– Она что, молится?
Хеннинг пожал плечами. Его не интересовало, что бормотала себе под нос Неле. Энгельберт наклонился вперед и прислушался. Через минуту он понял, что она бормочет, поскольку она повторяла одно и то же:
Сегодня, лишь сегодня,
Я так хороша,
А завтра, а завтра
Пройдет красота.
Только лишь в этот час,
Ты – еще мой;
Умереть, ах, умереть
Придется мне одной.
Фрауке, девушка с длинными, почти до талии волнистыми волосами, собранными на затылке, подошла к Хеннингу сзади и ладошками закрыла ему глаза.
– Угадай! – воскликнула она.
Хеннинг прекрасно знал, кто это, но сказал на потеху публике:
– Гезина?
– Нет.
– Вибке?
– Тоже нет.
Фрауке захихикала.
– Неле?
– Да говори же!
– Тогда это может быть только Фрауке!
Фрауке завизжала от восторга. Хеннинг встал, и они бурно обнялись, а потом Фрауке уселась к Хеннингу на колени.
– Ты не гляди, – сказала она Энгельберту, – Хеннинг для меня почти как брат. Как мой старший брат. Раньше мы каждую минуту были вместе, правда, Хеннинг?
– Точно.
– Я жизни себе не могла представить без Хеннинга, а потом этот идиот взял и уехал в Берлин!
Она покрыла его лицо поцелуями, и Энгельберт заметил, что Неле наблюдает за этой сценой.
Между тем стемнело. Из двух громкоговорителей с жестяным звуком раздалась громкая музыка «Месье Дюпонт». Хеннинг и Фрауке пошли танцевать. Кроме них, танцевали еще четыре другие пары.
Энгельберт уже не считал, сколько кружек пива и бутылочек «Кюммерлинга» он выпил. И наступило время, когда это стало уже все равно. Яспер, крестьянин из Шойдорфа, молочник, пытался поговорить с ним, но Энгельберт уже ничего не слышал, не отвечал и, казалось, вообще не замечал Яспера.
Неле неутомимо ходила вокруг танцевальной площадки, дома пастора и сарая. Снова и снова. Никто не обращал на нее внимания. Очевидно, все уже привыкли к такому ее поведению.
Людей на лужайке постепенно становилось все меньше, поэтому музыка, казалось, звучала еще громче. Битлз пели «Penny Lane». Энгельберт оглянулся вокруг, ища Хеннинга, но того нигде не было видно.
Его охватила холодная ярость. Что он здесь, собственно, делает? Он сидел на темной лужайке, на ветру, среди пьяных идиотов и чувствовал, что его самого вот‑вот стошнит. Вечер был скучным до смерти, сплошная катастрофа, и ему становилось страшно от мысли, что будет завтра, когда жуткая головная боль превратит в пытку каждое движение и каждый шаг.
Он с трудом поднялся, в душе проклиная эту глухомань, и спотыкаясь побрел вокруг дома пастора. Здесь было темно, хоть глаз выколи. У Энгельберта не было карманного фонарика, и ему не хотелось упасть в ближайшую канаву и позорно захлебнуться этой ночью, когда вокруг не было ни одного человека, который сохранил бы здравый рассудок.
Хеннинг определенно поволок Фрауке куда‑то на сено. У Энгельберта даже стало горько во рту, настолько он разозлился на друга, что тот просто бросил его здесь, а сам развлекается с какой‑то потаскухой. Он почувствовал желание подраться с кем‑нибудь и оглянулся вокруг, высматривая палку, штакетину или что‑то подобное, с помощью чего он мог хотя бы разбить чей‑нибудь припаркованный автомобиль.
Немного дальше справа находился старый дровяной сарай пастора, с фронтальной стороны которого горела маленькая лампа. Энгельберт направился туда, но, прежде чем вышел на свет, заметил в нише, где стояли тачка, газонокосилка, старый велосипед, деревянные ящики и канистры для бензина, какое‑то движение. Он остановился, прислушался и услышал тихий ритмичный стон. Энгельберт на ощупь двинулся в темноту. Ему с трудом удалось рассмотреть силуэт мужчины, прислонившегося к стене сарая. Вот он повернул голову, и в этот момент свет уличного фонаря проник через щель между досками, из которых был сбит сарай. Хеннинг с закрытыми глазами стоял у стены и конвульсивно дергался, а перед ним на коленях стояла Неле. Ее голова быстро двигалась взад и вперед, она громко чмокала и чавкала, вцепившись в куртку Хеннинга.
Энгельберта затрясло, когда до него дошел смысл сцены, разыгрывавшейся перед глазами. Перед ним все поплыло. Он пошатнулся, наткнулся на грабли и едва не упал.
Хеннинг вздрогнул, увидел Энгельберта, глупо ухмыльнулся и продолжил свое занятие.
Энгельберт остался на месте и стал ждать. Прошло несколько секунд, показавшихся ему долгими минутами. Затем он услышал звук, напоминавший хрюканье свиньи, и вслед за этим хихиканье Неле.
– Тихо, сладкая моя, – прошептал Хеннинг, – ты же не хочешь, чтобы сюда пришел твой папа?
– Нет, – певуче сказала Неле.
– Жди меня здесь, – прохрипел Хеннинг и застегнул брюки. – Я должен попрощаться с остальными. Потом я приду сюда и отведу тебя домой. Хорошо?
– Хорошо.
Хеннинг бросил на Энгельберта взгляд, который тот воспринял как призыв, и исчез за сараем.
Неле сидела на твердом глиняном полу и беспрерывно кашляла, а при этом еще и хрипела, как старая машина. Может быть, всему виной были бесчисленные «Кюммерлинги», но эти звуки привели Энгельберта в бешенство. Они выводили его из себя, он злился все больше и больше. Он пытался сообразить, что делает среди ночи в этом убогом сарае, но ему это не удалось. Кашель Неле стучал, словно молоток, у него в мозгу и сводил на нет любую попытку ясно мыслить.
Неожиданно для самого себя Энгельберт прыгнул вперед и набросился на нее. Неле широко открыла глаза от страха, однако не успела закричать, как он зажал ей рот ладонью. Всем своим весом он придавил Неле к полу, задрал юбку и раздвинул ее ноги.
Энгельберт больше не владел собой и не мог сдерживать похоть. Неле жалобно стонала, словно существо, подвергающееся пыткам, у которого не осталось никакой надежды на спасение.
Наконец Энгельберт вскрикнул и потерял сознание, лежа на казавшемся безжизненным теле.
На улице последние гости орали матросские песни.
Неле пошевелилась, судорожно вздохнула, опустила юбку и повернулась набок, скрючившись, как эмбрион.
Энгельберт с трудом поднялся на ноги. Между громким пением и криками пьяных ему послышалось, что кто‑то зовет Неле.
Он, едва держась на ногах и спотыкаясь, вышел из сарая. Праздничная площадь была практически пуста, двое парней уже демонтировали музыкальную установку и составляли штабелями пустые ящики из‑под пива.
Хеннинг сидел с тремя какими‑то людьми за последней рюмкой, причем один из них уже уронил голову на руку и спал на столе. Остальные молчали, уставившись на последние бутылочки с «Кюммерлингом».
Хеннинг увидел Энгельберта, подходившего к ним, и поднялся из‑за стола.
– Идем, – только и сказал он.
Они с трудом, покачиваясь, пошли в ночь. До дома пастора и оттуда по проселочной дороге, которая вела к усадьбе родителей Хеннинга. Метров через сто Энгельберт остановился, хватая ртом воздух, и его стошнило. Хеннинг подхватил его и потащил дальше.
Оставалось всего лишь около пятидесяти метров до усадьбы.
За селом уличных фонарей не было, и темнота поглотила обоих. Ничего не выдавало, что кто‑то ночью был на улице.
Добравшись до усадьбы, Хеннинг увидел, какой у Энгельберта отвратительный вид. Тот снова судорожно боролся с приступами тошноты.
Он закинул руку Энгельберта себе на плечи, потащил его по лестнице вверх, заволок в спальню, стянул с него куртку и брюки и с трудом уложил его на кровать. Энгельберт мгновенно впал в сон, скорее похожий на состояние комы.
Хеннинг снова вышел из дома и бросился обратно на праздничную площадь.
Карманным фонариком он осветил сарай. Неле здесь уже не было.
Бруно проснулся от какого‑то нехорошего предчувствия. Hочь была такой тихой, что ему даже стало страшно. Он пару раз повернулся с боку на бок и попытался успокоиться, уговаривая себя, что это просто плод воображения, скорее он должен был бы беспокоиться, если бы слышал шум, но ничего не помогало. Сердце его билось так, что чуть ли не выскакивало из груди. О том, чтобы спать дальше, нечего было и думать.
Он включил ночник, сунул ноги в тапочки и набросил на плечи купальный халат. Потом тихо вышел из спальни и прошел по коридору, всего лишь на две двери вправо.
Он открыл дверь. Фонарь на улице светил прямо в окно, гардина была не задернута, и этого оказалось достаточно, чтобы увидеть, что постель Неле пуста и даже не разобрана. Бруно чувствовал себя так, будто ему с такой силой сдавили грудную клетку, что перекрыли дыхание.
– Неле! – прошептал он. – Девочка моя! Где ты?
Он включил свет в комнате Неле, в коридоре и на лестнице. Потом спустился в кухню, нашел свои очки для чтения, которые лежали на книжечке с кроссвордами, и посмотрел на часы. Половина четвертого. Праздник давно закончился, а Неле все еще не было дома. Такого никогда не бывало.
Так быстро, насколько позволяло больное сердце, Бруно побежал по лестнице в спальню и трясущимися руками оделся. Ему с трудом удалось застегнуть пуговицы на брюках – так тряслись руки.
Потом он выскочил из дома и побежал вниз по улице.
– Неле! – снова и снова звал он.
Ответа не было. Ясени шумели на ветру, кроме этого он не слышал ни звука. Даже ни одна машина не ехала по дороге.
– Неле!
У старого кузнеца по щекам бежали слезы, потому что в глубине души он уже знал, что надежды никакой нет.
В конце концов он позвонил в дверь бургомистра Уве.
Прошло несколько минут, пока Уве открыл дверь.
– Бруно! Что случилось?
– Неле исчезла! Ее нет в постели, нет дома, нигде нет.
Теперь Бруно плакал уже по‑настоящему.
– Заходи! – сказал Уве и отступил в сторону.
Они сели в кухне за стол. Уве вытащил бутылку «Корна», ржаной водки, и открутил пробку.
– Рассказывай, – сказал он.
– Да тут и рассказывать нечего. В половине двенадцатого я ушел с праздника. Неле не захотела идти со мной. Она так любит музыку, и время от времени ей хочется потанцевать. Так, для себя, понимаешь?
– Да, я понимаю.
– Ну вот, я отправился домой, а Неле сказал, чтобы она не слишком долго тут оставалась. Она кивнула. Дома я лег спать и сразу же уснул. И только сейчас проснулся от какого‑то нехорошего предчувствия. Я встал и увидел, что ее нет. Ее вообще еще дома не было. Я обежал всю деревню, кричал, звал… Но Неле нигде нет.
– Слушай, Бруно, – сказал Уве и налил ему двойную порцию шнапса, – среди ночи мы ничего не сможем сделать. Искать в темноте – гиблое дело. Но ты не отчаивайся. Может быть, она у какого‑нибудь друга. Если завтра с утра Неле не появится, мы начнем ее искать, о'кей?
Бруно покачал головой.
– Постарайся успокоиться и поспать еще пару часов. Сейчас я тебе точно ничем не могу помочь. – Уве поднялся. – Не вешай нос, Бруно. Все будет хорошо.
И он по‑дружески похлопал его по плечу.
Бруно поднялся, оставил нетронутый шнапс на столе и молча вышел из кухни.
Уве смотрел, как он шел по улице. Обессиленный и согнутый больше обычного.
«Проклятье», – подумал бургомистр.
И в этот момент понял, что хорошо уже не будет.
На следующий день в половине первого Хеннинг растолкал Энгельберта.
– Эй, вставай! Тут такое случилось!
Энгельберт с трудом раскрыл глаза.
– Моя голова… – прошептал он.
Хеннинг сунул другу в руку две таблетки аспирина и поддержал его голову, чтобы тот сумел проглотить их, запивая водой.
– Ты хоть чуть‑чуть соображаешь? Я могу с тобой говорить?
Энгельберт кивнул и сунул подушку себе под спину, чтобы сесть более или менее прямо, но голова заболела еще сильнее, так, что его перекосило.
– Неле мертва, – сказал Хеннинг. – Ее нашли в заливе сегодня утром. Никто не знает, почему она утонула. То ли это самоубийство, то ли несчастный случай.
– Ничего не понимаю, – пробормотал Энгельберт.
– Тогда я тебе объясню. Ты помнишь тот сарай?
Энгельберт кивнул.
– Когда я смылся, ты оставался с Неле. Ты что с ней сделал, дерьмо ты проклятое?
Энгельберт судорожно пытался сложить обрывки воспоминаний в своей раскалывавшейся от боли голове. Там был сарай. Да. И Неле на полу с широко раскрытыми от ужаса глазами. Он зажал ей рот и нос, чтобы она не кричала. Больше никаких картинок не было. Только эти глаза.
– Ты что с ней сделал? – прошипел Хеннинг, тряся его.
– Я не знаю…
– Ну давай, подумай! Ты ее изнасиловал?
Энгельберт потер глаза.
– Может быть, и да, Хеннинг. Пожалуйста, я действительно ничего не помню…
– О боже! – Хеннинг так ударил кулаком по тумбочке, что лампа, стоявшая на ней, подпрыгнула. – Ты убил ее?
У Энгельберта был такой вид, словно он вот‑вот разрыдается. Он покачал головой, но выглядело это не совсем убедительно.
– Хеннинг, клянусь тебе, я не могу ничего вспомнить! О боже мой! – Он с трудом поднялся и, заламывая руки, подошел к окну. – Я помню только, что был пьян. Да, там была Неле. Она лежала в сарае и смотрела на меня. Я не помню и не знаю ничего… А потом я только хотел домой и побыстрее в кровать. Но как я туда попал, уже не помню.
– Ясно одно, – сказал Хеннинг, – мы должны исчезнуть отсюда как можно быстрее.
Он уже сообразил, что будет плохо, если Энгельберт попадет под подозрение. Если Энгельберта прижмут, он выдаст его, и кто знает, можно ли будет однозначно доказать, кто из них был с Неле последним.
Для них обоих расклад был плохим.
– А не бросится ли это всем в глаза, если мы так поспешно уедем? – неуверенно спросил Энгельберт.
– Да, возможно. Я не знаю. А сейчас быстро одевайся и спускайся вниз.
Он ушел, а Энгельберту впервые в жизни стало по‑настоящему страшно.
– Самоубийство, – сказала мать Хеннинга Имке. – Совершенно однозначно самоубийство. А что же еще? Неле была не в себе, она даже не всегда понимала, что делает, и такое вполне могло случиться. Может быть, она просто упала в воду в темноте? Вполне возможно! О чем‑то другом и думать нечего! Кто мог что‑нибудь сделать с Неле? Быть такого не может, тем более у нас. Нет, это можно выбросить из головы. Я и полицейским так сказала. Неле была милая девушка, очень приятная. Такая и мухи не обидит. Вот только у нее не все в порядке было с головой. Такие люди долго не живут. Безобидные люди всегда умирают первыми. Но это плохо, и прежде всего для Бруно. Сможет ли он взять себя он в руки, это еще вопрос. Сначала жена, а теперь и дочь! Вот ужас! Сегодня утром полицейские забрали его с собой. В психиатрическую больницу во Фленсбурге. Дай бог, чтобы он ничего с собой не сделал! Потому что самое плохое в жизни – это когда одна драма влечет за собой следующую. Беда не приходит одна. И если ты уже попал в такую трагедию, то так быстро оттуда не выберешься. Нет, все‑таки жаль Неле.
– Перестань, мама.
Хеннингу стало плохо, когда он услышал это от матери. Энгельберт сидел бледный как мертвец и молчал.
– Бруно вкалывал всю свою жизнь, – продолжала она. – Он ничего себе не позволял. Абсолютно ничего. Для него всем на свете была только Ирмгард, а потом Неле. Лишь бы им было хорошо. Он хотел, чтобы они были счастливы и чтобы у них всего хватало. Но счастливы они так и не были. А теперь они мертвы, и ничего у него не осталось. Совсем ничего. Все было напрасно. Разве это справедливо? – Она оперлась кулаками на пластиковую скатерть в пеструю клетку, которой был накрыт стол, и посмотрела Хеннингу прямо в глаза. – Теперь ты знаешь, почему я уже двадцать лет не хожу в церковь. Потому что справедливости на свете нет. Совсем нет.
– Оставь их, мама.
Имке кивнула и села за стол. Очевидно, она израсходовала уже весь свой запал. Она положила две ложечки леденцов в чай и медленно его помешивала. Хеннинг вдруг увидел, какие у матери острые и выступающие косточки на запястьях. Такие бывают только у старых людей. «А ведь ей только шестьдесят два года», – подумал он, и у него возникло ощущение, что он скоро ее потеряет.
– Когда вернется папа? – спросил он.
– Около половины восьмого. Он помогает толстому Хайну скирдовать сено. Пока погода еще хорошая.
Хеннинг взял мать за руку и бережно ее пожал.
– Завтра с утра, мама, мы уедем, – сказал он. – Не расстраивайся, мы вернемся. У Энгельберта скоро экзамен, а ему нужно еще очень много выучить. Ему сейчас просто не до того, чтобы наслаждаться нашими пейзажами.
– Понимаю, – сказала Имке, поджав губы. – Конечно. Раз вам нужно ехать, то отправляйтесь!
Вечером они еще раз прошлись по селу. Перед сараем Энгельберт остановился.
– Я и вправду ничего не помню, – сказал он. – Мне стыдно, но это так. Пожалуйста, поверь мне.
Хеннинг кивнул.
Энгельберт тихо сказал:
– Ты видел меня и готов держать язык за зубами. Ты настоящий друг, Хеннинг. Я этого никогда не забуду.
Они молча обнялись.
Доктор Энгельберт Кернер потянулся к телефону и позвонил адвокату обвиняемого.
– Господин Фрей, простите, что отвлекаю вас во время перерыва, – начал он, – но не могу ли я поговорить с вами пару минут? Пожалуйста, зайдите в мой кабинет.
Через две минуты Норберт Фрей уже стоял перед письменным столом судьи. Ему было около тридцати лет, у него было немного лишнего веса и нервный тик под левым глазом.
Энгельберт поиграл шариковой ручкой и дружелюбно посмотрел на своего молодого коллегу.
– Вы уже предполагаете, чем закончится судебное разбирательство?
– Я, конечно, не могу заглянуть в вашу голову, – уклончиво ответил Фрей с улыбкой, – но думаю, что, скорее всего, дело закончится шестью месяцами условно.
– Это то, чего прокуратура потребует как минимум, – кивнул Энгельберт.
– Правильно.
– Следовательно, вы проиграете.
Норберт Фрей глубоко вздохнул. Он не понимал, к чему этот спектакль.
– Не буду ручаться за другое, потому что особенно много пространства при таком правовом положении у нас нет.
– Совершенно верно. Итак, будьте внимательны. – Энгельберт чуть наклонился вперед, чтобы придать своим словам больше веса. – Прокурор Биндер – как злая собака. Он покрывается прыщами, если проигрывает. А за последние пятнадцать лет у него почти не было проигранных процессов. – Энгельберт ухмыльнулся. – Вот это бы нам надо изменить. Вы так не считаете? – Он расслабленно откинулся назад и скрестил руки на груди. – Вы довольно новый человек в нашей профессии, или я не прав?
Фрей кивнул.
– Это мой третий процесс.
– Ну и как?
– Одна победа, одна ничья, одно поражение.
– Ага, вот так. Никаких проблем. Видите ли, мне хочется немного помочь вам в начале пути. Ну и, естественно, из‑за Биндера. То, как выглядит дело сейчас, означает, что мальчик получит полгода. Совершенно ясно. Но действительно ли все так просто? Вы хорошо изучили состояние перекрестка и дорожную обстановку на момент происшествия? Уверены ли вы, что там не было следов разлитого машинного масла, огромной лужи или рассыпанной щебенки? В таком случае, наверное, занесло бы даже трезвого водителя. А каково было положение солнца? Может быть, оно ослепило водителя? Возможно, дети бегали по улице или собака сорвалась с поводка? Да откуда я знаю… Тут тысячи возможностей.
В кабинете воцарилось молчание.
– Вы меня поняли?
– Да, конечно.
– Хорошо. – Энгельберт встал и протянул адвокату руку. – Подавайте ходатайство, и мы перенесем продолжение процесса.
Норберт Фрей кивнул и в задумчивости вышел из бюро.
Два дня спустя судья доктор Энгельберт Кельнер зачитывал приговор. Все присутствующие встали.
– Именем народа выносится следующий приговор: обвиняемый подпадает под совокупность норм уголовного и уголовно‑процессуального права по делам несовершеннолетних. Он получает предупреждение за вождение автомобиля в нетрезвом состоянии и за халатность, повлекшие смерть женщины, в соответствии с § 59 Уголовного кодекса ФРГ; он обязан уплатить денежный штраф в размере восьми тысячи марок, которые переходят в пользу родственников пострадавшей; он также обязан на протяжении последующих трех месяцев отработать двести часов на общественных работах. Водительские права у него изымаются на полгода. Прошу садиться.
У Йонатана пульсировало в висках. Он едва мог дышать. Ему казалось, что сейчас он потеряет сознание. И это все? Почти ничего. Денежный штраф был чистым издевательством, а для молодого человека и его родителей вообще неощутимым. То, что сам Йонатан должен был получить эти деньги в качестве компенсации за мертвую дочь, было просто насмешкой. Он передаст эти деньги организации, которая заботится о жертвах преступлений.
А что еще? Двести часов сгребать листья? Разве это наказание? Разве это возмездие за смерть человека? И даже лишение водительских прав на полгода вовсе не было болезненным.
Этот Тобиас Альтман практически будет даже считаться несудимым. И дальше сможет демонстрировать свою незапятнанную репутацию.
Доктор Энгельберт Кернер обосновал приговор:
– Тобиасу Альтману девятнадцать лет, он только что закончил среднюю школу и находился в состоянии эйфории, счастья и облегчения после успешно сданных экзаменов. В этом состоянии он допустил большую ошибку: на выпускном празднике в доме своих родителей он напился и в этом состоянии вел машину. В результате произошло дорожно‑транспортное происшествие со смертельным исходом. Однако обвиняемый в ходе процесса смог заполнить пробелы в памяти и достоверно описать суду, что какой‑то мальчик около десяти лет выскочил на дорогу, потому что увидел своего друга на противоположной стороне улицы. Тобиас Альтман вынужден был одновременно тормозить и уклоняться от столкновения с пешеходом, поэтому потерял контроль над своим автомобилем. Такое могло произойти и с трезвым водителем. Это обстоятельство смягчает его вину. Кроме того, в пользу этого молодого человека говорит следующее: он был непривычен к алкоголю и не знал, что тот может сотворить с его организмом, прежде всего с головой. При наличии алкоголя два и восемь десятых промилле в крови он был уже не полностью вменяемым и по этой причине ограниченно наказуем. Это же касается его бегства с места происшествия. Эту ошибку он, однако, быстро понял и исправил. Тобиас Альтман признал свою вину и проявил искреннее раскаяние. С тех пор он больше не выпил ни грамма алкоголя. Повторения или совершения подобного преступления при его характере опасаться не следует. В пользу обвиняемого говорит и тот факт, что он принес извинения родителям пострадавшей. Его поведение также склонило приговор в сторону более мягкого наказания. Суд хочет дать ему шанс вести жизнь, полную ответственности, и построить свое успешное будущее в рамках гражданского общества. Кроме того, суд пришел к убеждению, что как пострадавшей, так и ее родственникам вряд ли принесет пользу то, что Тобиас Альтман получит наказание в виде лишения свободы, которое на всю жизнь может испортить ему карьеру. Поэтому суд вынес приговор более мягкий, чем требовало обвинение. На этом судебное заседание закончено.
Доктор Энгельберт Кернер еще успел увидеть, что какое‑то подобие улыбки появилось на лице его друга Хеннинга Альтмана, когда тот выходил из зала заседания. Но он поостерегся ответить на эту улыбку.
В коридоре суда доктор Кернер встретился с доктором Биндером.
– Этот приговор является вызовом прокуратуре и будет стоить тебе реванша, – с ухмылкой сказал прокурор. – Как насчет того, чтобы встретиться в субботу в десять утра на поле для гольфа?
Доктор Кернер ухмыльнулся в ответ.
– С удовольствием.
Они по‑дружески похлопали друг друга по плечу и поспешно разошлись.
Йонатан Йессен с трудом поднялся. Убийца его дочери остался практически безнаказанным. Справедливости в этой стране не существовало!
Он медленно вышел на улицу, чувствуя себя старым и сломленным. Он не знал, что ему делать со своей ненавистью.