– Что же вы не оборонялись? – спрашивает Егоров.
Зуйков смотрит на него, словно первый раз его видит.
– Обороняться! Нас двадцать человек было, а их сотни четыре. Ладно, начальник штаба не растерялся. А то бы многие там остались…
Вот тебе и «Солнце». Вот тебе и ругань Кохова и оскорбления Грибана. Отыграться на нас, радистах, можно. Но как мы могли в то время установить связь, если Журавлев драпал вместе со всеми?
Если верить Зуйкову, в Нерубайке сейчас целый батальон немцев. Они с минометами и бронетранспортерами. Понаехали автоматчики‑мотоциклисты. И кто знает, не взбредет ли им в голову ударить по нашей высотке с тыла? Кохов, пожалуй, вчера был прав, что на этом «ключе к обороне» можно оказаться запертыми на крепкий «замочек». Судя по всему, не обманывает чутье капитана…
Ведем немного отдохнувшего Зуйкова к комбату. Он так и не успел отогреться. Зябко поеживается, потуже запахивает шинель, застегивает ее на все крючки.
– А что вы тут мерзнете под машиной? Почему в блиндаже не живете? – спрашивает сержант, прикрывая лицо от ветра прохудившейся во многих местах вязаной шерстяной варежкой.
– Не построили нам здесь общежития. А самим строить нет смысла, – говорит Юрка. – Ты вот, Семеныч, в приметы веришь. Веришь, я знаю. А я давно приметил – только устроишься капитально на одном месте, сразу перегоняют на другие позиции.
– Да у вас тут рядом готовый блиндаж. Я прямо на него наткнулся. Думал, вы там. А он пустой.
– Где?
– Вот тут рядом. Вон бугорок виднеется.
– Ну‑ка, Дорохов, разведай. Проверь показания сержанта и доложи, – приказывает Смыслов.
Шагаю к бугорку, который на поле, изрезанном бороздами, едва заметен. Рядом с холмиком открывается щель. И в самом деле – блиндаж. Вниз к грубо сколоченной дощатой двери сбегают земляные ступеньки. Внутри пахнет сыростью. Но сделано все добротно. Нары, сооруженные из прямых, ровных жердей, застланы примятыми мелкими кустиками. Подпорки из неотесанных толстых бревен наполовину спрятаны в земляные стены. Слева от входа печурка с потемневшей золой. Рядом с ней похожая на высокий пенек подставка, на которой стоит давно потухшая лампа‑гильза. А сверху три наката из массивных обрезков берез и осин.
О таком убежище мы могли только мечтать. Лес совсем рядом. Дров сколько угодно: топи и сиди у печурки, грейся в свое удовольствие.
Сегодня же отпразднуем здесь новоселье. Натопим – и выветрится вся сырость. Натаскаем свежих веток. Застелим нары брезентом. Это же чудо! Подземный дворец! Хотя и вместит он человек семь‑восемь, не больше.
Спешу поделиться радостью со Смысловым и Бубновым. Расчетам нельзя уходить от машин, а нам можно. Теперь мы не будем стеснять их. Наоборот, они будут ходить к нам греться…
Смыслов тоже радуется:
– Надо Бубнову показать. Пошли к нему.
Командир взвода слушает нас рассеянно. Не поймешь – доволен он или нет. Выслушав, приказывает:
– Смыслов, займись блиндажом. Заряжающих пригласи. Они помогут. А ты, Дорохов, пойдешь с Коховым в штаб батальона. Капитан останется там и будет поддерживать постоянную связь с командным пунктом бригады и штабом полка.
Вот тебе и новоселье!.. Рано я обрадовался. «На переднем крае все переменчиво…» От кого‑то я слышал такую фразу. Пожалуй, от самого Бубнова. И сейчас убеждаюсь в этом на собственной шкуре. Кажется, я начинаю набираться опыта…
…Мы пересекаем балку. Поднимаемся по скользкому лесистому склону на соседнюю высотку, которая на коховской карте отмечена цифрой 198.
Осторожно, по‑заячьи оглядываясь по сторонам, впереди семенит Зуйков. За ним Кохов. Сзади с автоматом, снятым с предохранителя, следую я. Перед выходом капитан проверил у нас оружие, и сам, кроме пистолета, захватил автомат.
– Кто знает, может быть, там, где Зуйков ползал на пузе, придется прорываться с боем, – сказал он Грибану на прощанье.
Минуем лесок и поднимаемся к большой соломенной скирде, одиноко возвышающейся на лысом поле.
– Вот тут меня обстреляли, – оборачивается Зуйков. – А откуда стреляли, так и не понял.
Кохов передает автомат сержанту, приказывает нам замаскироваться в соломе, а сам долго, пристально смотрит в бинокль то в одну, то в другую сторону. Наконец он решает пройти опасное место поодиночке:
– Давайте сделаем так… Сначала пойдет Зуйков. За ним я. Если всем сразу двинуться, группу заметят. Давай, Зуйков, двигай. Стрелять будут – ложись и ползи!
Зуйков перебрасывает автомат за спину и идет вперед. Метров через пятьдесят он оглядывается, машет нам рукой, приглашая последовать за ним, а сам устремляется вперед тяжелой медлительной рысцой. Но капитан не спешит.
– Успеем, Дорохов. Подожди, – говорит он, сверля глазами спину сержанта. – Не зная броду – не суйся в воду. На передовой все надо делать с умом.
По голосу Кохова я чувствую – он волнуется. Это заметно и по его сузившимся глазам и по тому, как нервно перебирает он пальцами тоненький ремешок бинокля.
Зуйков снова переходит на шаг, опять оборачивается и снова машет рукой. Он уже далеко – до него метров триста.
– Ну, Дорохов, теперь ты давай. Быстро. Я за тобой.
Стараюсь следовать Васиному примеру: сначала иду не спеша, потом прибавляю шаг и бегу до тех пор, пока не догоняю поджидающего меня сержанта.
– Здесь уже не достанет. Тут мы скрыты вот тем бугром, – с облегчением вздыхает Зуйков. – По‑моему, они били оттуда.
Теперь очередь капитана. Придерживая кобуру с пистолетом, Кохов бежит резво, вприпрыжку, время от времени поворачивая голову вправо и влево. А пожалуй, не зря опасается капитан. На нас с Зуйковым немцы могли просто не обратить внимания: мы совсем неприметные в своих серых солдатских шинелях. А на Кохове полушубок. В бинокль или оптический прицел нетрудно разглядеть, что он офицер.
Но все кончается благополучно… Проходим несколько километров по мерзлому полю и спускаемся в балку, где, по сведениям Кохова, должен быть командный пункт саперного батальона.
Здесь нас ожидает сюрприз: на дне оврага, у входа в блиндаж, обхватив обеими руками толстый коричневый портфель, на ящике из‑под снарядов сидит начфин полка лейтенант Гальперин.
Его лицо густо поросло рыжей до красноты щетиной. Хромовые сапоги и полы шинели заляпаны грязью. На шее, поверх высокого воротника гимнастерки, серо‑зеленый клетчатый шарф. Увидев нас, Гальперин порывисто бросается к Кохову. От бурной нескрываемой радости на рыжих ресницах лейтенанта появляются слезы.
– Это счастье, счастье, что я вас нашел, – почти шепотом, растроганно выговаривает Гальперин, хватая Зуйкова и капитана за рукава. – Я здесь целую ночь просидел. Вот тут на этих ящиках. Понимаете, целую ночь!..
Он торопится скорее высказать все, что накопилось, и словно боится, что мы пройдем мимо, не станем слушать.
– Я не мог найти батарею Грибана. Я не могу выдать им деньги. Я не имел права пойти один, – проглатывая слова, буквально захлебывается начфин. А мы стоим, растерявшись от неожиданной встречи, и с удивлением разглядываем лейтенанта, всегда чистенького, всегда выбритого, а теперь грязного, обросшего и помятого.
Немного успокоившись, Гальперин доверительно сообщает, что в портфеле у него солидная сумма денег, что командир полка приказал ему отправиться на высотку к Грибану – выдать артиллеристам денежное содержание.
«И зачем это было делать? На что они нам – деньги. Уж не думает ли полковник, что на нашей высотке есть промтоварные магазины и «Гастрономы»?»
Но хотя мы все трое искренне удивляемся такому приказу, начфину от этого не легче. Он обязан как можно быстрее попасть на высотку.
– А ты отдай портфель Дорохову. Он один отнесет, – неожиданно предлагает Кохов.
Гальперин вздрагивает, застывает, смотрит на капитана с испугом.
– Вы что!? Разве так можно шутить!.. – Его желтые ресницы начинают часто‑часто моргать. Гальперин с опаской оглядывается на солдат, которые расположились поблизости и прислушиваются к нашему разговору.
Вслед за Коховым мы сходим по ступенькам в блиндаж – в капитальное сооружение, какие умеют строить, наверное, только саперы. Ведущая вниз траншея с земляными ступеньками по бокам выложена горбылем. Массивная дверь сделана из толстых и добротных, гладко обструганных досок. А сверху пять рядов бревен. Такой накат способен выдержать солидную бомбу, не говоря уже о снарядах любого калибра.
В дверях нас встречает тучный седой майор. На его гимнастерке поблескивает добрый десяток орденов и медалей.
И здесь, в блиндаже, тоже все сделано капитально и аккуратно. Стена, к которой вплотную примыкает массивный стол, задрапирована широкими досками. Между ними нет ни одной, даже самой крохотной щелки. За перегородкой, возведенной до середины землянки, видна самодельная кровать. Она покоится на чурбаках, врытых в землю. Вторая такая же койка у стенки справа. На кроватях синие байковые одеяла и настоящие пуховые подушки, которых я не видел уже давненько. У нас в полку даже Демин не возит с собой подушек.
Пока Кохов беседует с майором, продолжаю рассматривать помещение. У каждой койки по табурету. В углу буржуйка. На ней зеленый эмалированный чайник – наверное, трофейный. У стола две скамейки – настоящие, с ножками и распорками. На самом видном месте цветной портрет Сталина, вырезанный из журнала. Над телефоном и картами, разбросанными на столе, висит офицерская планшетка. В блиндаже и тепло, и светло, и как‑то по‑особому, по‑домашнему уютно. Саперы, построившие блиндаж, наверное, сумели угодить своему командиру.
Отдохнуть бы здесь денек‑два, поспать на этих пуховых подушках, погреться у жарко натопленной буржуйки, посидеть с книжкой под настоящей электрической лампочкой, от которой по потолку и стене тянется толстый резиновый шнур – вниз, в угол, к автомобильному аккумулятору, прикрытому сверху фанерой.
Наговорившись вдоволь с майором, выяснив все вопросы, Кохов заметно оживляется. Он шутит, улыбается, отпускает колкости. Наконец капитан отрывается от карты, над которой они колдовали вместе с командиром саперного батальона.
– Значит, так, – говорит он бодро и весело. – Зуйков пока будет со мной. А ты, Дорохов, отведешь товарища лейтенанта на батарею. Я остаюсь здесь, на командном пункте батальона.
Выговорившись, Кохов доверительно посматривает на майора, снимает полушубок, небрежно бросает его на кровать и поворачивается к нам с Гальпериным.
– Дорохов, сейчас пойдете туда, откуда мы прибыли. Второе. Вам со Смысловым поочередно являться ко мне с донесениями через каждые четыре часа. Понятно?
– Ясно.
– Повтори.
– Являться с донесениями через каждые четыре часа по очереди со Смысловым.
– Правильно! Люблю, когда понимают сразу.
Кохов удовлетворенно смеется.
– Минутку, еще на все. Сейчас товарищ майор даст пакет командиру саперной роты. Передашь его Грибану. Пусть он срочно обеспечит доставку пакета товарищу лейтенанту…
– Редину, – подсказывает майор, подписывая бумажку. Он вкладывает листок в конверт и протягивает его мне:
– Учтите, секретное.
…В обратный путь мы шагаем вдвоем с Гальпериным. Я иду впереди, потому что лейтенант упорно уступает дорогу.
– Я очень беспокоюсь за деньги и не спал целую ночь, – жалобно, искренне и проникновенно говорит Гальперин. Он вообще искренний человек и не умеет скрывать своих чувств. И лейтенантом он стал, наверное, по какому‑то недоразумению. Все манеры, привычки, слова у него предельно штатские. Он даже не умеет, не научился приветствовать по‑военному. И армейская форма сидит на нем как‑то боком, разъезжается на его фигуре и вкривь и вкось.
Рассказываю, что на нашем пути будет опасный участок, который простреливается немцами. Гальперин неожиданно забегает вперед, останавливает меня и с детской непосредственностью восклицает изменившимся голосом:
– А как же деньги?! Мы не имеем права идти на риск!
– Но у нас нет другого пути.
Я долго объясняю ему обстановку. Гальперин стоит передо мной встревоженный, нахохлившийся и слушает с преувеличенным вниманием. В конце концов уяснив, что особой опасности нет, что час назад мы без помех прошли этой дорогой втроем, он отступает в сторону, и мы снова двигаемся вперед к скирде…
Хлюпают под ногами калужины – не промерзшие в глубину борозды, хрустят прихваченные морозом верхушки кочек…
«А Кохову повезло… Сейчас он, наверное, отправил Зуйкова на пост, а сам уже отдыхает в мягкой теплой постели или сидит у железной печки, первый раз по‑настоящему отогревается за все эти тревожные и холодные дни и ночи…»
Впереди, в нескольких метрах от нас, с верхушек борозд взбиваются крохотные пепельно‑серые фонтанчики. И тотчас же раздается противное взвизгивание пуль, отскакивающих от земли рикошетом.
– Бежим!!.
Пригнувшись, втянув голову в плечи, бросаюсь вперед и бегу, не оглядываясь, больше ничего не видя перед собой, кроме мелькающих под ногами борозд. Останавливаюсь за скирдой. Оглядываюсь на лейтенанта и застываю от страха и удивления.
Гальперин лежит вниз лицом. Не поднимая головы, он то и дело выбрасывает перед собой портфель и, словно подтягиваясь к нему, медленно, по‑пластунски продвигается вперед. А вокруг него все больше и больше белесых фонтанчиков, взбиваемых пулями. Его расстреливают из пулемета!
– Бегом! Бегом! – кричу ему во все горло. Но он словно оглох. Каких‑нибудь тридцать метров осталось ему до скирды. Пробежать их можно в считанные секунды, а так он не доползет. Потому что немцы все равно его видят и все это время будут его расстреливать. Неужели он этого не поймет?!
«Фью‑фью‑фью…» Пули сверлят высокие борозды перед его носом.
«Ну зачем было ложиться! Надо бежать, бежать!..»
Фонтанчики грязного снега вспыхивают сбоку и сзади. На этот раз недолет. А лейтенант все ползет и ползет. Ни разу не подняв головы, ни разу не взглянув в мою сторону. А может ему забило песком глаза? Так бывает, если пуля ударит в землю перед самым лицом…
Я как‑то должен помочь ему. Как? Подбежать – значит привлечь внимание немцев. Они сразу взбесятся, усилят огонь. А сейчас обстрел затихает. Пожалуй, немцы теряют его из вида… Лейтенант больше не выбрасывает портфель вперед. Волочит его по кочкам. Переваливаясь с боку на бок, он отталкивается от борозд и коленями и ступнями. И мне кажется, что его не оторвет сейчас от земли никакая сила.
Вот до скирды остается несколько метров. Подбегаю и подхватываю Гальперина под руки.
«Фью‑фью…»
Поздно! Мы на четвереньках ползем по мерзлой соломе. За скирдой помогаю ему подняться, но он не хочет. Садится, кладет портфель на колени и жадно, часто вдыхает воздух. Глаза его расширены. В них безумная радость.
Лейтенант стаскивает с себя шарф, вытирает им грязные щеки, нос и наконец улыбается какой‑то жалкой, вымученной улыбкой.
– Я первый раз под обстрелом, – виновато произносит Гальперин. Глотнув побольше воздуха, он неожиданно спрашивает:
– Ну зачем вам деньги? Ну зачем они вам?!.
И в самом деле – зачем? Мы спокойно бы их получили и после, когда закончится оборона высотки. Получили бы все, кто останется жив. А погибшим они все равно не нужны.
Как могу, успокаиваю лейтенанта. А он не слушает – сидит на мерзлой соломе, судорожно обхватив портфель, и повторяет одно и то же:
– Это же глупо!.. Это же глупо… Это же глупо…
„Пушечный снайпер“
Сергея Левина в полку называют «пушечным снайпером». Говорят, что это неофициальное звание бывалый старшина оправдывает и на передовой и в тылу. На полковых учениях он будто бы всегда стреляет последним. Иначе макетов не напасешься: после его выстрелов от бревенчатых и дощатых макетов, изображающих танки, остаются только груды досок и щепок.
А здесь, на высотке, Левин явно скучает, томится от вынужденного безделья. Мы сидим на ящиках из‑под снарядов, радуемся выглянувшему солнцу, безоблачному небу и тишине. Похозяйничав на высотке два дня, метель унеслась на запад, за лес. Она начисто смела с поля пушистое белое покрывало, обнажила темные отвалы борозд.
Потемнела и дорога, протянувшаяся от Омель‑города к Нерубайке. По ней движутся грузовые машины. Из открытых грузовиков поблескивают на солнце солдатские каски. Немцы ведут себя нагло – открыли регулярное сообщение у нас под носом, у всех на виду. Отсюда хорошо различимы даже фигурки мотоциклистов, которые стремительно обгоняют колонну автомашин.
Не отрывая от дороги взгляда, Левин свертывает самокрутку.
– Разве это война! Игра в кошки‑мышки, а не война, – говорит он, прищурившись, словно примериваясь к колонне. – Подогнать бы сейчас пушку к тем кустикам и такую кашу заварить можно!..
Это он говорит специально для Грибана, который сидит рядом с нами и тоже наблюдает за движением на дороге.
Левин не первый раз грозится наказать обнаглевших фрицев. Но комбат по‑прежнему непреклонен:
– Я же сказал тебе, что приказано держать оборону и первыми в бой не вступать. И вообще потерпи. Успеешь навоеваться и здесь. Это я тебе гарантирую.
Наш разговор прерывает Смыслов, окончательно переквалифицировавшийся в разведчика‑наблюдателя.
– Справа на высотке блуждающий фриц, – кричит он от блиндажа. – Топает в направлении батареи!
Оглядываемся. На соседней высотке одиноко маячит долговязая фигура солдата. Он идет, выставив автомат, останавливается, смотрит на нас, делает еще несколько шагов, снова замирает на месте.
– Разведчик! Сейчас я его шугну, – кричит Юрка. Он щелкает предохранителем автомата и отбегает.
– Смыслов, на место! – одергивает его Грибан. – Из твоей трещотки не достанешь отсюда!
– Точно, разведчик. Как лиса вынюхивает. – Это голос Сережки Левина.
Между тем солдат перекидывает автомат за спину, поворачивает обратно и идет, изредка оглядываясь. Грибан опускает бинокль. Глаза его загораются каким‑то озорным огоньком. Мельком взглянув на него, Левин вскакивает с места и просит почти умоляюще:
– Разрешите, товарищ старший лейтенант! Я из него салат сделаю.
– Упускать нельзя. Ни в коем случае, – задумчиво произносит Грибан и отрубает коротко:
– Один снаряд!
– Есть снаряд!
Левин и механик‑водитель Шаронов проворно взбираются на машину и исчезают в люке. Выпустив струю серого дыма и стрельнув искрами, стальная «клушка» неуклюже сползает со своего гнезда и тяжело разворачивается на месте. Хобот ее орудия медленно поднимается вверх, останавливается, сдвигается в сторону.
Будто почуяв недоброе, гитлеровец останавливается, выжидательно глядит в нашу сторону и, неожиданно повернув на сто восемьдесят градусов, семенит на гребень высотки. Успеет ли выстрелить Левин? Попадет ли «пушечный снайпер» в такую необычную цель?
– Тикай, бо тарарахне! – громко произносит Смыслов. Но воздух раскалывается, заглушив его голос. Рядом с фигурой немца мгновенно вырастает землистый куст взрыва. Нам хорошо видно, как, сделав два неуверенных шага, солдат спотыкается и падает вниз лицом.
– Кранты! Один ноль в пользу Левина, – констатирует Юрка. Но он опять не успевает договорить. «Убитый» вскакивает и широкими прыжками взбегает на самую верхушку высотки. Еще немного, несколько шагов, и он скроется за перевалом, где его не достать…
Снова раскатисто и упруго грохочет выстрел. На этот раз чернота разрыва целиком скрывает вражеского разведчика. Медленно‑медленно рассеивается дым. Нет, теперь Левин не промахнулся: немец лежит, застыв в неудобной позе, рядом с воронкой.
– Здорово! Нажал кнопку – и орден, – Юрка подталкивает меня под локоть и переходит на шепот: – Как по‑твоему, наградят за это Серегу?
– Могут, конечно…
Самоходка ползет к своей яме. На ходу поднимается люк, и из него высовывается улыбающаяся физиономия Левина. Его белые льняные волосы торчат в разные стороны.
– Товарищ гвардии старший лейтенант, ваше приказание выполнено. Противник отправлен на небеса, – кричит он сверху.
Не спеша – он все делает степенно – Левин спрыгивает на землю. Но Грибан встречает его довольно холодно.
– Кто разрешил расходовать второй снаряд?
В ожидании ответа губы Грибана плотно сжаты и потому становятся тоньше. Кажется, его взгляд не предвещает Левину ничего хорошего.
– Он мог скрыться. Что я, не понимаю? – старшина растерянно и смущенно разводит руками. Такого оборота он явно не ожидал.
– Не твое дело. Приказ слышал?
– Так точно. Я пока не глухой, – наводчик вытягивается по стойке смирно. И это еще больше злит Грибана.
– Срам! Ты же первая скрипка на батарее, а на одного вонючего гада выпустил два снаряда!..
– В будущем постараюсь пятерых одним укокошить. И будем в расчете, – спокойно предлагает Левин. – К тому же я по Уставу обязан проявлять инициативу.
– Сначала выполни приказ, а потом и инициативу проявляй, понял? Я разрешил один снаряд, а ты – два. Вот Егорову я бы три разрешил. А тебе – нет… Запомни!
А глаза Грибана уже улыбаются. Появляется смешинка и на лице Левина. Слишком хорошо понимают они друг друга, чтобы долго разговаривать на повышенных нотах.
– Ставьте машину на место, – наконец говорит Грибан примирительным тоном. – Смыслов и Дорохов! Сходите к убитому и обыщите его. Не сейчас, а то подстрелят, как зайцев. Вечером. Если есть документы, забрать.
– Будет сделано, – весело откликается Юрка, позабыв сказать набившее оскомину «есть». А вообще комбат отдал свое приказание таким тоном, что вытягиваться перед ним было бы просто нелепо. На лице Левина мелькает улыбка. Он подходит к люку механика‑водителя, делает знак рукой – «становись на место!»
Грибан смотрит на Сергея. Перехватываю его взгляд, и меня поражают глаза комбата. Только что злился, и вдруг столько в них доброты и тепла. Это понятно – Левин его гордость, его любимец, его первая опора на батарее.
…Вечером, когда высотку окутывают сумерки, мы отправляемся к убитому. Гитлеровец лежит в странной позе. Кажется, он сначала присел на корточки и из такого положения рухнул вперед: одна нога так и осталась подвернутой. Руки судорожно вцепились в мерзлые кочки. На маскировочном халате, во многих местах распоротом осколками, следы запекшейся крови. Воронка от снаряда в трех‑четырех шагах.
Я смотрю на белые, шевелящиеся на ветру волосы, на красивый, окаменевший от холода профиль солдата, и мне нисколько его не жаль: этот получил свое…
– Смотри вперед, а я обыщу, – тихо говорит Смыслов, наклоняясь над трупом, и начинает обшаривать убитого.
Поворачиваюсь в ту сторону, куда кивнул Юрка, и вскрикиваю от неожиданности.
В дымчатом вечернем сумраке в какой‑нибудь сотне метров от нас маячат две фигуры. С каждым шагом они становятся все различимее… Идут прямо к нам.
– Ложись, – шипит Юрка, опускаясь на живот рядом с убитым. Он быстро выхватывает что‑то из карманов солдата, снова лихорадочно шарит руками у него под шинелью и проворно, словно ящерица, отползает назад. Я следую за ним.
– Стой! – Юрка говорит почти шепотом. Он щелкает затвором, ложится поудобнее в борозду и, приготовившись стрелять, берет приближающиеся фигуры на мушку.
– Хальт!
Я вздрагиваю. Это, наверное, для храбрости заорал Юрка. А в ответ доносится спокойная немецкая речь. «Видимо, гитлеровцы принимают нас за своих?!»
– Огонь по гадам, – сквозь зубы цедит Смыслов, и его автомат выплескивает несколько коротких очередей. Подхлестнутый выстрелами, я торопливо нажимаю на спуск. Мой ППШ крупной дрожью бьется в руках, словно хочет вырваться, а меня охватывает какое‑то радостное возбуждение.
– Хенде хох! – изо всех сил кричу в темноту. Но слова заглушаются ответными выстрелами. По вспышкам сразу понятно, что стреляет один. «Значит, одного подстрелили».
И как‑то сразу, мгновенно наступает звенящая тишина.
– Сколько их там? – шепотом спрашивает Юрка.
– Видел двоих.
– А сейчас?
– Не видно ни одного.
Стало еще темнее. Я вглядываюсь в загустевшие сумерки до боли в глазах. Но фигуры солдат словно растворились в вязком темном тумане.
– Бумажник я забрал. Давай по одному восвояси, – командует Юрка. – Иди первый. Не поднимайся.
Пригнувшись, отбегаю назад. Юрка выпускает в темноту длинную очередь и подползает ко мне.
– В ловушку бы не попасть, – говорит он, поднимаясь. – Надо быстрее драпать.
Оглядываясь по сторонам, спешим вниз в лощинку. Юрка взбудоражен не меньше меня. Это сразу заметно: как только достигаем балки, где мы в абсолютной безопасности, он начинает говорить без умолку:
– Интересно, влепили мы им или нет? Если живы остались, наверняка их понос прошиб.
На душе становится легко и безоблачно, словно после большой удачи, хотя ничего особенного как будто и не случилось.
– А здорово я с ними шпрехал?! – Юрка не скрывает удовлетворения собой. Он смеется. И улыбка, заразительная и ехидная, не сходит с его лица всю дорогу до самой землянки, у которой нас встречают почти все батарейцы.
– Наконец‑то! Я уже хотел посылать на выручку, – говорит Грибан, когда Смыслов передает ему толстый бумажник. – Думал, в засаду попали.
– А мы и в самом деле попали, – не моргнув глазом, невозмутимо докладывает Юрка. – Подходим, а там, кроме убитого, еще два живых фрица нас дожидаются. Дорохов им кричит: «Хенде хох!», а они стрелять.
Грибан недоверчиво косится на меня:
– Правда, кричал?
– Кричал.
– И как начали они лупить, – Юрка увлекается и описывает ночной бой «двое на двое»: – Я тоже решил с ними по‑ихнему поговорить, они опять за автоматы. Пришлось применить огнестрельное оружие. – Он прикладывает автомат к плечу и наглядно показывает, как мы «применяли оружие». Для большей убедительности Юрка звонко щелкает языком, изображая серию выстрелов.
– Вы их убили? – заблестев глазами, спрашивает Егоров.
– Может, и укокошили. А может, ранили, – маневрирует Юрка, уклоняясь от прямого ответа. – Если ранили, то они уползли.
– А может, вы от них уползли? – спокойно спрашивает Левин и подозрительно посматривает на Смыслова. Но того не так‑то просто поймать на слове.
– Нам было приказано принести документы. Преследовать не имели права. Понятно?
И как все ловко у него получается. Даже я начинаю верить, что все именно так и было, как он представил: нам пришлось с боем отбивать труп у охранявших его солдат. Юрка убедил в этом всех. Даже меня. Во всяком случае, мне начинает казаться, что, может быть, не во всем, но в принципе Юрка прав.
Лина
Юрка обо всем узнает первым – кого ранило или убило, в кого влюбился майор Иванов или капитан Сидоров, кого к какой награде представили и кому вместо ордена в штабе корпуса «показали дулю». Однажды он сообщил, что дочь командующего фронтом генерала армии Конева – офицер‑танкист и что зовут ее Аня. Выяснили в авторитетных источниках. Оказалось – чистая правда.
Все новости расходятся по полку с его легкого языка. Порою можно подумать, что у него не два, а четыре уха. Но в последнее время он заскучал. Наверное, от недостатка сногсшибательных новостей, о которых можно вдоволь порассуждать на досуге, а, может, и оттого, что несколько дней подряд мы живем без особых тревог и волнений, если не считать «булавочных уколов» немецкой пехоты.
Но сегодня Юрка снова выступает в своем амплуа. Он врывается в землянку взволнованный, возбужденный, и слова выплескиваются из него, как пули из автомата, – то короткими, то длинными очередями.
– Вы тут сидите и ничего не знаете?!
Оглядев наши постные лица и сделав многозначительную паузу, Юрка выпаливает одним духом:
– Эх вы! Как кроты забились под землю и дрыхнете. Теперь не усидите тут. К нам такой сержант прибыл! В хромовых сапожках, в новеньком полушубочке. Глаза – во! Идет, словно пишет…
– А пишет, как рисует. А рисует, как курица лапой, – улыбается Бубнов, подстраиваясь под интонацию Юрки. – Ты бы, Смыслов, лучше кашу сварил.
Юрка буквально набрасывается на командира взвода:
– Товарищ лейтенант, вы не смейтесь. Вы поглядите сначала. Сержант‑девчонка… Вы увидите – упадете. Молоденькая. Глазищи черные – так и ест ими. Из‑под шапки кудряшки выскакивают. А фигурка! – он закатывает глаза. – Любая балерина зарыдает от зависти. Говорит, к нам на высотку прислали. И откуда такая краля!?
– Наверное, артистка Большого театра, – приподнимается на локте Бубнов. – Отбилась от труппы. Узнала, что здесь Смыслов, – и сразу сюда.
Но Юрка уже завелся, как говорится, с одного оборота, и теперь его не остановишь, хоть из пушки стреляй над ухом.
– Вот сейчас подошла, спрашивает: «Это высотка 202,5?» Я говорю: «Да». «Наконец‑то нашла», – говорит. Сейчас на ящиках сидит – отдыхает. Я с ней минут пять поговорил – сразу втюрился, честное слово.
– Неужели правда, такая красавица? – с нескрываемым интересом спрашивает Кравчук. И мы наперебой забрасываем Смыслова вопросами.
Довольный произведенным эффектом, Юрка старается продлить дорогие его сердцу минуты всеобщего внимания и явно затягивает разговор… Наконец мы узнаем, что девчонка‑сержант – санитарка саперного батальона, что прибыла она на высотку в распоряжение командира роты гвардии лейтенанта Редина и что жить она будет, наверное, в нашей землянке: «не на морозе же оставлять такое созданье».