Аманда, громко чавкавшая, взяла себе добавку, в то время как остальные не успели съесть и половины своей порции.
– Пожалуйста, спросите отца, не смог бы он после обеда взять меня с собой в село. Мне нужно добраться до банкомата и купить кое‑какие мелочи. Я должен решить проблему с машиной, чтобы уезжать отсюда, когда захочу, и не нагружать вас своими проблемами.
София перевела. Пока она говорила, он заметил, что у нее такой же изгиб губ, как у Жизель. Они часто всплывали в его памяти, и сейчас он снова видел их перед собой.
– Он возьмет вас с собой, – сказала София, – не беспокойтесь, это не составит проблемы. В Бучине живет торговец подержанными автомобилями, и там вы точно найдете себе машину. А все, что вам еще нужно, есть в Монтеварки.
После обеда, который длился не больше десяти минут, София сварила для себя, отца и Йонатана кофе. Аманда взяла с полки бутылку самбуки и налила себе половину стакана, насыпала туда кофейных зерен и подожгла этот сладкий анисовый ликер. Пока он горел, она вертела стакан в руках, потом задула пламя и посмотрела на Йонатана.
– Скажи ему, что я считаю его прелестным, – хриплым голосом сказала она Софии.
Риккардо услышал эти слова, но никак на них не отреагировал. Он пил эспрессо, смотрел на дно своей чашки и молчал.
– Мама, я прошу тебя!
– Скажи ему!
Аманда громко рассмеялась и одним махом выпила порцию самбуки, которой хватило бы на десять человек.
– Ты нас всех позоришь!
– Чушь! Я знаю, что делаю. Ну давай, скажи ему!
– Вы нравитесь моей матери, – нерешительно прошептала София.
– Спасибо. Это очень мило. Еда была очень вкусная. Надеюсь, что когда‑нибудь я смогу ответить тем же.
София перевела, и Аманда засмеялась еще громче. Потом она взяла бутылку и наполнила свой уже опустевший стакан до половины, причем пролила сладкий ликер на стол. Она тяжело нагнулась и языком слизнула его. Йонатан подозревал, что этот стол вряд ли кто‑то будет вытирать в ближайшее время. Он хотел лишь одного: как можно скорее уехать за покупками и как можно быстрее привести в порядок собственную маленькую кухню.
Риккардо молча вышел на улицу.
– Отец поспит полчаса, – объяснила София, – и вы сможете ехать.
– Хорошо. Я соберусь и буду ждать его. От всего сердца спасибо за обед.
Он наклонил голову в легком поклоне и покинул кухню.
– Прекрати напиваться, мама!
София нащупала на столе почти пустую бутылку, забрала ее и поставила снова на полку.
– Заткнись! – заплетающимся языком пробормотала Аманда.
Когда она выходила из кухни, то наткнулась на дверь и упала, однако сумела, опираясь на дверной косяк, самостоятельно подняться на ноги.
– Все прекрасно, все в лучшем виде, все хорошо! – рявкнула она. – Не беспокойтесь, Аманда скоро снова будет в форме. Мне нужно только часок поспать.
С этими словами она исчезла, и пару минут спустя София услышала грохот. Наверно, сломалась кровать или Аманда опрокинула тумбочку.
София пожала плечами и стала убирать со стола. Она не заметила липкого пятна и не пошла наверх, чтобы проверить, не случилось ли чего с матерью.
Риккардо не смущало то, что он не мог поговорить с Йонатаном, ему было даже лучше, что они ехали в Амбру молча. В кузове пикапа болтались два пустых газовых баллона, которые он хотел поменять на новые, чтобы у Йонатана вечером была горячая вода.
«Жаль, что София не видит Йонатана, – думал он, – он бы ей понравился. Здесь, в Ла Пассерелле, она в полной изоляции. Она не может сама выйти в село, а то, что у нее нет семьи и детей, плюс слепота, делает ее изгоем».
Риккардо уже не надеялся, что когда‑то хоть какой‑нибудь мужчина заинтересуется Софией.
С годами Риккардо научился не замечать «бедную Аманду», как они с Софией называли ее между собой, и ее присутствие им не мешало. Когда жена заходила в комнату, он даже не замечал ее, не слышал того, что она говорила, и зачастую не отвечал, когда она о чем‑то спрашивала. «Бедная Аманда» перестала для него существовать – лишь так он мог выносить то, что приходится жить с ней в одном доме.
Крайне редко бывало так, чтобы кто‑нибудь чужой сидел с ними за одним столом. Постояльцы, которые снимали у них квартиры летом, издалека по‑дружески приветствовали хозяев и уходили к себе. Они инстинктивно чувствовали, что Аманда – не тот человек, с которым стоит установить контакт. Кроме того, очень немногим из них удавалось не обращать внимания на слепоту Софии. Они смущались и старались вообще не иметь дел с семьей Валентини.
Риккардо никак не мог понять, что подвигнуло Йонатана на то, чтобы поселиться зимой в этой холодной, убогой квартире. Он предполагал, что гость останется здесь не больше чем на одну ночь, но тот решил задержаться на пару месяцев. Что‑то тут было не так. Риккардо был уверен, что у Йонатана есть какие‑то грехи, что он находится в бегах или вынужден прятаться. Может, он когда‑нибудь это узнает, а может, и нет. Другого объяснения на ум Риккардо не приходило. То, что это связано с Софией, он и подумать не мог.
Как всегда, когда кто‑то из постояльцев был тут, он обращал внимание на «бедную Аманду». Он смотрел на нее их глазами и очень стыдился.
И сейчас он опять стал замечать, как она чавкает, как шмыгает носом, какие кляксы оставляет на столе, ему снова бросилась в глаза грязь в кухне и на посуде. У него мороз пошел по коже, когда он увидел, сколько самбуки она вливает в себя, и ему захотелось разбить о каменную мойку все бутылки, которые еще были в доме, чтобы прекратить этот ужас раз и навсегда. Он вдруг пожалел, что так долго не обращал внимания на все это. Но пьяная Аманда была приятной Амандой, потому что она валялась в постели и никому не мешала. Каждые пару месяцев она ломала себе кости, падая с лестницы, и тогда она тоже была хорошей Амандой, потому что проще было кормить ее в постели и время от времени таскать в ванную, чтобы помыть, чем выносить ее постоянное громкое присутствие в гостиной, в кухне или на террасе.
Лет тридцать назад Аманда была настоящая красавица. Она была очень похожа на Орнеллу Мути. «Что эта bella donna [35]делает здесь? – болтали между собой женщины, подметая тротуары. – Она что, хочет выйти замуж за ремесленника, крестьянина или пекаря и стирать ему рабочие штаны? Рожать от него детей и смотреть, как она сама разбухает, словно дрожжевое тесто?»
Перед красавицей Амандой был открыт целый мир, если бы она набралась храбрости уехать в Рим, Милан или хотя бы во Флоренцию. И совсем быстро, может быть, через пару дней, в которые ей ничего не нужно было делать, только фланировать по улицам, ее точно обнаружил бы и открыл какой‑нибудь режиссер или фотограф. Ведь даже Феллини, Висконти или Пазолини время от времени искали и находили своих муз на улице.
Но красавица Аманда осталась в Вальдамбре. Она работала в «Алиментари», продавала pecorino[36]и prosciutto,[37]хлеб, овощи, фрукты, стиральный порошок, и магазин был всегда полон.
Даже старики, которые сидели по двенадцать часов на пьяцце, подставив морщинистые лица солнцу, и рассказывали друг другу истории о Муссолини, заходили в магазин без всякой необходимости, без того, что их посылали туда собственные жены, только чтобы увидеть ее несравненную улыбку, с которой она говорила «euongiorno» или «prego»,[38]когда подавала сто граммов салями и четверть фунта stracchino.[39]
И каждый считал себя особенным, когда она махала им рукой на прощание.
Красавица Аманда была солнечным сиянием Амбры, солью в монотонной каше деревенских праздников, когда она размешивала panzanella,[40]и ангелом во плоти, когда изображала Деву Марию у ясел на рождественском празднике.
Не было человека более безупречного и кроткого, чем она, ни у кого не было такого благочестивого взгляда. Когда Аманда после рождения Софии не захотела больше играть Марию, спектакль с яслями отменили.
Аманда была несравненной и единственной в своем роде, и, наверное, в округе не было ни одного молодого мужчины, который ночами не мечтал о ней, которому она не снилась и который не тосковал по ней.
Она же видела лишь одного‑единственного – жилистого, худого мужчину с родинкой на левом виске и с густыми темными ресницами, которые она считала неотразимыми. Он был намного старше ее, и он был настоящим мужчиной, а не мальчиком, как все остальные, с которыми она по воскресеньям встречалась на пьяцце. Его звали Риккардо Валентини, и он, как никто другой, умел задним ходом поставить седельный тягач вместе с прицепом в самый узкий переулок, умел водить гусеничные трактора на самых крутых склонах и не только ездить на любых машинах, но и ремонтировать их. Когда он незадолго до наступления темноты приезжал на огромном грузовике, поскольку возил тюки с сеном для Марио, она мчалась через все село до главной улицы, лишь бы помахать ему рукой. Сначала Риккардо это удивляло, потом он стал махать рукой в ответ, а еще через неделю решился заговорить с ней.
– Я тебя знаю, – осторожно начал он, – ты работаешь в «Алиментари».
– Я тоже тебя знаю, – ответила она и подарила ему свою потрясающую улыбку. – Иногда я вижу тебя на грузовике или на «Руспе».[41]
– В субботу в Рапале будет праздник святого Лоренцо.
Поедешь со мной?
– Хм… – сказала она и просияла. Потом воскликнула: – До субботы! – и побежала назад в магазин.
С тех пор они стали неразлучны. Они встречались каждый вечер, ходили в кино, ездили в Ареццо, сидели, держась за руки, половину ночи на пьяцца Гранде, считали падающие звезды, загадывали втайне друг от друга одни и те же желания или обнимались, когда думали, что их никто не видит.
Риккардо не мог поверить своему счастью. Надо же было такому случиться, что самая желанная женщина в Вальдамбре влюбилась именно в него! Теперь друзья и коллеги при встрече с уважением смотрели на него, и ходили слухи, что он знает какой‑то «хитрый трюк», потому что он не был ни самым богатым, ни самым красивым из них.
Риккардо пропускал все это мимо ушей, и они планировали свадьбу.
Четыре часа спустя Йонатан ехал за Риккардо на изрядно помятом темно‑зеленом двенадцатилетнем «фиате». У него был техосмотр с запасом еще на полгода, не было никаких запасных частей, зато оказался привод на все четыре колеса. На нем Йонатан мог запросто доехать до Ла Пассереллы. Он выторговал его за тысячу двести евро, и ему даже удалось расплатиться кредитной карточкой, что значительно облегчило дело. Риккардо уладил все формальности по поводу налогов и страховки, и Йонатан чувствовал себя таким свободным и счастливым, каким был вскоре после окончания школы, когда получил свою первую машину – подержанный «фольксваген‑жук».
На заднем сиденье у него лежали два пакета с продуктами на следующие пару дней, которые он купил в супермаркете в Бучине, а в портмоне было четыреста евро, снятых к банкомате. А если Риккардо еще и удастся подсоединить полные баллоны с газом и, словно волшебнику, провести и его холодную как лед комнату горячую воду, то все будет просто великолепно.
Усадьба выглядела покинутой. Софии нигде не было видно, и Аманда тоже вела себя тихо.
В тусклом свете уличного фонаря Йонатан смотрел на дождь, целую массу воды, которая уже несколько часов низвергалась с неба и превратила дорогу перед домом в бурный ручей. Он словно завороженный стоял у окна, а в это время робкие языки пламени лизали дрова, уложенные в камине. Кроме того, Йонатан зажег газ. Пока что тепла не чувствовалось, но нужно было набраться терпения. Баллоны с газом были подключены, теплая вода подавалась, но он собирался принять душ, когда комната прогреется хотя бы до тринадцати‑четырнадцати градусов.
Когда он поблагодарил Риккардо за помощь, тот широко улыбнулся и, прежде чем исчезнуть в дровяном сарае, в знак приветствия приложил руку к кепке.
Поскольку в Ла Пассерелле шума цивилизации было немного – лишь изредка пролетал какой‑нибудь вертолет или где‑то в лесу раздавался звук одинокой бензопилы – вечер, хотя и не с чем было особенно сравнивать, показался Йонатану совсем тихим. Был слышен только беспрерывный шум дождя.
Он подошел к еще не распакованному чемодану, вынул из него свернутый рулоном предмет и медленно, осторожно развернул.
Он долго, несколько минут, смотрел на портрет. И лишь когда почувствовал, что сердце готово выскочить из груди, что он больше не сможет этого выдержать, отложил его в сторону, встал и подбросил еще пару поленьев в огонь.
Через два года после бурного разговора с Йонатаном Яна открыла танцевальную студию «Прима‑балерина» и по‑настоящему расцвела. Она была довольна и полна сил: десять часов преподавания танцев ежедневно, казалось, никак не сказываются на ней. Йонатан оказался прав: после периода становления, который длился полгода, у Яны уже не было отбоя от учеников, а через год ей даже пришлось отклонять некоторые заявки и составлять список очередников, который становился все длиннее и длиннее.
И отношения с Жизель улучшились, поскольку у Яны уже не было времени, чтобы непрерывно контролировать дочь и она перестала придираться к ней.
А девочке больше ничего и не хотелось, лишь бы ее оставили в покое.
Когда Жизель исполнилось тринадцать лет, Йонатан переоборудовал для нее мансарду. Теперь у нее была собственная маленькая квартирка и художественное ателье. Йонатан распорядился сделать крышу стеклянной, чтобы в помещении было больше света и Жизель могла видеть небо, когда занималась рисованием.
Из странного чувства стыда Йессены не решались говорить об этом вслух, но все они были чертовски счастливы и благодарны судьбе.
Жизель легко, без усилий закончила среднюю школу и теперь все больше времени отдавала занятиям изобразительным искусством. Иногда она писала очень четкие, даже резкие картины, своего рода фотографический реализм, даже если их содержание зачастую было ирреальным. Не было ни одного человека, который, разглядывая ее рисунки, не удивлялся бы, как совсем еще молодой девушке удалось создать их. У нее не было друзей, она не ходила на праздники и вечеринки, не посещала мероприятия, которые организовывал отец, только рисовала как одержимая. В тысяча девятьсот девяносто седьмом году она подала заявление в Академию искусств на отделение изобразительного искусства. Приемный экзамен оказался для Жизель очень легким. Профессор посмотрел три ее рисунка, сказал от всего сердца «Добро пожаловать!» и решил для себя, что в дальнейшем будет внимательно наблюдать за развитием столь исключительного таланта.
Яна и Йонатан очень гордились дочерью.
Жизель выработала в себе привычку как минимум два раза в неделю куда‑нибудь выезжать в поисках свежих впечатлений и новых сюжетов. Она садилась в метро или автобус, устраивалась в кафе или ресторане, рисовала влюбленные парочки на берегу озера Ваннзее или играющих у бассейна детей. Она останавливалась у церкви, на Музейном острове, перед зданием Рейхстага или просто в лесу. Она ложилась на траву и делала наброски листьев и крохотных цветков. Она часами сидела в зоопарке и рисовала животных – как в движении, так и неподвижных. Город предлагал неожиданные возможности, и Жизель считала, что еще никогда в жизни не была так счастлива и свободна.
Был конец мая. Она сидела в Народном парке на скамейке и как раз распаковывала пиццу, которую собиралась съесть, прежде чем начать работу, когда ее внимание привлек молодой человек справа. Он сидел неподвижно, опираясь правой рукой на спинку скамейки. На голове у него были наушники. Он показался ей странным, и Жизель принялась наблюдать за ним. Он производил впечатление парковой скульптуры, и она уставилась на его грудь, чтобы увидеть, дышит ли он вообще.
Было жутковато, он казался таким чужим, а потом вдруг она заметила, что у него по лицу бегут слезы. Молодой человек, который был выше, крепче, сильнее и старше ее, в солнечный майский день сидел на скамейке в парке и плакал.
Жизель села рядом и осторожно положила руку ему на плечо.
– Эй… – сказала она тихо, хотя и понимала, что он вряд ли услышит ее из‑за наушников.
Молодой человек никак не отреагировал, даже не вздрогнул.
Жизель понадобилось все мужество, чтобы преодолеть себя, но все же она осторожно протянула руку и нежно погладила его по спине, словно не хотела, чтобы он это заметил.
Он все еще плакал, и тогда она обняла его одной рукой.
В конце концов он повернулся и посмотрел на нее. Потом вытер слезы, снял наушники и улыбнулся, тронутый таким неожиданным вниманием.
– Ах, черт… – сказал он тихо.
– Да ладно, – сказала Жизель, – никаких проблем.
Она убрала руку, и теперь они сидели, словно чужие.
– А что ты слушаешь? – спросила Жизель.
– Рахманинов. Элегическое трио. Номер два.
– Ах да, в ре‑миноре. А я еще люблю номер один, соль‑минор. Я люблю и то и другое, причем очень.
У него захватило дух. Она знала его музыку. Она знала не только Рахманинова, она знала даже «Элегическое трио».
– Что с тобой? – спросила она. – Что происходит? Если хочешь, расскажи мне.
– Моя мать умерла вчера.
– Ох…
Она не решилась снова притронуться к нему, но теперь уже он обнял ее за плечи. Она позволила это, даже обрадовалась.
– В такой ситуации я бы тоже слушала Рахманинова, – прошептала она.
Через два дня она показала ему свое маленькое ателье под крышей. Патрик пришел в восторг от ее картин, но больше всего ему понравился автопортрет, над которым она как раз работала.
– Это гениально, Жизель! Намного лучше, чем фотография. Портрет излучает магнетизм, которому невозможно не поддаться.
– Я подарю его отцу. У него в июле день рождения.
– Только сначала покажи портрет своему профессору. Он непременно должен увидеть, какие прекрасные картины ты создаешь и как легко, словно играючи. Я все время спрашиваю себя, зачем ты вообще учишься, потому что совершеннее рисовать просто невозможно. Никто тебя лучшему не научит! Тебе нужно найти галерею и заявить о себе. Люди будут драться за твои картины, и ты станешь богатой!
– Перестань, – сказала она и смутилась. – Если об этом говорить, ничего не сбудется, все мечты разобьются.
Патрик засмеялся и поцеловал ее в голову.
Йонатан и Яна вернулись из театра, где смотрели «Отелло» Верди, в половине двенадцатого. Хотя это была любимая опера Яны, она, когда Йонатан подъехал к подъезду, вышла из машины в довольно скверном настроении. Во время антракта она оступилась в фойе, и у нее болела левая щиколотка. Яна была уверена, что боль пройдет в ближайшие дни, но все же сердилась на себя. Она была не в форме, а завтра с утра у нее пять уроков. Два с половиной года назад она приняла на работу преподавателя танцев с ничего не говорящим именем Ральф, который взял на себя джазовые танцы и степ, что сняло с нее значительную долю нагрузки. И все равно Яна чувствовала, что ей все труднее преподавать с утра и до вечера.
Теперь в ее команду входил еще небольшого роста худощавый пианист, который аккомпанировал на всех курсах. Ему было шестьдесят пять лет, но, глядя на его покрытое морщинами лицо, можно было решить, что все восемьдесят пять, потому что каждую свободную минуту он использовал для того, чтобы покурить. Он вслух восторгался своим молодым любовником и говорил о гомосексуализме, прибегая к помощи глупых шуток и простеньких анекдотов. Его звали Беньямин Зиппи, но все называли его просто «миссис Зиппи». Не было никого, кто бы не любил Миссис Зиппи: он был веселым и внимательным, всегда в прекрасном настроении и являлся как бы добрым духом балетной школы.
Яна знала, что Миссис Зиппи как минимум три дня будет выражать ей свое сочувствие, ухаживать за ней, чуть ли не носить ее на руках и время от времени во время уроков громко выкрикивать «battement tendu jette» или «pas échappe saute», названия балетных па, как будто она потеряла не только подвижность, но и голос. Конечно, это выглядело глупо, но она просто не могла сердиться на Миссис Зиппи.
– Мне было скучно, – сказала Яна, когда они зашли в дом. – Постановка очень плохая. Не знаю, как тебе, но, по‑моему, режиссера следовало бы выпороть.
Йонатан улыбнулся.
– А может, то, что ты подвернула ногу, испортило все впечатление? Мне спектакль очень понравился.
Ему хотелось сказать «Даже очень понравился», но он знал, что Яна разозлится, а ему не хотелось дразнить ее. Она презрительно фыркнула.
– Мне нужен бокал вина и пузырь со льдом для щиколотки.
– Сейчас у тебя будет все.
Йонатан снял с нее пальто и чуть позже пришел с бутылкой красного вина.
– Жизель уже спит? – спросил он.
– Я думаю, нет. По крайней мере, у нее еще горел свет.
– Может быть, подняться и спросить, не захочет ли она выпить с нами бокал вина?
– Сходи. – Яна уложила ногу повыше. – И пожалуйста, не забудь принести лед.
Йонатан пошел по лестнице наверх, а Яна пока попыталась открыть бутылку, что в лежачем положении было довольно затруднительно.
– Жизель! – тихонько позвал он и постучал в дверь. – Ты не спишь?
– Нет, – ответила она.
– А что ты делаешь?
– Я работаю.
Йонатан не любил разговаривать через дверь, поэтому нажал на ручку и вошел. Его чуть не хватил удар. Перед его дочерью сидел абсолютно голый молодой человек, которого она рисовала.
Молодой человек быстро схватил шейный платок Жизель, висевший на спинке стула, и прикрылся им.
На какой‑то момент у Йонатана пропал дар речи. Потом он нерешительно пробормотал:
– Добрый вечер.
– Привет, папочка! – просияла улыбкой Жизель ему навстречу. – Это Патрик. Он сейчас в качестве натурщика, но мы скоро закончим. Патрик, это мой отец.
– Добрый вечер, – сказал Патрик с натянутой улыбкой.
У него не было ни малейшего желания вставать и в голом иде приветствовать Йонатана, но и показаться невежливым тоже не хотелось.
– Ты не выпьешь с нами бокал вина? – запинаясь, сказал Йонатан.
– Нет. Сегодня нет, правда, папа. Спасибо. Мы еще немного поболтаем, а потом ляжем спать. Завтра можно поспать подольше, мы должны быть в университете только к одиннадцати. Не беспокойтесь, мы сами сварим себе кофе.
– Ну, тогда… – Йонатан беспомощно стоял в комнате. Ему не приходило в голову абсолютно ничего, что еще можно было бы сказать. – Пока, спокойной ночи!
Патрик кивнул, а Жизель поцеловала отца в щеку.
– Спокойной ночи. До завтра.
– Да‑да, до завтра.
Йонатан вышел из комнаты и тихонько прикрыл за собой дверь.
– Она что, не придет? – спросила Яна, когда он появился в гостиной, и протянула мужу бокал вина.
– Нет. – Йонатан отрицательно покачал головой.
– А почему?
– Потому что она не одна, Яна. Перед ней сидит какой‑то голый блондин с тренированным телом, который приблизительно на два‑три года старше, чем Жизель. Его зовут Патрик, он тоже студент и, наверное, ее любовник. И сегодня ночью он останется здесь.
Яна улыбнулась.
– Ты считаешь, мне нужно подняться наверх и взглянуть на него?
– Нет, не надо! – Йонатан даже возмутился. – Черт возьми, он же совершенно голый! Сейчас она рисует его, но через пять минут все уже может быть по‑другому. Может, будет достаточно, если ты познакомишься с ним завтра утром?
– Конечно. Я сказала это не всерьез, Йон. Чего ты сразу лезешь в бутылку? Я считаю, это прекрасно, что у Жизель наконец‑то появился друг. Я уже боялась, что с ней что‑то не в порядке. В конце концов, не может же она прожить жизнь только с кисточками и красками.
Она засмеялась, он – нет.
Йонатан отпил большой глоток вина и сел. Яна сжала его руку.
– Не надо ревновать, Йон. Жизель уже не маленькая девочка, она повзрослела. Это ведь несложно понять.
– Нет, это понять сложно! – Йонатан вскочил и принялся бегать по комнате. – Черт возьми, Яна, наверху, в комнате моей дочери, сидит какой‑то голый парень! Это все равно, как если бы в нашем саду приземлилась летающая тарелка! У меня сносит крышу, я вне себя, и мне страшно хочется выбить ему зубы. Ты это понимаешь?
Яна рассмеялась.
– Конечно, понимаю. А теперь иди сюда, сядь рядом со мной и выпей вина. Если хочешь, мы сделаем музыку погромче, чтобы не слышать того, что будет происходить там, наверху.
Она встала, с трудом подошла к мужу, обняла его и потянула в постель.
Месяц спустя, как раз в день рождения Йонатана, Жизель с утра была в академии. Автопортрет был готов. Она принесла его с собой, потому что помнила слова Патрика и хотела показать портрет профессору, прежде чем подарить отцу.
– Жизель, – сказал доктор Шивер, – вы создали настоящее произведение искусства, ничего подобного я здесь, в академии, уже давно не видел. Я бы с удовольствием взял его на выставку. Вы могли бы дать мне этот портрет на один семестр?
– Нет, – твердо ответила Жизель, – к сожалению, нет. Это мой подарок отцу. У него сегодня день рождения.
Доктор Шивер улыбнулся.
– А‑а, ну да, понимаю. Но, может быть, ваш отец даст этот портрет для выставки на какое‑то время.
– Это можно. – Жизель чувствовала себя польщенной. – Я спрошу его.
Через несколько часов она стояла на Бляйбтройштрассе возле светофора, радовалась тому, что сегодня день рождения отца, и никак не могла дождаться момента, когда сможет подарить ему свой портрет.
Жизель, погруженная в свои мысли, ожидала зеленого света светофора, когда внезапно на нее нахлынуло смутное ощущение опасности. Это чувство было сродни порыву теплого воздуха в морозный день, воздуха, который неожиданно ударяет человека в лицо, словно подсказывая, что на него надвигается стена огня.
Она невольно задержала дыхание и растерянно оглянулась. Черный «гольф» на чудовищной скорости вылетел на перекресток и наткнулся на выезжавший справа белый микроавтобус‑транспортер. Завизжали тормоза, водитель «гольфа» рванул руль в сторону, машину занесло и бросило прямо на Жизель.
Со страшной силой заднее крыло ударило ее в бок, ломая кости, словно они стеклянные. Жизель пролетела по воздуху, как кукла, и ударилась головой о светофор на противоположной стороне улицы. Ее череп был раздроблен, как будто по нему проехал грузовик.
Она рухнула на брусчатку.
На несколько секунд воцарилась полная тишина. Словно весь город затаил дыхание, словно не было никаких голосов, никакого рева автомобилей и никакой жизни вообще.
Жизель не двигалась. Кровь лилась у нее из носа, рта и ушей. И всего лишь за несколько метров от нее какой‑то грузовик переехал портрет, написанный маслом, изображавший прекрасную молодую женщину, которая с разбитой головой лежала сейчас в луже крови на улице.
Примерно через час в дверь Йессенов позвонили.
«Это может быть только Жизель», – подумала Яна и распахнула дверь. Она уже хотела раскинуть руки, чтобы обнять дочь, когда увидела, что перед дверью стоят двое полицейских в форме. Их лица были такими серьезными, что у Яны по спине пробежал озноб.
– Фрау Йессен? – спросил один из них низким спокойным голосом.
– Да.
– Я полицайобермайстер Мертен, дирекция два, двадцать седьмой участок, а это мой коллега Есорски. Вы разрешите нам войти?
Он предъявил свое удостоверение.
Яна даже не взглянула на него и открыла дверь.
– А в чем дело? Что случилось?
Полицейские сняли фуражки и прошли в коридор.
«Странно, – подумала Яна, – как только оказываешься лицом к лицу с полицейскими, сразу же вспоминаешь все свои грехи». Две недели назад, например, ее машину сфотографировали возле какой‑то стройки, потому что она превысила разрешенную скорость. Она постоянно игнорировала ограничение скорости на городском автобане, а квитанции, которые получала за неправильную парковку, не задумываясь выбрасывала в ближайшую урну. Наверное, она и сейчас в чем‑то провинилась, просто пока еще этого не знала.
Полицайобермайстер Мертен нервно потирал руки. Судя по всему, ему было не по себе.
Яна не пригласила полицейских в гостиную. Она стояла и смотрела на них выжидающе, однако не враждебно.
– Я сожалею, фрау Йессен, очень сожалею… – беспомощно начал Мертен. – Мне очень жаль, но у нас плохие новости. – Он глубоко вздохнул и вытер со лба несуществующий пот. – Ваша дочь Жизель сегодня после обеда попала в аварию. На светофоре перед пешеходным переходом ее сбила машина, которую занесло. Она получила смертельные травмы.
Яна молча смотрела на полицейских, пытаясь понять то, что только что услышала.
– Что?
Полицейские смотрели в пол.
– Она мертва?
Есорски кивнул.
– Я не понимаю…
Яну била дрожь. Она машинально, как лунатик, открыла дверь в гостиную и вошла туда. Полицейские последовали за ней.
Из кабинета Йонатана доносилась музыка.
Яна оперлась на обеденный стол, чтобы не упасть, в то время как Мертен тихо и деловито описывал случившееся. Она пыталась прислушиваться, но ей было очень трудно сконцентрироваться, она ничего не понимала, надеясь, что все это только плохой сон и что она сейчас проснется. В душе она обращалась к Йонатану: «Пожалуйста, – взывала она, – приди сюда, обними меня покрепче, поговори с этим мужчиной, который рассказывает такие страшные вещи, которые не являются правдой, они не могут быть правдой. И пожалуйста, сделай так, чтобы я больше никогда ничего подобного не слышала»!