закрыл глаза, полностью отдаваясь ее ритму, ее силе, ее чувству. Она застонала. Он снова взглянул на нее, и у него помутилось в голове. Он сопротивляться, пытался бороться с захватывающей его страстью, но она затопила его полностью, он больше не владел собой. Лицо Софии утратило очертания и буквально слилось с лицом на картине. Оно как будто вросло в рамку и стало единым с изображенным на портрете. Йонатан вскрикнул, и это был словно крик рождения новой жизни, которую он уже считал потерянной.
Карабинер Донато Нери вышел из дому еще затемно. Воздух был холодным и влажным, и хотя до машины было всего лишь несколько шагов, он застегнул молнию своей куртки до самого подбородка. Через полчаса взойдет солнце. У него была назначена встреча с Риккардо на просеке между Вергайе и Дуддовой.
Охота была единственным занятием, приносившим настоящую радость в его новой жизни в Амбре. Он любил ходить ранним утром по лесу, ощущать, как медленно просыпается природа, и выжидать, когда появятся зайцы, косули, фазаны. Иногда проходило всего лишь несколько минут, иногда часов, а иногда бывало и так, что они понапрасну ждали целый день.
Риккардо был приятным спутником. Тому, что Донато не смог узнать на курсах, которые ему пришлось закончить, чтобы получить охотничий билет, его научил Риккардо. Он знал каждое убежище, каждую пещеру, каждую просеку, все повадки зверей и умел читать следы. Он был молчаливым человеком, и если они даже несколько часов шли рядом, не говоря ни слова, это не действовало на нервы.
Риккардо был одним из немногих людей, которые знали, как сильно Донато страдал оттого, что его понизили в звании, поломав ему карьеру. В конце концов он оказался в Амбре. Сначала его в качестве наказания перевели из Рима в Монтеварки, потому что он при расследовании убийства маленькой девочки совершил тяжелую ошибку. В Монтеварки у него появился второй шанс, когда в одиноко стоящем доме в лесу был найден труп женщины. Он тогда был комиссаром, руководящим расследованием этого дела, и арестовал не того человека, заподозрив в нем убийцу, а между тем убийства продолжались. После этого его спихнули в Амбру, в самое маленькое отделение полиции вообще. Здесь обычно бывали только мелкие конфликты, однако Донато пришлось столкнуться с женщиной‑убийцей, которая закопала своего мужа в саду, после чего заявила о его пропаже. И снова он остался в дураках.
Но последствий для его профессиональной карьеры это дело не имело, потому что все равно ниже падать было уже некуда.
Его жена Габриэлла, красивая и гордая римлянка, больше всего на свете любившая свой родной город и тосковавшая по нему, не могла смириться с тем, что ей приходится жить в маленьком городке и быть «заживо погребенной», как она это называла. От недовольства Габриэллы и постоянно преследовавших Донато неудач страдал их брак, и поэтому походы в лес были по‑настоящему мирными и счастливыми часами.
Однако этим утром Риккардо выглядел каким‑то не таким, как обычно. У него был нервный и рассеянный вид, что‑то тяжким камнем лежало у него на душе, и Донато это сразу почувствовал. Когда они шли к своей сиже, расположенной выше Вергайе, он заговорил с ним.
– Что случилось, Риккардо? Что с тобой?
– Хм…
Даже в скудном свете раннего утра Донато увидел, что Риккардо сдвинул брови и у него на лбу появилась глубокая вертикальная складка.
– Если я чем‑то могу помочь тебе, скажи. Ты знаешь, у меня много возможностей…
– Я знаю, – перебил его Риккардо, – дело в том, что… ну, как тебе сказать… тут такое дело, которое я никак не могу себе объяснить, и от этого я как больной. Я думаю об этом день и ночь.
Донато стало разбирать любопытство:
– Может быть, я могу это объяснить, если буду знать, о чем идет речь.
Риккардо молчал. Очевидно, он боролся с собой, думая, стоит ли рассказывать свою историю. Но поскольку он уже, как говорится, «слишком далеко высунулся из окна», Донато будет снова и снова доставать его своими вопросами и не оставит в покое.
Риккардо сел на камень, снял с плеча свое ружье и положил на землю рядом с собой. Донато сел рядом.
Небо становилось все светлее.
Наверное, это была самая длинная речь в жизни Риккардо. Он рассказал о своем зимнем постояльце из Германии, который жил в холодной, влажной комнате, изучал итальянский язык как одержимый, а над его кроватью висел портрет Софии, написанный маслом.
– Откуда он взял ее портрет, черт возьми? – спросил он и посмотрел на Донато. – Такого просто не может быть. Он случайно очутился здесь и при этом у него с собой был портрет моей дочери! Скажи‑ка, разве тут не пахнет чертовщиной?!
Донато самодовольно усмехнулся. Он не видел во всем этом никакой проблемы.
– Порой происходит такое, чего быть не может, – ответил он. – А некоторые случайности бывают настолько глупыми, что их и придумать‑то невозможно. И при этом они оказываются правдой. Я скажу тебе так: всему этому существует какое‑то очень простое объяснение. Может быть, твой гость… Кстати, как его зовут?
– Йонатан.
– Так вот, скорее всего, этот Йонатан случайно увидел портрет в Ареццо на рынке антиквариата. Ему сразу бросилось в глаза сходство с Софией, и он его купил. Я бы на твоем месте вообще ни о чем не задумывался. Я когда‑то на рынке увидел портрет женщины, которая как две капли воды была похожа на мою тещу.
– Ну? И что ты сделал?
– Я купил этот портрет и сжег. Еще чего не хватало – чтобы я вешал портрет тещи над своей кроватью! – расхохотался Донато.
– А зачем ты вообще покупал его?
– Потому что на первый взгляд мне очень понравилось это сходство. А на второй взгляд, уже дома, оно начало действовать мне на нервы. – Донато встал и дружески похлопал Риккардо по плечу. – Идем. Все в порядке. А почему ты просто не спросишь Йонатана, где он взял этот портрет?
– Он закрыл его тканью. Я ремонтировал краны, и ткань упала. Он не знает, что я видел портрет. Возможно, он разозлится, если узнает об этом, иначе бы он его не скрывал.
Донато кивнул.
– Тогда забудь обо всем этом. Важно то, что наконец‑то у Софии есть друг. Ничего лучше для нее и быть не может, правда?
– Да, ничего лучшего с ней случиться не может.
Риккардо повторил его слова, но сам далеко не был убежденным в этом. Донато немного успокоил его, однако сомнения остались.
Сразу же после Рождества выпал снег.
В обед еще ничего не предвещало этого. Небо было слегка затянуто облаками, и казалось, что в любой момент выглянет солнце. Однако на улице значительно похолодало.
Йонатан зашел в кухню. София стояла возле мойки и мыла посуду после обеда. Она делала это медленно и аккуратно, проводя рукой по каждой тарелке до тех пор, пока не чувствовала ни малейшего сопротивления на поверхности, а значит, тарелка была чистой. И она очень редко ошибалась.
С тех пор как Йонатан стал частым гостем в кухне семьи Валентини, она стала мыть посуду очень тщательно. Ей было неприятно, что сковородки, которые висели на стене за плитой, были липкими от жира. Она чувствовала запах плесени на варенье и на pecorino.
Она работала на ощупь, принюхиваясь, и постепенно, хотя и медленно, навела в кухне порядок. Но это было делом трудным и заняло много времени.
– Поедешь со мной? – спросил Йонатан. – Я собираюсь в Сиену.
Ее лицо просияло.
– Да, с удовольствием! Тебе там что‑то нужно?
– Ничего определенного. Мне просто захотелось немножко прогуляться, а заодно купить кое‑что для тебя. Что‑нибудь красивое из одежды. У тебя только дешевые вещи с базара, а мы, может быть, найдем там что‑нибудь особенное.
– О…
София не знала, как реагировать на его слова, и смущенно стояла перед Йонатаном, как маленькая девочка. Через двадцать минут они отправились.
– Пахнет снегом, – сказала София, когда они ехали по аллее кипарисов.
– Ты помнишь, как бывает, когда идет снег?
– Да, – сказала она, – да, помню немного. Но гораздо лучше я помню, как пахнет снег и как тихо становится, когда он покрывает все. Тогда наступает тишина. Ни одна птица не поет, лес капитулирует. Двигатели машин мурлычут тише, потому что никто не ездит быстро, и больше нет шума, когда воздух как будто лопается между шинами и асфальтом. Потому что воздух успевает уйти через легкий снег.
– Я этого и не знал.
– Да, так оно и есть.
– А что тебе приходит в голову, когда ты думаешь о снеге?
– Ничего. Я думаю о белой мягкой ткани, которая останавливает время, заглушает шум и суету. А потом я слышу гортанные песни инуитов и печальную музыку аккордеона, нижу орлов, парящих над заснеженными горами, и слышу, как воют волки. Это все бывает не в этой стране, а там, далеко, наверху, на севере, где я никогда не побываю.
– Может быть, я однажды повезу тебя туда.
София улыбнулась. Когда Йонатан свернул на асфальтовую дорогу возле Сан Гусме, она тихо сказала:
– Я влюбилась в тебя, Йонатан.
Он ничего не ответил, только сжал ее руку.
Два дня назад он позвонил в банк и узнал, что на его счет поступили пятьсот евро, которые перевела Яна. Его первой мыслью было вернуться за итальянскими сказками, напечатанными для слепых, и сцепив зубы заплатить за них двести семьдесят евро, но потом он передумал. Красивое платье – это, конечно, идея получше.
Полтора часа Йонатан ходил с Софией из магазина в магазин, но не нашел ничего, что ему понравилось бы.
Незадолго до того, как София решила объявить забастовку, потому что устала и у нее уже не было желания еще куда‑то идти, Йонатан увидел брючный костюм, который понравился ему с первого взгляда. Он был серо‑голубого цвета, с отливом, с зауженными брюками.
– Надень, пожалуйста, этот костюм, – сказал он, – он чудесный.
София ощупала материю.
– Что это такое? Шелк?
– Восемьдесят процентов хлопка и двадцать шелка. Пожалуйста, примерь его!
Он провел ее в примерочную и задернул занавеску.
Когда София вышла оттуда, у Йонатана перехватило дыхание. Именно так она и выглядела. Именно так.
Ему пришлось сесть, потому что закружилась голова. Похожий костюм был на Жизель в день его рождения. Тысячи раз он желал, чтобы время повернуло вспять, чтобы не случилось ничего из того, что произошло, и чтобы он смог с ней потанцевать. Танец с дочерью‑красавицей в день рождения.
И тут же в памяти всплыла картина из патологоанатомического отделения. Ее еще не вскрывали, она все еще лежала в своем серебристом брючном костюме на таком же серебристом столе. Он ожидал, что она будет голой, прикрытой лишь белой простыней, но она выглядела так, словно спала и в любой момент могла открыть глаза, улыбнуться, подняться и поехать с ним домой. Вот только если бы не было крови… Засохшей крови у нее в ухе и в ноздрях, полотенца на изувеченном лице и слипшихся волос, которые стали такими же жесткими, как и все ее мертвое тело.
К ним подошла продавщица.
– Брючный костюм очень подходит вашей дочери.
Йонатан вздрогнул и вернулся от воспоминаний к действительности.
– Хорошо, – сказал он и улыбнулся, – значит, я его покупаю. – И попросил Софию: – Пожалуйста, не переодевайся.
Когда они снова оказались на улице, Йонатан взял ее за руку.
– В этом костюме ты выглядишь прекрасно! Надевай его как можно чаще. Всегда, когда у нас с тобой будут особые планы.
– Да, Йонатан, – сказала она. – Спасибо.
Она надела солнцезащитные очки, которые всегда носила, когда находилась не в помещении, обняла его и поцеловала.
Когда Йонатан и София, взявшись за руки, шли через пьяцца дель Кампо, пошел снег. Они остановились посреди площади. София ощущала вкус снега на губах, а Йонатан не мог насмотреться на то, как громадные белые хлопья все быстрее и чаще опускаются вниз в теплом желтом свете домов и остаются лежать на земле. Они не таяли, и за короткое время пьяцца словно покрылась белым мягким одеялом.
Он обнимал ее, когда они медленно шли через площадь, и это было прекраснее и задушевнее, чем танец.
– Я не влюбился в тебя, София, – тихо сказал Йонатан и погладил ее по щеке, – я люблю тебя. И уже очень‑очень давно.
– Я так счастлива, – прошептала она.
«Если он так говорит, – подумала она, – значит, он влюбился в меня еще в первый вечер. А это было уже семь недель назад».
На пьяцца Джакоммо Маттеотти они остановились перед светофором. Прямо перед пешеходной «зеброй» стоял черный «фиат». Боковое окно машины было открыто, словно летом. Водителю было лет двадцать, волосы у него были намазаны гелем и зачесаны назад. Он курил и улыбался каким‑то своим мыслям.
Из динамиков раздавался громкий теплый голос Бочелли: «Time to say goodbye».
Йонатана бросило в жар. Он притянул Софию к себе и сжал в объятиях так, словно они оказались перед пропастью. Его дыхание стало прерывистым. Прошла всего лишь пара секунд, и Йонатан взорвался. Он отпустил Софию и изо всей силы ударил кулаком по капоту «фиата».
– Выключи музыку! – закричал он, как раненый зверь, и нанес новый удар.
– Ты что, совсем рехнулся?
Водитель вышел из машины, увидел, что от ударов Йонатана остались вмятины, и сжал кулаки.
Тем временем песня все звучала.
– Выключи! – снова закричал Йонатан. – Выключи свое дерьмовое радио!
Его лицо исказилось, и он сжал виски, словно при приступе невыносимой мигрени.
Молодой человек толкнул его в грудь.
– Эй, у тебя все в порядке с головой?
Йонатан затравленно огляделся, ища Софию, которая по‑прежнему стояла перед светофором и не могла понять, что происходит. Потом он, не обращая внимания на разъяренного водителя, подхватил ее на руки и словно раненый зверь побежал в противоположную сторону, в узкие переулки, из которых они только что вышли.
Молодой человек, ничего не понимая, озадаченно смотрел им вслед. Мгновение он раздумывал, стоит ли погнаться за Йонатаном и отлупить его, но затем отбросил эту мысль, сел в машину и уехал.
Только метров через пятьсот Йонатан, судорожно ловя ртом воздух, остановился и опустил Софию на землю.
– Йонатан, что случилось? Что с тобой? Что произошло у светофора?
– Я не могу этого слышать, – всхлипнул он, – я не могу! Я просто не могу!
Несколько пешеходов, обратив на них внимание, остановились.
Йонатан зарылся лицом в ее волосы.
– Это просто невыносимый страх потерять тебя, София! Это невыносимый страх!
И он расплакался.
София молча гладила его по голове.
Несколько минут спустя они медленно пошли к машине, держась за руки.