– Товарищ лейтенант, мы же связные от батареи с командным пунктом вашего батальона. Днем и ночью к вашему майору ходим. На вас работаем, а вы на мороз нас хотите выгнать.
– На готовенькое хорошо приходить. А мы в окопах звезды считаем. Ребята вторую неделю тепла не видят. – Лейтенант устало и хмуро смотрит на Юрку. Он опускается на нары напротив печурки, и теперь его лицо освещается ярче.
Ротный совсем молодой. Заметно, что он не брился давным‑давно, а усы так и не выросли. Только длинные отдельные волосинки венчиком торчат вокруг крупной родинки над верхней губой. У лейтенанта низкий широкий лоб, острые, упрямые скулы. На середине подбородка крохотная круглая ямочка – можно подумать, что она осталась от удара дробинки.
Понемногу отогреваясь, кажется, он оттаивает и внутренне.
– Ладно, – произносит Редин после затянувшейся паузы. – Освободите мне место. Если уместимся – оставайтесь.
Юрка отодвигает свой вещевой мешок к стенке и, удовлетворенный исходом словесного поединка, миролюбиво ворчит:
– Здесь еще пятерым места хватит. Ты, Сашка, придвигайся ближе ко мне. На моем мешке будем спать, а твой лейтенанту под голову отдадим… Ложитесь, товарищ лейтенант. Пожалуйста…
Командир роты молчит. Подавшись вперед, к огню, он сидит неподвижно, словно в оцепенении. Мы с Юркой перестилаем шинель. Отодвигаемся подальше от безмятежно храпящего Зуйкова. Места, конечно, хватит: мы спали здесь всемером. Я заглядываю в лицо лейтенанта. Он уперся руками в колени. Голова опустилась на грудь. Глаза закрыты. «Спит?!»
– Товарищ лейтенант, – я трогаю его за плечо, и он вздрагивает всем телом, оборачивается, смотрит незрячим, ничего не понимающим взглядом.
|
|
– Ложитесь. Вот здесь… Сюда.
Страдальчески поморщившись, Редин рывком расстегивает пуговицы шинели, отбрасывает в сторону ремень, не раздеваясь, забирается с ногами на нары, судорожно подтягивает под голову вещмешок. Он засыпает мгновенно, не в силах устроиться поудобнее, и во сне то и дело вздрагивает.
– Намаялся, бедняга, – говорит Юрка. – Туго им приходится без крыши над головой… Ладно, давай и мы на боковую…
Вытягиваемся на нарах. Против обыкновения Юрка ничего не вспоминает, ничего не рассказывает «на сон грядущий». Он затихает быстро, а я никак не могу уснуть.
Думаю о Лине. Как она там, в окопах? Почему не пришла сюда с лейтенантом вместе? Солдаты вытерпят холод, переживут слякоть, а ей не под силу такое. Я отдал ей свои варежки. У Левина нашлась лишняя плащ‑палатка. Но тоненький брезент не согреет, особенно ноги. Мне уже доводилось спать под открытым небом, и я знаю, что застывают в первую очередь ноги.
Командир роты снова вздрагивает и вскрикивает во сне. Его острые колени больно упираются мне в ребра. Но пока терпимо. Я бы вытерпел что угодно, если бы только от этого полегчало Лине. Но как ей помочь?
Вчера мы снова остались в землянке наедине. Долго сидели на голых нарах, смотрели, как догорают дрова в печурке.
– А я сегодня немца убила, – неожиданно произнесла она спокойным, чуть ли не равнодушным тоном.
– Как?!
– Когда отбивали атаку. Все стреляли. Я тоже. Метров на двести их подпустили. Выбрала самого приметного. Долговязого. Только в него и целилась. С третьего выстрела он упал. До сих пор там валяется… Потом я даже поплакала…
|
|
Она помолчала и опять заговорила первая:
– Как‑то чудно́ получается, Саша… Сначала я боялась тебя. Когда встретились… А сейчас, как только приду к саперам, сразу обратно тянет – сюда. Не потому, что опасно там. К тебе…
Она обхватила колени и, забравшись с ногами на нары, не мигая смотрела в одну точку, в печурку, на угли, подернутые пепельной паутиной. Мне показалось, она чего‑то ждет…
Утром первым просыпается Редин. Стащив с нас шинель, он бесцеремонно расталкивает меня и Юрку.
– Поесть что‑нибудь найдется?
Вытаскиваю из мешка банку тушенки.
– Ого! Вы шикарно живете, – лейтенант радостно улыбается, подбрасывая увесистую банку на своей широкой ладони.
– Давайте подсаживайтесь…
Будим заспавшегося Зуйкова – хлеб у него в мешке – и садимся завтракать вчетвером. Видно, что Редин чертовски голоден. Но ест он без аппетита. Долго, старательно прожевывает хлеб, сдабривая его крохотными кусочками холодной вязкой тушенки.
– Буду присылать к вам ребят. Пусть отогреваются по очереди, – говорит он, вытирая штык и засовывая его обратно в сапог. – Вы тут подтопите пожарче. Дров заготовьте. Сегодня же ребята придут, как стемнеет.
После сна лейтенант заметно повеселел. Теперь взгляд у него цепкий. Он рассматривает нас пристально, словно оценивая.
– А вы пообносились не меньше моих ребят. Почему начальство о вас не заботится? – спрашивает Редин, тяжело поднимаясь с нар.
– Позабыты мы, позаброшены на заре юных лет, – вздыхает Юрка, смачно дожевывая тушенку. – Ладно хоть харчей в достатке. А то ложись в ваш окоп и помирай. Вы нам приготовьте на всякий случай местечко, товарищ лейтенант. Ладно?
|
|
– Это можно. Потеснимся, – отвечает Редин не улыбнувшись, делая вид, что не понимает Юркиных шуток.
Он уходит так же стремительно, как и пришел, резко хлопнув скрипучей, полуразвалившейся дверью. Юрка отправляется к батарейцам – наверное, за свежими новостями. Зуйков снова залезает на нары. Его хлебом не корми, только дай поспать. Если его не будить, он может проваляться без еды и воды двое суток подряд…
А мне пора собираться к Кохову…
Лучше бы я ушел сейчас вместе с Рединым… В окопы… К Лине…
В лесу
Нашему лесу тесно в узенькой балке. Зажатый ее склонами, он стоит в тихой задумчивости, и кажется, напряженно думает, думает об одном – как ему вырваться из неуютной сырой низины на просторы полей.
Деревья, словно солдаты, уже давно ведут наступление на высотку. Некоторые из них, выбравшись из гущи собратьев, стоят на пашне, намертво вцепившись корнями в отвоеванные кусочки плацдарма. Захватив «место под солнцем», они жадно наслаждаются обретенной свободой. А рядом с ними тянутся из‑под земли молодые побеги. Они взбираются все дальше, еще выше по склону, продолжая наступление, начатое деревьями‑ветеранами.
Осень прошла по лесу, оставив за собой поседевшие плети кустов. Она добела вымыла холодными дождями стволы дубков и березок, у подножья которых тут и там чернеет развороченная снарядами земля. В вырванных с мясом и вывороченных наизнанку пластах чернозема теплится жизнь. Днем, когда появляется солнце, от этих свежих клочков взрыхленной земли медленно поднимаются едва заметные простым глазом, дрожащие потоки теплого воздуха.
Осень отступила на юг. А зима все еще опасается войти в лес полновластной хозяйкой. Кажется, она боится огненных шквалов, которые то и дело врываются в гущу деревьев. Пугливая, стеснительная, робкая нынче зима. Всего несколько ночей побывал в лесу ее разведчик‑мороз. И вновь отступил. Только однажды пахнула она снегом и сразу же сникла, затаившись где‑то далеко за высоткой. Наверное, ей больше по душе та дымчато‑синяя роща, что раскинулась слева от нас у самого горизонта. И это понятно: там тихо, там нет стрельбы, канонады, смерти.
Сейчас тучи снова обложили все небо. Они закрыли луну и звезды. Деревья сразу сомкнули ветки, переплелись, прижались ближе друг к другу. Но теперь я могу пройти на высотку почти вслепую.
Осторожно нащупываю тропинку. Откуда‑то слева доносятся пулеметные очереди. Багровые нити трассирующих игл то и дело повисают в неподвижном холодном воздухе. Стрельба длится одну‑две минуты. И опять щемящая тишина накрывает и высотку, и балку, и это бесконечное поле, которое я только что пересек в какой уже раз.
…Через сотню метров будут кусты орешника. И все‑таки они вырастают на пути неожиданно – крутой, темной стеной. Взвожу автомат. Тут опасно: балка огибает высотку дугой, и левый конец ее, с густо заросшими склонами, уходит за передовую, к врагу.
У самых кустов останавливаюсь. Долго прислушиваюсь к шепоту леса. Сухой однотонный шорох голых ветвей не нарушается никакими посторонними звуками. Надо бы идти дальше. Но ноги перестают слушаться. Подминаю под себя первый попавшийся куст и опускаюсь передохнуть.
Кажется, и вчерашней ночью я отдыхал на этом же самом месте. Здесь рядом три раздробленных снарядами дерева – два дубка и березка. Особенно жалко березку. Взрывом срезало ее нижние ветки, а оставшиеся переломало, выкрутило, завернуло на одну сторону. Сникшая, она осталась стоять, словно отпрянув назад.
Оказывается, деревья противятся смерти как люди. Недотрога‑березка может погибнуть даже от малюсенькой раны. На смерть она обрекает сама себя. Другое дело дубки. Даже молодые и те стараются показать свой врожденный непокорный «характер». А искалеченные, они становятся еще красивее – словно раненные в бою солдаты.
Вот и сейчас я сижу возле такого израненного, иссеченного осколками дерева. В темноте невозможно полюбоваться им. Но я и так помню каждую его черточку, каждую рану. От этого места до него несколько шагов…
– Стой, кто идет? – окрик, ножом полоснувший воздух, раздается рядом, внизу, за кустами.
– Свои, – отвечает глухой простуженный бас.
– Кто свои?!
– А вы кто?!
– Стрелять буду! Ни с места.
– Не дури. К саперам идем. А вы кто такие, чтобы перед вами ответ держать?
Молчание. Щелчок затвора. И тут же решительное и угрожающее:
– Говорите, куда идете!
– К своим, тебе говорят! К саперам! Они тут рядом.
Теперь слышно, как взводят автоматы сразу несколько человек.
– А сам кто такой? Отвечай!
Долго, непомерно долго длится молчание. И опять голос справа:
– Вы не от Вершинина?
Из‑за кустов доносятся приглушенные голоса:
– А вроде это Маматов…
И громче:
– Это не ты, Маматов?
– Вот идиоты, – слышится в ответ. И уже нотки радости звучат в суровом голосе часового. – Так бы сразу и говорили!
Слышу сдержанный смех:
– Здорово, Мама!
– Привет! На подкрепление, что ли?
– Что у вас слышно?
– Ничего. В землю зарылись. Сидим, как кроты.
– Не лезут?
– Потише стало.
– Давай показывай, куда топать…
Голоса удаляются. Затихает шорох и треск кустов. Снова становится тихо‑тихо.
А мне топать еще около километра. По скользкому склону, мимо фальшивых деревянных пушек – бутафории, предназначенной для самолета‑рамы, а точнее – для обмана противника, для того, чтобы ввести его в заблуждение.
…Снова хрустят под ногами сухие кусты. Ветки цепляются за шинель, царапают руки… Перехожу на медленный шаг: чем тише идешь, тем охотнее уступают дорогу кусты и деревья.
…Кажется, я окончательно раскис от усталости. Ноги гудят, перестают слушаться. Кружится голова… Побыть бы в этом лесу весной или летом. Когда не будет вокруг ни взрывов, ни выстрелов, ни окриков часового. Побродить бы здесь просто так, от нечего делать. После грозового дождя… И чтоб пахло вокруг не вонючей толовой гарью, а свежим бодрящим озоном.
До блиндажа добираюсь разбитым и обессилевшим. Часовой не окликает. Ждет, когда подойду вплотную. Значит, узнал издали. Кто сейчас на посту? Кажется, это Егоров. Он уже три раза встречал меня в это же самое время. И только однажды остановил и окликнул.
– Саша, организуй покурить, – просит Егорка, когда я спускаюсь по крутым ступенькам в блиндаж.
– Я не курю ведь.
– Знаю. Стрельни у кого‑нибудь…
А у кого я стрельну, если все спят вповалку? Выдергиваю кончиком ножа готовый погаснуть фитиль. По подошвам ботинок, торчащим с нар, отыскиваю Смыслова. Тяну его сразу за обе «танкетки»:
– Юра, подъем. Собирайся к Кохову.
Смыслов молча переворачивается на другой бок. Тормошу за плечи. Он садится, бессмысленно таращит на свет заспанные глаза. И вдруг начинает говорить зло и отрывисто:
– К черту! Не пойду больше ночью. Не пойду!
Он опрокидывается навзничь и опять засыпает, оставив меня наедине с едва мерцающей лампой‑гильзой, с невеселыми мыслями.
И в самом деле, зачем нас гоняет Кохов? Что нового принесет ему Юрка сейчас? Ведь пока я ходил, на высотке ничего не случилось. Да и если случится, для чего ему срочно докладывать? Грибан и без него примет меры…
«Надо, чтобы я постоянно был в курсе. Я поддерживаю связь со штабом полка и бригады», – объяснил Кохов причину ухода с высотки. По нашим донесениям он составляет сводки. Это я знаю. Он передает их в штаб. И это понятно. Но начальнику разведки полезнее быть тут – на высотке, видеть своими глазами, что творится на батарее. Однако капитан приказал, значит, надо. И я опять принимаюсь будить Смыслова.
– Слушай, Сашка… – он садится на краешек нар. Его воспаленные глаза наливаются кровью. – Кохов свою шкуру спасает. А мы ему помогаем. Ты думаешь, мы пользу приносим? Черта с два. Я не первый день знаю Кохова. Не буду. Не буду ходить к нему каждую ночь…
Оказывается, мы с Юркой думаем почти одинаково. Ему тоже все надоело.
«Товарищ капитан, на батарее без перемен», – часто докладываем мы Кохову и ни с чем возвращаемся обратно. Чтобы сказать эту фразу, нам приходится ползать по полю под пулеметным огнем, а в балке опасаться каждого кустика. А собственно, для чего?
– А как же быть? – спрашиваю я Юрку. – Ведь капитан приказал. Приказ мы должны выполнять.
Смыслов понемногу успокаивается. Но говорит по‑прежнему отрывисто, быстро:
– Поговорим с Грибаном. Он найдет нам другое дело. В охранение поставит или пошлет к саперам в окопы. В общем, я не пойду, поговорим с Грибаном. Мы ему подчиняемся, а не Кохову. Комбат – человек. Поймет он… А Кохов… Он просто боится…
…Мне тоже начинает казаться, что Кохов трусит… Вспоминаю первую ночь на высотке. Его бледное осунувшееся лицо, блуждающий взгляд, капельки пота, выступившие на его лбу, когда он докладывал командиру полка обстановку… Юрка, пожалуй, прав. Он всегда прав…
– Ладно. Давай завтра поговорим с Грибаном, – соглашаюсь я, залезая на нары.
…Мне снится странный лохматый лес. Я продираюсь через него вперед и вперед, а деревья, широко расставив сильные лапы‑ветви, все встают и встают на пути. Они хватают меня за полы шинели и усиленно тянут назад – в кусты. Среди них и мой старый знакомый – исковерканный осколками дуб. Вот он, прихрамывая, забегает вперед и, загородив дорогу, наставляет мне в грудь свои обрубки‑сучки. И тут же по его команде кряжистый соседний дуб обвивает и намертво стискивает мою ногу хрустящими холодными ветками. Я падаю навзничь и замечаю между деревьями фигуру Кохова.
«Поднимайсь! – кричит он каким‑то странным сдавленным голосом. – Вставай!» От его крика деревья шарахаются в сторону и только калека дуб еще крепче хватает меня за шинель, за руки, за ноги и тянет, тянет куда‑то вниз. Я пытаюсь сопротивляться и… просыпаюсь.
Меня стаскивают с нар.
– Вставайте! Освободите место!
Передо мной лейтенант Редин.
– Отогреться надо ребятам, закоченели в окопах, – объясняет он. – Вы пока на полу устройтесь. Утром они уйдут…
На наши места залезают саперы. Один из них не дождался, когда освободится место, прикорнул у порога. Пока нас будили, он заснул как убитый. Я сажусь с ним рядом на землю и мгновенно засыпаю опять.
Подарок неба
В разведку! Мы с Юркой идем в разведку! И в какую – за языком!..
В детстве я спал и видел себя разведчиком. На войне это самая опасная, самая благородная и почетная работа, мечта любого солдата, потому что в разведку берут только лучших, посылают самых отчаянных.
Юрка тоже ликует. Он ожил, преобразился, с его лица не сходит самодовольная улыбка.
Нам еще не растолковали, как и где предстоит брать языка. Но вопрос о разведке уже решен, и у Юрки рождаются дерзкие, смелые планы.
– Лучше всего нам взять его на дороге между Омель‑городом и Нерубайкой, – говорит он, сгорая от нетерпения высказать свою задумку. – Как только немного стемнеет, мы спокойненько подползем туда, сядем с разных сторон дороги и будем ждать мотоциклиста. Как он появится, натянем кабель, вышибем его из седла и прикрутим ему руки одну к другой тем же кабелем. А в рот вставим кляп. Сунем ему в зубы полкилограмма пакли, чтобы не мычал, и дело сделано…
– Да, – спохватывается Юрка. – А что, если смочить паклю в солярке? Он ухватит ее зубами и поперхнется. По‑моему, он тогда и брыкаться не будет…
Его план я одобряю полностью. После, когда все будет кончено, могучий Пацуков, который пойдет вместе с нами, без особого труда дотащит фрица до батареи. Мы будем прикрывать Пацукова, а если все удастся сделать бесшумно, понесем или поведем пленного вместе.
Нам впервые улыбается возможность по‑настоящему отличиться. Идея захвата языка принадлежит Редину и Грибану. Об этом они разговорились сегодня в землянке, и Грибан сразу выдвинул наши кандидатуры.
– Мои ребята справятся. Я уверен в этом, – сказал он Редину, который пытался предложить в разведку своих саперов.
Нам приказано готовиться к операции. Но пройдет ли разработанный Юркой вариант вылазки, пока неизвестно.
– Сначала мы обмозгуем, как лучше сделать. Сегодня к вечеру полу́чите конкретное задание, – сказал нам Грибан и велел заниматься своими делами, но быть начеку.
А дел у нас никаких нет. Если бы сейчас была ночь, мы, наверное, считали бы звезды. А сейчас тихий безветренный день. И мы с Юркой вылезли из прокуренного и прокопченного насквозь блиндажа, чтобы подышать свежим воздухом. Лежим на крышках от ящиков, обсуждаем предстоящую операцию и наблюдаем за облаками.
Над нашей высоткой удивительно спокойное небо. За неделю в нем только раз появились немецкие самолеты. Да и те прошли мимоходом. Вместо них над нами плывут и плывут облака. Чаще барашковые и кучевые. Реже появляются перистые – ярко‑белые по краям. Они проплывают над нашими головами с «милого севера в сторону южную», словно торопятся вслед за уплывшей туда же осенью, подальше от холодов. А иногда облака вдруг останавливаются, зависают в прозрачном воздухе, начинают медленно, нехотя расплываться и, слившись в бесформенную рыхлую массу, закрывают все небо гигантским серым шатром.
Я люблю наблюдать за облаками, когда нечего делать. И часто вспоминаю в такие минуты учителя географии Ивана Васильевича Ганькова. Веселый, остроумный старик, он так живописно умел рассказывать о морях, горах и облаках, что мы забывали на уроках обо всем остальном на свете.
«Облака перистые. Чувствуете, какое звучное у них название?» – так начинал Иван Васильевич свой урок. Он выжидал паузу и, внимательно оглядев класс, продолжал доверительно:
– Однажды пришлось мне побывать на охоте… Летела стая гусей. Высоко‑высоко. Настоящий охотник не стреляет в такую даль. Но с нами был молодой мальчишка – вот, вроде вас. Он не вытерпел и нажал курок. И представьте себе – попал. Правда, гуси улетели своим маршрутом. Но с неба падало перышко. Оно кувыркалось в воздухе до тех пор, пока не упало нам под ноги. Вот оно, это перышко…
Иван Васильевич не спеша доставал из грудного кармана обыкновенное гусиное перо, показывал его нам и сообщал, что перистыми облака назвали именно из‑за их сходства с такими вот белыми перьями…
После такого рассказа невозможно было спутать перистые облака с барашковыми, тем более, что «про барашка с кудряшками» у Ивана Васильевича был припасен особый рассказ.
А вот Юрка не знает классификации облаков. Наверное, ему не повезло на учителя географии. И я с удовольствием щеголяю перед ним своими познаниями.
Вспоминаем учителей. Больше всех я любил Тамару Германовну Романову. Наверное потому, что она сама нас любила. В классе становилось скучно, когда из‑за ее болезни не было уроков литературы. Я старался перечитать все книжки, которые она советовала нам читать – ради нее. И стихи учил наизусть тоже только ради нее: она искренне огорчалась плохими ответами…
Юрка тоже начинает рассказывать об учителях. Но небо, словно обидевшись, что мы забыли «небесную» тему, напоминает о себе гулом моторов. Над лесом появляется звено пикировщиков. Желтобрюхие, с черными пауками на крыльях, они урчат натужно, словно их моторы работают из последних сил. Я уже научился отличать по звуку наши и немецкие самолеты. Наши бомбардировщики гудят спокойнее и ровнее. А эти урчат утробно и с перебоями.
Вслед за «юнкерсами» из облака выскакивают юркие, быстрые истребители. Наши! Их два. Они стремительно идут на сближение, заходят пикировщикам в хвост. Задний «юнкерс» выбрасывает в их сторону прямые стрелы серых тесемок, которые неподвижно повисают в голубом воздухе. Нити, оставляемые трассирующими пулями, перечеркивают все небо, перекрещиваются. Это ястребки открывают ответный огонь.
Впервые так близко наблюдаю воздушный бой… На днях я читал в армейской газете, как летчик‑гвардеец сбил сразу три самолета. В статье описано, как он заходил в хвост противнику, что он думал, как действовал, собрав всю волю. Но читать одно, а на деле все происходит в считанные секунды. Отрывистая пулеметная трескотня. Веер трассирующих пуль. Огненная вспышка на крыле «юнкерса». Неожиданно самолет выбрасывает широкий разлапистый хвост черного дыма, клюет носом, рывком выравнивается опять и, завалившись на крыло, срывается в штопор.
– Сбили! – торжествующе кричит Юрка, подбрасывая вверх шапку и приплясывая на скрипящих досках.
От бомбардировщика отделяются две точки. Какое‑то мгновение они летят рядом с пылающим самолетом. Но вот над ними вспыхивают светлые зонтики. Парашюты!
Самолет падает на соседнюю высотку, возвестив о своем последнем приземлении раскатистым взрывом.
Следим за парашютистами. Странно, на высотке нет никакого ветра, а там, наверху, оказывается, есть. Потоки воздуха относят летчиков в нашу сторону. Хорошо видно, как они судорожно цепляются за стропы, болтают ногами, чтобы сдержать движение парашютов. Но тщетно. Они опускаются в балку – прямо на острые вершины деревьев.
К нам подбегает Бубнов.
– Все за мной! – командует он и бежит вниз, вынимая на ходу пистолет. Останавливается. Оборачивается к нам:
– Взять автоматы!..
Мы с Юркой бросаемся в блиндаж, хватаем первые попавшиеся под руку ППШ и бежим догонять Бубнова, Кравчука и саперов, оказавшихся рядом случайно. Настигаем их возле первых деревьев, у кромки леса.
– Осторожно, – предупреждает Бубнов. – Рассредоточиться! Никому не отставать. Пошли!..
Сквозь голые ветви лес отлично просматривается. Бежим, вернее скользим по обледеневшему склону вниз, в балку. Кланяемся каждому кустику, каждой ветке. То и дело прикрываю лицо руками: чего доброго, напорешься на сучок или куст.
– Вон он!..
Вижу парашют, зацепившийся за верхушку старого дуба.
Сбавляем шаг. Дальше продвигаемся почти крадучись. Раздвигаю ветки… Парашютист висит вверх ногами у самой земли. Он запутался в стропах. Не шевелится. Комбинезон мышиного цвета разорван. Дыра тянется от пояса до плеча – через весь бок, – и из нее выбиваются наружу лоскуты голубой нательной рубашки.
– Хенде хох! – командует Бубнов, наставив пистолет на летчика. Но тот не шевелится. Комбинезон съехал ему на голову. Шлем валяется на земле. Длинные белесые волосы раздувает ветер. Он раскачивается на стропах, захлестнувших его ноги.
– Он не понял вашу команду – ноги вверх поднял, а не руки, – отдуваясь, говорит Юрка Бубнову. – Вы, товарищ лейтенант, ему наоборот прикажите, может, он руки поднимет.
Но Бубнов не слушает. Ему не до шуток.
– Кравчук, останься со мной. Остальным взять второго, – командует он и торопит:
– Быстрее, быстрее, ребята!..
Бежим дальше. Второй где‑то рядом: они падали вместе. Ветки больно бьют по лицу, цепляются за рукава. Мы забываем об осторожности и с разбега натыкаемся на второго летчика. Он стоит под деревом, с которого свисает белое шелковое полотнище. Руки подняты вверх. Скрюченные пальцы дрожат. В глазах какая‑то отрешенность. Лопочет:
– Плен, плен, геноссе… Гитлер капут… – Он что‑то быстро‑быстро говорит по‑немецки, заискивающе заглядывает в лицо саперу.
Солдат срывает с него планшетку, обшаривает карманы. Пистолета нет. Он валяется рядом. Нащупав что‑то под комбинезоном, сапер расстегивает молнию, вынимает бумажник, по‑хозяйски засовывает его в планшетку.
– Ух и морда. Пришить бы его на месте. Как, ребята? – спрашивает сапер.
– Ты помолчи. Не имеем права, – перебивает его Смыслов. – Отведем на высотку – там видно будет. Только парашют снимем. Не пропадать добру.
Втроем тянем вниз зацепившееся за дерево шелковое полотнище. Оно удивительно крепкое. Вцепившиеся в него колючие крупные ветки и большие сучки с треском ломаются, а ему хоть бы что – ни одной дырки.
Сапер пытается навьючить парашют на себя. Но скользкие волнистые складки шелка струятся, сползают с плеча к ногам.
– Что ты выдумал? Пусть сам несет, – говорит Юрка солдату и жестом показывает на парашют летчику, который все понимает без слов. Немец проворно сматывает стропы, складывает полотнище, ловко, одним движением, взваливает его на плечо.
– Тренированный, гад, – цедит сквозь зубы сапер и подталкивает гитлеровца стволом автомата:
– А ну пошли!..
Поднимаемся вверх к Бубнову и Кравчуку.
Они уже освободили своего пленного от строп, и тот сидит на земле, запрокинув голову, прижавшись затылком к дереву. Его большие глазищи налиты кровью – наверное, от долгого висения вверх ногами. И лицо красное, напряженное. Он с трудом поднимается, осматривает распоротый комбинезон, отряхивается, мрачно косится в нашу сторону. Взгляд у него полон ненависти, презрения, смертной тоски.
Приводим пленных к землянке. К нам со всех сторон сбегаются батарейцы, окружают летчиков плотным кольцом. Удивляются. Разглядывают их во все глаза, отпускают реплики:
– Попались, орлы бесхвостые!
– Как вороны общипанные притихли…
– Отправить их обратно на небеса!
– А ну, прекратите базар! – строго приказывает Грибан. – Будете болтать, всех отошлю обратно к машинам.
– Обыскивали? – спрашивает он Бубнова.
– У длинного оружие отобрали. А этот сам бросил. Сдался… Документы здесь – в планшетке…
Грибан забирает планшетку, подходит к ящикам для снарядов и вываливает ее содержимое на доски.
Маленькие игральные карты, блокнотик, бумажник, что‑то завернутое в засаленный платочек, завязанный аккуратненьким узелком.
Старший лейтенант брезгливо вытряхивает содержимое бумажника. Из него выпадают немецкие деньги, пачка фотокарточек, железный крест на сине‑зеленой ленточке.
Я стою рядом и смотрю на снимки, разлетевшиеся по ящику веером. На них обнаженные женщины. Грибан перебирает фотокарточки. Одну за другой откладывает в сторону. На предпоследней задерживает взгляд, выпрямляется. Долго не отводит от нее глаз.
– Это у которого взяли?
– У рыжего, который пониже, – отвечает сапер, отобравший бумажник у летчика.
Грибан смотрит на пленного тяжелым, недобрым взглядом, опять переводит глаза на карточку, снова – на пленного.
– Вот что они с нашими сестрами и женами делают, – наконец произносит он глухо и расстегиваем верхние крючки полушубка, словно ему становится трудно дышать.
– Эту карточку все посмотрите, – говорит он, повысив голос. – И всё запомните…
Он протягивает фотографию нам.
На любительском снимке полураздетая девушка. Голые руки и плечи в шрамах, словно ее били кнутом. Крупный с горбинкой нос. Длинные, растрепанные черные волосы. Густые черные брови. Большие темные, округлившиеся в страхе глаза… Здоровенный улыбающийся детина в эсэсовской форме приложил палец к ее подбородку. Он, видимо, пытается приподнять ее голову, чтобы заглянуть девчонке в глаза. А рядом с ним самодовольные улыбающиеся морды. Выродкам весело – развлекаются…
Я не в силах взглянуть на рыжего. Он стоит рядом – рукой достать, а я не смею поднять на него глаза – боюсь, что ударю его прикладом или врежу пинка. Именно таким образом мне хочется заступиться за эту девчонку, со страхом закрывающуюся от объектива.
Саперы и батарейцы, рассматривающие фотографию, молчат, потрясенные увиденным на маленьком бесстрастном клочке бумаги. Но пауза длится недолго.
– У меня вот такая дивчина в Коломые осталась, – неожиданно произносит один из саперов.
И сразу как прорывается. Со всех сторон сыплются возгласы:
– Убить их мало!
– Бей их, ребята!..
Крепкий, коренастый сапер замахивается на рыжего прикладом, но его успевают схватить за руку, отталкивают назад. Рыжий невольно приседает, словно у него подгибаются колени, закрывается от удара руками. Глаза его снова полны животного страха.
Мельком смотрю на второго и поражаюсь. Он стоит, сжав тонкие губы в усмешке, выпрямившись во весь рост. Кроме ненависти и презрения, больше нет ничего на его белом, словно известковом, окаменевшем лице.
Перед нами вырастает Грибан. Комбат закрывает рыжего своей могучей фигурой:
– Прекратить!! – кричит он в упор солдатам, придвинувшимся к пленным вплотную. Обернувшись вполоборота к Бубнову, он бросает жестко и властно: