– Дорохов, останься здесь. Сиди и карауль, чтоб никто не занял командный пункт. Учти, на готовенькое здесь много охотников. В общем, привет, а мы пошли докладывать Петрову. – Юрка ехидно ухмыляется и вразвалочку шагает впереди всех назад к штабной самоходке.
Остаюсь в одиночестве на самой верхней точке вершины. Осматриваюсь вокруг. Пейзаж очень знакомый. Где‑то здесь, неподалеку, должны быть окопы саперов. Впереди горбатится притихшая вражеская высотка. По ее верхнему срезу, словно вышитая на белом полотнище черной вязью, тянется извилистая линия окопов и укреплений. Метель оголила от снега колпаки дзотов, и теперь их заметно невооруженным глазом. На темной тесемке траншей они выглядят узелками.
Командир отделения разведки Семенов оставил мне свой бинокль, а я о нем совсем позабыл. Навожу стекла на Нерубайку. Далековато. Крохотными точками выглядят машины, прижавшиеся к уцелевшим хатам.
Зато отлично просматривается Омель‑город. Там различимы даже фигурки солдат, снующих по улице. А вражеские окопы и совсем рядом.
…Сзади один за другим гулко и раскатисто ухают выстрелы тяжелых дальнобойных орудий. Кажется, начинается артиллерийская подготовка. Но нет, опять становится тихо‑тихо. И вдруг что‑то толкает землю из глубины. Через высотку прямо над моей головой с глухим шуршаньем летят снаряды. С каждой секундой гул орудийных залпов становится громче, грознее.
Слева из леска выползают тридцатьчетверки и самоходки. Узнаю знакомую «коробку» Грибана – по серым пятнышкам на ее испещренном отметинами, исцарапанном теле, по отколотому болванкой уголку башни, по большой подпалине на правом борту, оставшейся после разведки боем. Машина комбата с ходу взлетает на гребень высотки. Словно привязанная к ней невидимой нитью, справа выскакивает на пик новенькая темно‑зеленая тридцатьчетверка. А чуть сзади, стараясь не отставать, несутся остальные самоходки и танки. Они покачиваются на впадинках и бороздах и наполняют воздух железным стрекотом и утробным медвежьим ревом моторов.
|
|
– Давай, Грибан!.. Вперед, Серега! – кричу, поддаваясь необъяснимому порыву нахлынувшей радости.
Справа, словно из‑под земли, вылезают из окопов саперы. Они бросаются вслед за танками. Многие из них еле передвигают ноги. Но они бегут, и бегут вперед. Усталость не доконала их! Не взяла!
Держа автоматы наперевес, как винтовки, мимо меня бегут пехотинцы…
– Ур‑ра‑а! – гремит над ожившей высоткой, и этот раскатистый людской голос заглушает рокот моторов. Многоголосый клич подхватывают и автоматчики, вынырнувшие из балки слева. Их много – целая рота. Я припадаю к биноклю. Близко – прямо перед глазами – выскакивают из окопов немцы. Пригибаясь к самой земле, они драпают за спасительный бугорок, бегут, нелепо размахивая руками.
У меня такое чувство, будто я сам среди атакующих, словно не от кого‑нибудь, а от меня бежит этот белобрысый детина, потерявший шапку, прихрамывающий на левую ногу. Он то и дело оглядывается. Одной рукой держится за бедро, в другой у него автомат. Я поймал его в перекрестие бинокля, словно в прицел. Сейчас бы оптику – снайперскую винтовку бы!..
– Вылезайте, товарищ ефрейтор!
…Сзади на коленях стоит Смыслов и делает ладошкой выразительный жест, призывающий поторопиться. За его спиной Демин, Петров, Усатый. Поспешно выскакиваю наверх. Но хватит ли небольшого окопчика для троих, из которых двое «крупногабаритные», как называет Юрка Демина и Усатого. И вообще нам могут дать нахлобучку: ведь на Усатого мы не рассчитывали – замполиту не обязательно быть на КП.
|
|
Петров легко спрыгивает вниз и с нетерпением следит за полковником. Согнувшись пополам, Демин сначала упирается клюшкой в дно и, лишь нащупав точку опоры, осторожно опускает вниз одну ногу. С холодным фырканьем мимо проносится тяжелый снаряд. Майор Усатый прыгает в щель и стремительно приседает. Но реакция у него запоздалая. «Поросенок» уже безопасен. Того, кто слышит его «хрюканье», он не может убить, он уже пролетел мимо, и потому совсем не обязательно кланяться ему вдогонку… Об этом, наверное, подумал сейчас и Петров, пристально глянувший на переломившегося в поклоне майора. В глазах капитана вспыхивают лукавые искорки.
– Не маячьте! – Петров поворачивается к нам. – Дорохов, останься. Смыслов, к машине. Живо!
Проводив Юрку взглядом, остаюсь лежать позади окопа на самой тропе, протоптанной сюда от леса солдатскими сапогами. Самоходки и танки уже миновали гребень и скрылись в балке. Неподалеку от нас вспыхнула тридцатьчетверка, но и она, выбрасывая клубы черного дыма, ушла вперед, за бугор. И только одна из самоходок осталась на самой вершине. Вскинув пушку в небо, она сначала замедлила ход, затем замерла, словно в удивлении загляделась темным зрачком орудия в синее небо.
– Что с машиной? – спрашивает Демин, не поворачивая головы.
|
|
«Кого он спрашивает?» Петров молча пожимает плечами, оглядывается на меня.
Полковник повышает голос:
– Где помпотех?
Он оглядывается, смотрит на меня в упор холодным колючим взглядом и, кажется, вот‑вот закипит от гнева.
«А при чем тут я? Почему он так смотрит?»
– Вызвать немедленно помпотеха!
– Есть вызвать помпотеха! – словно воздушной волной в какую‑то долю секунды сдувает меня с тропинки и несет назад к штабной самоходке.
Нового помкомбата по технической части долго искать не приходится. Лейтенант Жогаль сидит за машиной на вещевом мешке и старательно протирает шомполом‑коротышкой ствол трофейного парабеллума.
– Бегом к полковнику!
– Куда? – удивленно спрашивает Жогаль.
– Туда…
Через минуту мы вместе подбегаем к командному пункту. Жогаль с разбега садится на край окопа. Он свешивает ноги в щель и пригибает голову. Я занимаю свое прежнее место.
За бруствером как на ладони открывается панорама боя. Изъеденное минами и снарядами поле. На нем рубчатые гусеничные следы. Они напоминают лестницы для спуска вниз, в ложбинку. Серыми кочками пестреют на снегу трупы солдат. Пять трупов. Их захоронят здесь, где‑нибудь рядом с нашим окопом. Захоронят в братской могиле со всеми почестями. А потом полковой топограф срисует с карты нашу высотку, поставит на месте могилы крестик и отправит «сколок» вверх по инстанции. И во все концы пойдут похоронки с точным указанием места могилы сына, мужа, отца или брата…
Слева метрах в пятидесяти с кряканьем и присвистом один за другим разрываются два снаряда. Снова начинают посвистывать пули.
– Что случилось с машиной? – повторяет вопрос полковник, оглянувшись на Жогаля.
– С какой машиной? – машинально переспрашивает помпотех командира полка. – Ах, с этой?
Вытянув шею, лейтенант виновато смотрит туда, где, не подавая признаков жизни, стоит самоходка с задранным кверху стволом. Так и кажется, что она застыла, оцепенела в растерянности – стрелять или нет?
– Разрешите выяснить, товарищ полковник, – торопливо начинает Жогаль и не успевает договорить.
Тяжело охнув, дергается и опрокидывается земля. Демин и Петров проваливаются в окоп. На них летит Жогаль. «Неужели прямое…» – лишь это успеваю подумать, ощущая всем телом, как меня кто‑то приподнимает за грудь, за живот, за голову и уже в воздухе разворачивает боком к окопу. Очнувшись, различаю лицо Петрова. Сначала оно двоится, потом задергивается молочной шторкой, куда‑то уплывает. Точь‑в‑точь как в фотоаппарате.
…«Изображение» восстанавливается сразу, в одно мгновение. Петров снял шапку и не спеша стряхивает с нее перемешанную со снегом землю. Потом он хлопает ладонями по перепачканным рукавам шинели.
Прижавшись боком к стенке окопа, Жогаль глядит на Петрова растерянным взглядом, в котором одновременно и ужас и удивление. Его шапка валяется рядом на бруствере. Из‑под распоротого на боку зеленого сукна шинели торчат рыжие хлопья ваты. На воротнике и лейтенантских погонах земля. И лицо у Жогаля тоже землистое. Он пытается выпрямиться и неожиданно словно переламывается надвое, успев зажать прореху в шинели обеими руками.
– Я, кажется, ранен, – через силу выдавливает лейтенант.
Виновато взглянув на командира полка, Жогаль отнимает руку от левого бока. Она в крови.
Лейтенант бессмысленными глазами в упор разглядывает окровавленную ладонь и, словно поняв наконец, что с ним произошло, судорожно вздрагивает.
– Дорохов, отведите его к машине. Пусть перевяжут.
Это, не дождавшись решения Демина, приказывает Петров.
Я помогаю Жогалю вылезти из окопа.
Он с минуту стоит на коленях. Затем с трудом поднимается в рост. Робко отстраняет меня рукой.
– Не надо… Я сам…
Побелевшими непослушными губами лейтенант едва выговаривает слова. Придерживая распоротую шинель, он делает несколько неуверенных шагов. Затем, покачнувшись, сгибается и начинает шагать быстрей и быстрей.
А атака, видимо, захлебнулась. Ни один танк, ни одна самоходка не поднялись из балки к окопам немцев. Наверное, нарвались на минное поле и сгрудились перед ним, дожидаясь, когда саперы расчистят путь. Там, в мертвой зоне, ждать можно спокойно. Там хоть и ближе к противнику, а куда безопаснее, чем здесь, на голой вершине, которую видно за пять километров.
Черт знает откуда стреляют немцы. Стоит чуть приподняться – и сразу становишься их мишенью. Пули прошивают воздух у самого уха, впиваются в мерзлые глыбы земли, взбивают на бруствере фонтанчики грязного снега. Но Петров и Демин стоят, высунувшись из окопа почти по грудь. Полковнику щель мелковата, а пригибаться ему тяжело. Конечно, это может печально кончиться. И все же его поведение мне нравится. «Видите, ничего страшного нет» – говорит весь его вид. И оттого на душе становится веселее.
– Товарищ Дорохов, заметили эту машину? – не поворачиваясь, спрашивает Демин.
И что за вопрос? Ну конечно, вижу. И знаю – самоходка мозолит ему глаза. Она и только она занимает сейчас все его мысли.
– Так точно, вижу, товарищ полковник!
– Сходите и узнайте, что с ней.
– Есть сходить и узнать! Разрешите идти?
– Идите.
Я поднимаюсь в рост. Перешагиваю через бруствер.
«Сходите и узнайте». Легко сказать. Словно речь идет о самом обыденном: «Сходите и узнайте, как здоровье бабушки». «Сходите и узнайте, какое сегодня кино…» Таким же вот тоном произнес полковник свое приказание. А мог сказать и другое: «Иди‑ка, милейший, побегай рядом со смертью. Посмотри, понюхай, какая она». И это было бы равносильно…
«Идите!..» А я уже не иду, а бегу. Бегу что есть мочи. Я не бегу, а лечу. Вообще я неплохо бегал, когда играл в районной футбольной команде. Но на передовой бегают по‑другому. Побежишь, если пули свистят у самого уха, если холодный ветер от них подталкивает тебя в спину, придает твоим ногам необыкновенную легкость и живость.
Бегу, почти физически ощущая на себе взгляды Петрова, Демина и Усатого. Они, конечно же, наблюдают за мной. Смотрят и переговариваются. Наверное, они говорят обо мне…
Бегу… Самоходка по‑прежнему стоит неподвижно, не подавая признаков жизни. На этом лысом, расстрелянном пятачке не за что зацепиться глазу, кроме как за зеленую стальную коробку. С каждой секундой я все ближе и ближе к ней. Но и пули все гуще. Только бы добежать, спрятаться за стальную броню. Она вот уже рядом. Еще двадцать, пятнадцать, десять прыжков.
– Назад!..
Это кричат из окопа, который я собираюсь перепрыгнуть с разбега. Оттуда кто‑то высовывается, машет рукой. Мелькают старшинские погоны.
«Левин! Серега!»
Проваливаюсь в окоп. Сергей хватает меня за плечи своими сильными узловатыми ручищами.
– С ума спятил! Куда под пули?!
На его правом виске расплывчатая ржавая подпалина. В белых Сережкиных волосах она сразу бросается в глаза. Нельзя ее не заметить – огненно‑рыжую, закудрявившую кончики белых льняных волос.
– Нельзя дальше – убьют, – уже спокойнее растолковывает Левин. – Ну что ты уставился? Укокошат в два счета. Как даст – и конец. Понял?
Старшина глядит на меня с невозмутимым спокойствием, которое медленно, но верно передается и мне.
– Волосы у тебя обгорели.
Этого он не ждал. Искренне удивившись, Левин трогает ладонью опаленное место.
– Вроде не особенно больно. А фасад в норме?
– На лице ничего нет.
– Ну и ладно. Только щеку немножко жжет…
– Это твоя машина?
– Яковенко. Меня полковник пересадил к нему.
– А меня он послал узнать, почему встали на самой верхушке?
– Почему! – Левин невесело усмехается. – Болванку словили… Шаронова насмерть.
И сразу голос его становится глуше.
– Яковенко и Егор ранены. Вот он – Егорка.
Только сейчас замечаю лежащего в окопе заряжающего Егорова. Лицо его забинтовано от волос до самого подбородка. На бинтах и руках кровавые пятна.
– Глаз ему выбило, – хмурится Левин, снова потирая ладонью опаленные волосы.
– Совсем?
– Левый. Совсем.
– А где Яковенко?
– В машине. Мне приказал выносить Егорку, а сам остался. И Шаронов там…
Левин умолкает, садится на днище окопа в ногах у Егорки, прямо на грязное крошево из глины и снега.
– Человек был Шаронов! Человек, каких поискать… Вот такие они, дела… – Левин не поворачивает ко мне головы. Кажется, он разговаривает не со мной, а с кем‑то другим.
Начинает стонать Егоров:
– Ой, мама!.. Мамочка…
Он шарит руками по стенке окопа, по пропитанным кровью бинтам, размазывая по ним рыжеватые горошинки глины. Повернувшись на бок, Егорка тянется рукой к Левину, хватает его за колено и выдавливает из‑под бинтов просительно‑жалобным тоном:
– Сереж, ты правду скажи… Скажи. Не надо обманывать…
– Ну зачем мне обманывать? Какой интерес?! – Левин легонько, успокаивающе гладит его по плечу. – Я сказал тебе, правый целый. Честно.
Он говорит грубовато для такой обстановки. И в то же время просто, проникающим в душу голосом, каким говорят только правду‑матку.
– Вечером в медсанбат отправлю. Там перевяжут. И все хорошо будет. Подлечишься, домой поедешь. Тебе повезло. А ты панику на всю передовую развел…
Егорка умолкает. Видимо, немножко успокаивается. Лихорадочно ощупав бинты, он снова ложится на спину.
Левин поворачивается ко мне:
– Ты с нами останешься?
– Нет. В машину пойду. Полковнику надо подробности доложить. Поговорить с Яковенко надо. Потом обратно.
– В коробке нечего делать. Я тебе все рассказал. Подстрелят как зайца.
– Не успеют. Я в три секунды…
– Подожди. Я сам. Лейтенанта надо уговорить, чтобы вылез. А может, помочь ему надо. Сгорит ведь…
Но я уже выбрал углубление в стенке окопа. Ставлю в него левую ногу – для толчка. Самое главное, оттолкнуться резче, сильнее и сразу же взять разбег…
– Один пулемет откуда‑то бьет. Один‑единственный, – ворчит старшина. – А головы не поднять. А под пули лезть глупо. Ты что дуришь?! Назад, тебе говорят!
Но я уже выскочил из окопа и набираю скорость, чтобы с разбегу вскочить на машину. Рывок вперед – вверх. Нога твердо стоит на броне. Только бы не соскользнула! Нет, все нормально. Прямо передо мной распахнутый люк. Несколько пуль ударяются в стальную броню и, разноголосо взвизгнув, рикошетом отскакивают прочь.
«Ага, спохватились!»
Ныряю в люк. Вниз головой. Не сломать бы ребра об орудийный замок. Надо крепче схватиться за край брони. Успеть перевернуться ногами вниз. Есть! Но пальцы соскальзывают. И, съежившись в ожидании удара, срываюсь в люк. Падаю на что‑то мягкое и сырое. Прямо подо мной рядом с откатом орудия лежит на спине Шаронов. Его черная танковая кирзушка на животе и груди изрешечена осколками. В больших и маленьких рваных отверстиях сгустки запекшейся крови. И только на лице ни кровинки. Оно уже подернулось мертвенно‑бледной маской, на которой еще отчетливее выделились густые темные брови.
С сиденья механика‑водителя на меня с удивлением глядит Яковенко. Левая рука лейтенанта от плеча до локтя обмотана бинтами и привязана ремнем к шее. Правая – на рычаге.
Внезапность моего появления его явно смутила. Но лейтенант понимает меня с полуслова.
– Вот, посмотри.
Внизу перед креслом водителя, там, где сидел Шаронов, рядом с нижним срезом брони зияет дыра, в которую свободно пролезает рука.
– Видишь, что получилось…
Он поворачивается к Шаронову, хмуро смотрит на труп.
– И рычаги заклинило. Только первая передняя скорость осталась. Будто насмех.
Яковенко говорит, что ехать вперед с черепашьей скоростью – это самоубийство. Повернуть назад? Придется развертываться на месте. Тогда жди вторую болванку в борт. Не успеют в борт – ударят в мотор. Броня сзади нежнее.
Он что‑то колдует над паутиной разорванных осколками проводов. Пробует здоровой рукой рычаги. Выжимает сцепление. Мотор оживает. Машина сотрясается от рокота двигателей. Но сколько бы Яковенко ни дергал рычаг, сколько бы ни выжимал газ, сердце самоходки работает в одном и том же неторопливом, замедленном ритме.
– Может, на первой попробуем, а? – спрашивает лейтенант. И по тону вопроса я понимаю, что совет мой ему не нужен. Просто он высказывает вслух свои мысли. После сильного нервного потрясения, которое благополучно кончается, люди часто становятся разговорчивыми: это я уже видел. Так и теперь.
– Давай попробуем назад, а? – Глаза лейтенанта загораются хищным огнем. – Только ты вылезай. Вдвоем незачем рисковать.
Я отрицательно качаю головой. Откровенно говоря, мне не хочется лезть под пули. Здесь как будто надежнее. К тому же я понимаю – Яковенко не до меня. Он по‑прежнему продолжает говорить сам с собой:
– Машину бросать нельзя. Расстреляют ее. А так, может, не попадут. На худой конец я вылезу через передний. А Шаронов все равно уже мертвый. Вот здесь он сидел, где я сижу. Вот, видишь, какая дыра. Видишь, что получилось… А ты, Дорохов, выходи. Не хочу тебя на душу брать.
– Не пойду. Если подожгут, вы один не вылезете…
Говорю это как можно тверже. Я знаю, что говорю правду: ему и сейчас не вылезти одному.
Яковенко пристально глядит на меня своими добрыми карими глазами и тянется здоровой рукой к рычагам.
– Только бы сразу в борт не влепили. Вот сейчас. А там плевали… Там вовсе не страшно…
Самоходка вздрагивает, подается вперед, медленно трогается, на мгновение замирает на месте и начинает неуклюже разворачиваться влево. Смотрю на побледневшее от напряжения лицо лейтенанта. На виске его вздулась синеватая ниточка. Она часто‑часто пульсирует. А рядом с ней проступают капельки пота. Они увеличиваются на глазах. Яковенко поворачивается ко мне, повторяет как заклинание:
– Только бы не в борт… Только не в борт…
– Стойте!..
Как снег на голову падает из люка Левин.
– Стой! «Фердинанды»!
Левин уже у пушки. Прильнул к прицелу. Он что‑то крутит…
– Правее! Правее! – кричит он не своим голосом. – Лейтенант, поверни обратно!
Прильнув к триплексам, Яковенко разворачивает самоходку, а Левин быстро отстегивает снаряд, ловко, заученным движением вталкивает его в ствол и припадает к прицелу. Движения его порывисты и стремительны. Он весь словно пружина.
Днище самоходки внезапно дергается. Я едва удерживаюсь на ногах. Выстрел! А Левин уже у затвора:
– Помогай! Подавай снаряды!
Отстегнуть снаряд, приподнять его и втолкнуть в ствол – простая механика. Быть заряжающим может каждый. Но и тут нужен навык. Я где‑то замешкался.
– Быстрее! Шевелись быстрее! – Глаза Левина загораются лихорадочным блеском. Он опять припадает к прицелу. Рука тянется к электропуску. Толчок!
– Горит, сволочь! – радостно вскрикивает Сережка. – Горит! Поддай, Дорохов!
Мне кажется, он смеется. Коротко. Хохотнул – и опять замолк. Только на мгновенье встречаюсь с ним взглядом и понимаю – он весь ликует от радости. Не верится, что передо мной Сережка Левин – тихий, неторопливый, медлительный старшина Левин. Это какой‑то сгусток энергии. Он буквально дрожит от возбуждения. И в то же время ни одного лишнего взгляда, жеста. Он словно слился с орудием.
Выстрел!
Еще один!
– Готов! И этот готов!! – кричит Левин, не отрывая глаз от прицела. И мне вдруг становится обидно, что не могу выглянуть наружу, посмотреть, что там натворил «пушечный снайпер».
А Сергей долго‑долго глядит в прицел, затем смахивает со лба пот, осторожно перешагивает через труп Шаронова и устало опускается на откидное сиденье. Взгляд его затухает, мрачнеет лицо.
– Одного за Шаронова, второго – за Егорку, – глухо говорит Левин. – Два «фердинанда» выползли. Как увидел, аж обомлел. Расстреляли бы они вас, как пить дать.
Он умолкает и, опустив голову, тупо глядит на Шаронова.
– Эх, Витя, Витя…
Яковенко выключил двигатель, и в машине тихо. Слышно, как тяжело дышит Левин. Откуда‑то издалека доносится перестук автоматов.
– Что будем делать дальше? – спрашивает Яковенко после затянувшегося молчания. И сам себе отвечает:
– Надо выводить машину назад. Вылезайте.
– Мне за Егоркой надо, – тихо произносит Сергей. – Не дойдет он один.
– Вылезайте оба. Быстрее!
Левин тяжело поднимается. Косится на меня.
– Ты, Саша, останься. В случае чего помоги лейтенанту. Давайте!..
Он подтягивается, ставит ногу на стальной брус и рывком выбрасывается из люка. И снова днище самоходки колотится неровной отрывистой дрожью.
– Ну что, трогаем? – лейтенант поворачивается ко мне. – Поехали… Лишь бы в борт не ударили…
Он налегает на рычаги, и я вижу через передний люк, как земля начинает уплывать вправо. Машина нехотя разворачивается на месте.
– Ничего. Не успеет ударить, – цедит Яковенко сквозь зубы. И в его голосе и надежда, и зло, и упрямство…
Секунды тянутся целую вечность. Тревога лейтенанта передается мне. Втягиваю голову в плечи и, замерев, жду удара болванки. Но удара все нет. Все так же надрывно воет мотор. Все так же, дрожа всем корпусом, резкими рывками продолжает разворачиваться раненая машина.
– Немножко еще… Чуть‑чуть…
Здоровой рукой лейтенант тянет за рычаг из последних сил. Только сейчас догадываюсь прийти на помощь. Но он уже отпускает ручку. Что‑то переключает, и стальная громада, встрепенувшись на месте, тяжело подается вперед.
– Всё. Тронулись, – говорит Яковенко и закрывает глаза. Больше он не смотрит, куда мы едем.
«Только бы подальше от этого места. Скорее туда – к спасительному леску, к балке, где не достанет снаряд. Скорее!..»
А лейтенанту становится плохо. Это заметно по пепельной бледности, разлившейся по его щекам.
– Ничего. Теперь доберемся…
Яковенко почти в забытьи. И мне становится страшно от сознания своего бессилия. Я ничем не могу помочь лейтенанту. Случись с ним обморок, и самоходка может завалиться в овраг. Я даже не сумею остановить ее.
Глаза лейтенанта закрыты, но рука, как и раньше, напряжена. На суставах пальцев, сжимающих ручку, появились белые пятна. Медленно, очень медленно сползаем мы с гребня высотки. Хотя поле уже идет под уклон, но проехали мы немного. Командный пункт Демина и Петрова остается правее. Яковенко взял влево – здесь круче уклон. Значит, быстрее окажемся в мертвой зоне, недоступной снаряду…
Через распахнутый люк доносится резкий, пронзительный звук, похожий на короткий гудок электрички, прогудевший рядом, над самым ухом. Яковенко открывает глаза.
– Болванка… От земли срикошетила…
Он налегает на рычаги грудью, помогает руке коленом, опять пытается переключить скорость. Через его плечо я тоже тянусь к рычагам. Начинаем действовать вместе. Но машина не слушается. Она по‑прежнему не отзывается на наши усилия. По‑прежнему еле‑еле ползет.
– Выпрыгивай!..
– Успеем выпрыгнуть. Если и попадет, то в мотор. Нас не достанет.
– Я приказываю, – устало и неуверенно говорит Яковенко.
А мне и в самом деле начинает казаться, что болванка обязательно застрянет в моторе. Только надо пониже пригнуться – на всякий случай, если снаряд ударит в верхнюю часть самоходки.
Выглядываю в передний люк и чувствую, как неистово заколотилось сердце. Навстречу нам бегут Смыслов и Петров. Они бегут в полный рост, пренебрегая опасностью. Значит, все. Значит, нет ее больше – опасности.
– Наши, наши бегут, – кричу лейтенанту в самое ухо. Он даже не отстраняется и, нагнув голову, тоже выглядывает наружу. И в это время в верхнем люке появляется голова Смыслова.
– Стоп, машина! Приехали! – весело кричит Юрка и осекается, наткнувшись взглядом на труп Шаронова.
Яковенко бросает рычаги. Бледный до желтизны, он бессильно откидывается на сиденье.
…С трудом выбираюсь наверх. Руки и ноги не слушаются. Они какие‑то ватные. Сажусь на башню. От свежего воздуха кружится голова и в глазах мельтешит красноватый туман. Он рассеивается медленно‑медленно, нехотя… Вижу, как Левин – раздетый, в одной гимнастерке, словно ребенка, несет Егорку, прижав его обеими руками к своим орденам и медалям. Старшина пошатывается под тяжестью ноши. Лицо у него напряженное, словно каменное, и такое же белое, как и его волосы.
Он бережно опускает Егорку рядом с машиной и садится возле него на холодную, стылую землю.