Но Ван Расбург подчеркнул слова «у которых учился и с которыми работал», и Огюст принялся составлять список. У него было неприятное чувство, что список важнее самой работы. После долгих раздумий он написал: Лекок де Буабодран, Луи Бари, Альбер Эрнест Каррье‑Беллез и Жозеф Ван Расбург. Может быть, Каррье‑Беллез будет польщен и простит его, а имя Бари произведет особое впечатление. Бари умер в прошлом году и теперь считался знаменитостью. Затем, чтобы избавиться от чувства ученической приниженности, Огюст вырезал у основания статуи свою подпись «Роден», но позади, так, чтобы ее не было видно. Ничто не должно отвлекать внимание от фигуры. Пусть жюри Салона увидит, сколько жизненности в «Побежденном».
Огюст пришел на открытие выставки в Артистическом кружке вместе с Ван Расбургом и Розой. Его охватывал то жар, то холод, то восторг, то страх при мысли о том, что его работа выставлена на всеобщее обозрение, но он старался казаться равнодушным и шел неторопливо. Увидев статую, он невольно убыстрил шаги.
Но нет, это не его «Побежденный». Вокруг было такое изобилие скульптур – куда больше, чем он предполагал. Для Огюста это было неожиданностью, и его охватило чувство потерянности. Куда ни взглянешь, повсюду бесконечные скульптуры и бесконечные залы, а «Побежденного» не видать.
После долгих поисков они обнаружили «Побежденного» в одном из дальних залов. Огюст содрогнулся. Они поместили фигуру в самом неудачном месте, в темном углу, так что на нее можно было смотреть только анфас. Статуя привлекала скандальное внимание. Смеющаяся, издевающаяся толпа собралась перед ней. Кто‑то повесил на руку «Побежденному» листок с насмешливой надписью: «Отлит точно по слепку натурщика». Огюст почувствовал себя заклейменным навеки, он погиб, все кончено. Многие скульптуры делались по слепку, но обвинение в этом считалось оскорблением.
|
|
– Ну успокойтесь, – говорил Ван Расбург и тянул разъяренного Огюста прочь от насмешливой толпы. – Все из зависти!
– Это правда, правда! – услышали они восклицания из толпы. – Совсем как в жизни, значит, слепок. С трупа, без сомнения.
Огюст в отчаянии схватился за голову. И вдруг Роза, движимая внезапным порывом, пробралась сквозь толпу, сорвала оскорбительную надпись и разорвала на мелкие куски. Воцарилась полная тишина. Толпа была напугана таким проявлением неистовства. Сама Роза желала одного: чтобы этим ограничились все неприятности для Огюста; она повернулась и гордой походкой направилась к нему. Он взял ее под руку, и они удалились вместе с Ван Расбургом, который приговаривал:
– Вот увидите, будут и благоприятные отзывы.
Когда все брюссельские газеты принялись поносить «Побежденного», Огюст решил, что больше оставаться в Бельгии нельзя. Он написал опровержение, что все намеки на то, что он пользовался слепком, лишены основания, но шум принял невиданные размеры. Чем больше протестовал, тем больше его обвиняли. Следующая неделя после посещения выставки была самой страшной в его жизни. Каждый раз бывая в Салоне, он видел, как публика издевается и потешается над его работой. Лишь изредка звучали слова одобрения. Ничего особенного, не он первый, не он последний, убеждал он себя, и тем не менее не находил покоя. Он чувствовал себя опустошенным. Если он не будет отомщен, то никогда не сможет лепить.
|
|
Глубоко оскорбленный, Огюст стоял перед бронзовой отливкой «Побежденного» у себя в мастерской – выставка уже закрылась – и терзался вопросом, в чем он допустил ошибку. Все было гармонично в этой скульптуре, а она вызвала скандал. В гневе он схватил было железный прут, но остановился – острая боль пронзила его при мысли, что «Побежденный» погибнет. Это будет убийством. Огюст шагал взад‑вперед по мастерской, бешенство и ненависть душили его. Его «Побежденного» забросали грязью, и эту грязь не отмоешь. Он обессилел, дошел до точки, почти до сумасшествия. Он рассматривал скульптуру, не замечая Розы и Ван Расбурга в дверях. Бросив на «Побежденного» последний прощальный взгляд, Огюст поднял железный прут. Ван Расбург кинулся к нему.
– Вы ведь не их убиваете, – воскликнул он, – а себя!
– Я вам говорила, мосье Жозеф! Я говорила вам, что надо торопиться! – воскликнула Роза.
– Отдайте мне прут, Огюст, – попросил Ван Расбург.
– Я не могу выйти на улицу, все надо мной смеются, – сказал Огюст.
– Значит, сейчас самое время нанести ответный удар. Тем более что некоторым «Побежденный» понравился.
– Некоторым! – презрительно повторил Огюст и замахнулся прутом на всех своих многочисленных врагов. – Почему же меня никто не защитил? Не написал в газеты, которые оклеветали меня? Все прячутся, даже Нейт. Он на маневрах. Нарочно, я знаю. Господи, ну почему они такие завистливые? Может, потому, что я француз? А ведь я все деньги потратил на бронзу.
Ван Расбург сделал вид, что не понял намека, и сказал:
|
|
– Я бы назвал ее «Бронзовый век».
– Век? Бронзовый? – недоумевающе переспросил Огюст.
– Эта фигура из бронзового века.
Огюст посмотрел на «Побежденного» и сердито сказал:
– Это ничего не изменит.
– А может, и изменит. И для чего ему копье? Ведь оно не придает силы.
Огюст заколебался.
– Без копья он обретет новую силу. Он будет в центре внимания, это олицетворение бронзового века и всего, что с ним связано.
– «Бронзовый век», – раздумывая, повторил Огюст. Он отложил в сторону прут, который больше всего беспокоил Ван Расбурга. И представил себе фигуру без опоры, как гимн человеческой плоти. Одновременно она станет более поэтичной. Впервые за долгое время Огюст улыбнулся. И молча убрал копье.
– А он красивый, – прошептала Роза.
– Ну как, вам стало лучше? – удовлетворенно сказал Ван Расбург.
– Мне бы выставиться в Париже. Знаете, Жозеф, вы правы, бельгийцы мне завидуют, потому что я француз. Если бы парижский Салон его принял, – продолжал Огюст, – я был бы отомщен.
– Вам потребуются огромные связи, – сказал Ван Расбург.
Огюст преобразился. Сама мысль о возвращении в Париж была бальзамом.
– Значит, конец нашему партнерству, – сказал Ван Расбург.
– Мне очень жаль, Жозеф, но что поделать? Я и так слишком долго отсутствовал.
– А если они отвергнут статую? Это возможно…
– Вполне возможно, мой друг. Они и раньше отвергали все, что я представлял. Но нужно же когда‑нибудь решиться. Если я не решусь, никогда себе этого не прощу.
– А всего пять минут назад вы хотели уничтожить статую, – сказал Ван Расбург, изумляясь человеческому непостоянству.
– Я назову ее «Бронзовый век». Это более доступно пониманию.
– Я не против того, чтобы расторгнуть наше партнерство, – сказал Ван Расбург, – только в настоящий момент, Огюст, я не смогу выплатить вам все наличными.
Огюст промолчал, он решил, что Ван Расбург пользуется этим предлогом, чтобы помешать расторжению их соглашения.
Наступила мучительная пауза, и тогда Роза спросила:
– Значит, дорогой, мы вернемся в Париж? Навсегда?
– Да. Только нет денег.
– Ты потратил все, что скопил, на натурщика? – спросила она.
– Послушай, – прервал он, покраснев от раздражения. – Тебя это не касается…
– Извините. – Ван Расбург направился к двери. В дверях он сказал: – А скульптура отличная. Помните об этом, Огюст.
Когда шаги Ван Расбурга затихли, Роза сказала Огюсту:
– А будь у нас тысяча франков?
– Перестань болтать! Откуда у меня столько денег?
– Но этого достаточно?
– Мне хватило бы и пятисот. – Ты и меня возьмешь?
– Да! Но чего болтать попусту.
Роза медленно подошла к шкафу, достала старую сумку, на миг, как величайшую драгоценность, прижала ее к груди и бережно подала Огюсту. Он едва поверил своим глазам, увидев, сколько оттуда посыпалось денег: грязные металлические франки, истрепанные, связанные в пачку банкноты, монеты в десять су, монеты в сорок су, многие до того истертые, что не понять, какого они достоинства, почерневшие от времени луидоры. «Их собрала ее любовь», – подумал Огюст, почувствовав внезапный укор совести. Но тут же рассердился: как она посмела утаить это от него?
– Откуда они у тебя?
– Я шила в твое отсутствие и откладывала.
– Я больше года никуда не уезжал.
– Дорогой, но когда ты лепишь, то все равно что в отъезде. Тут, верно, около тысячи франков. – Это прозвучало как вопрос, на который она ждала ответа.
– Целая тысяча? – Он не верил.
– Думаю, девятьсот пятьдесят. Я откладывала с тех самых пор, как приехала в Брюссель. Почти шесть лет.
Ему стало стыдно, но не мог же он просить у нее прощения за свою грубость. Он скульптор, не муж.
– Милая Роза, видно, мне никогда тебя не понять.
– Теперь ты счастлив, дорогой?
– Почти, – ответил он. – Теперь я могу выставляться в Париже…
– Мы вернемся туда?
– И как можно скорее. – Он задумался и вдруг отдал ей деньги. – Не могу их взять. Спасибо тебе, но не могу. Ты отрывала от себя, а что я дал тебе взамен?
Роза хмыкнула и заметила с крестьянской проницательностью:
– Тебе очень идет, Огюст, когда ты такой серьезный.
– Я всегда серьезный, когда меня что‑то волнует.
Они грустно улыбнулись друг другу. Роза отдала сумку с деньгами ему в руки. «Его замечательные, сильные, прекрасные руки», – думала она. Он притянул ее к себе. Она чувствовала, как пальцы впились ей в ладони, огрубевшие от домашней работы и ухода за мастерской. Какая радость быть ему полезной! Огюст поцеловал ее, и она подумала: «Господи, как я его люблю!»
– Другой такой, как ты, нет, милая Роза, – сказал Огюст, – пожалуйста, всегда оставайся такой. – Ее щедрость глубоко тронула его, правда, она не явилась неожиданностью. Он вдруг нахмурился. Почему она так плохо одета? – Отчего ты всегда носишь только черное и серое? Ты ведь знаешь, что я люблю яркие цвета.
Роза опустила глаза и покраснела.
– Разве у тебя нет самолюбия? – Щедрым жестом он подал ей пятьдесят франков из ее же собственных денег, затем вдруг прибавил еще пятьдесят и сказал: – Купи себе новое платье. Два платья.
– А зонтик? Мне всегда так хотелось зонтик, Огюст.
– Хочешь, чтобы я подарил? – Он снисходительно улыбнулся и сказал: – Ладно, раз уж тебе так хочется. Но только смотри, такой, чтоб подходил к платьям и чтоб яркий.
– Такой, как тебе нравится, дорогой.
– И подумать только, что бы ты могла сделать на эти деньги, – задумчиво добавил он.