– Ложитесь! – Юрка, выросший на нашем пути словно из‑под земли, то приподнимается в рост, то приседает на корточки и машет нам обеими руками – делает знаки ложиться. Но полковника теперь не уложишь. Хмурый, осунувшийся, он шагает, не разбирая дороги. По‑моему, Демин не видит Юрку, хотя идет прямехонько на него. Очки он все‑таки потерял. Я даже не заметил, как это случилось. Теперь он выбрасывает клюшку далеко‑далеко вперед – почти так же, как это делают слепые.
Интересно, о чем он сейчас думает. Может, о том, что немецкие минометчики – паршивые снайперы и плохие вояки. Ведь на этом расстрелянном пятачке они публично расписались в своем бессилии!
– Ты что тут делаешь? – спрашивает Демин Смыслова, когда мы подходим к нему вплотную.
Юрка вытягивается, вскидывает автомат «на караул»:
– Товарищ гвардии полковник, меня послал к вам начальник штаба гвардии капитан Петров!
– Зачем?
– Встретить вас.
– Ну?..
Странно звучит это «ну?». Чего он хочет от Юрки?
Некоторое время они едят друг друга глазами. Каждый по‑своему. Юрка ждет, что скажет полковник. А Демин сверлит его взглядом, не предвещающим ничего хорошего. Кажется, он вот‑вот раскипятится, как полковая кухня.
Полковник поворачивается, оглядывает вспоротое минами поле, на котором не осталось живого места. По его лицу пробегает мрачная усмешка. Похоже, что он только сейчас осознает, что все страшное позади, что мы вышли из зоны обстрела и теперь в безопасности… В упор уставившись на Юрку, он неожиданно командует:
– Марш отсюда!
– Есть «марш отсюда!» – автоматически подхватывает Смыслов. – Разрешите идти?
Демин, не отвечая, шагает прямо на Юрку, и тот проворно отскакивает в сторону, уступает дорогу. Пошатываясь, оступаясь на кочках, полковник идет к штабной самоходке. Она по‑прежнему стоит в той же глубокой выемке, будто обнюхивая своим длинным стволом одинокую искалеченную березку. Березке‑выскочке досталось за свою опрометчивость. Она попыталась вылезти из ложбинки наверх. Зацепилась корнями за верхнюю кромку овражка. И поплатилась за это. Осколки безжалостно искромсали ее белую кожу, которая во многих местах висит потемневшими лоскутками.
|
|
Зато для самоходки не придумать лучшего места. Тут, в низинке, спокойно. Здесь мертвая зона, в которую, если верить законам баллистики, не залетят ни снаряд, ни мина, ни пуля.
Мы с Юркой отстаем от полковника.
– И чего он злится? – ворчит Смыслов. – Плясать надо, что вылез из такой передряги, а он злится… Может, за то, что не помогли. А как тут можно было помочь? Петров всех на ноги поднял, а засечь, откуда стреляли, не удалось…
Командира полка встречают у самоходки Петров, Усатый, начальник артснабжения капитан Забелин… Ни на кого не глядя, Демин подходит к машине. Бросает трость. Грузно опускается на ящики, которые трещат под его тяжестью. Вокруг него мгновенно смыкается плотное людское кольцо.
А навстречу нам с Юркой выходит только Зуйков.
– Здоро́во, Дорохов! – Он улыбается своей мягкой хитроватой улыбкой и задает глупейший вопрос: – Ты живой?
– А ты?
Сержант удивленно моргает своими белесыми, как вата, ресницами.
– Я что?! Мне ничего. Это в вас, а не в нас стреляли…
Он хватается за мою сумку:
– Вот это да! Смотри‑ка! Одни ошметки!..
|
|
Осматриваю свою верную кирзушку, о которой ни разу не вспомнил. Рядом с застежкой из большой рваной дыры выпирают клочья бумаги. Расстегиваю ремешок. Внутри все перекручено и изорвано. Русско‑немецкий словарь, карта, тетрадки свились жгутом. С обратной стороны сумки отверстия нет. Вытаскиваю содержимое. Словно драгоценный камень, вставленный в оправу из бумажных хлопьев, торчит в книжке отливающий синим блеском, весь в острых зазубринах продолговатый осколок, похожий на скрюченный указательный палец.
– Твой был, – говорит Зуйков. И торопливо предупреждает: – Не выбрасывай. На память возьми.
– Зачем?
– А затем. После поймешь.
– Прицепи его на цепочку и повесь на шею вместо креста, – с ухмылкой советует Юрка. – Это будет твой талисман. Он предохранит тебя от кары божьей. Так, что ли, Зуйков?
– Так или не так, а у Пацукова есть такой талисман. И с тех пор его ни разу не ранило, – невозмутимо произносит Зуйков. Но Юрка перебивает его:
– Насчет Пацукова точно. Ему под Харьковом осколок за пазуху влетел. Оказывается, осколки горячие – я сам не знал. Ему шинель и гимнастерку пробило, а грудь только чуть царапнуло. Осколок провалился к ремню. Пузо ему обжигает, а он бегает, орет – не поймет, что ему попало за пазуху. Это все на моих глазах было. Потом он вытащил осколок и в бумажник спрятал.
– И хорошо, что спрятал, – произносит Зуйков. – Так оно спокойнее будет…
Зуйков говорит все это серьезным назидательным тоном. Он, видимо, и в самом деле верит в приметы. Протягиваю ему осколок:
– На, возьми себе. Хочешь?
|
|
– Не… Чужой брать – последнее дело.
Чтобы не обидеть его, кладу осколок в карман.
– Ладно, сохраню.
– И верно сделаешь, – удовлетворенно произносит сержант. – Ты Смыслова не больно слушай. Он над кем хошь посмеяться может. Он всех учит, а у самого молоко на губах не обсохло. Тебе, Смыслов, сколько лет‑то?
Юрка останавливается, замирает, смотрит на Зуйкова расширившимися зрачками:
– Постойте!.. Ведь у меня вчера день рождения был! Девятнадцать лет! Забыл!..
– Поздравляю, Юра. – Я протягиваю ему руку.
– Нет, поздравишь по‑настоящему. Все равно мы должны отметить. У помпохоза по стопке выпрошу ради такого случая. И тебя, Зуйков, приглашаю, за то, что напомнил. Только ты скажи помпохозу, что есть, мол, такая примета – кто на передовой не отметит свой день рождения, тот не доживет до следующих именин. В того, мол, обязательно снаряд попадет. Тогда он меня пожалеет и наверняка раскошелится. Скажешь, ладно? Пошли к нему.
Помпохоза старшего лейтенанта Рязанова находим у штабной самоходки. Крупный, костистый, розовощекий, он о чем‑то беседует с фельдшером полка лейтенантом Клименко.
– Товарищ гвардии старший лейтенант, разрешите обратиться? – угодливо вытягивается перед ним Юрка.
– В чем дело? – Рязанов оборачивается. И я вижу, как его розовое лицо покрывается белыми пятнами. Он не дает Юрке выговориться, обрывает его на полуслове и шипит почти по‑гусиному:
– Вы что в таком виде на глаза полковнику лезете? Думаете, мало мне одного выговора? Почему до сих пор не сменили шинели?..
Его глаза мечут молнии.
– Марш за мной! – приказывает Рязанов. – Быстро!
Он ведет нас прямо через кусты – вниз, в овраг, и продолжает распекать на ходу:
– Шляются, как оборвыши, а я должен за вас выговора хватать! Вы на себя поглядите! На кого вы похожи!..
Юрка довольно робко пытается ему возражать:
– Вы сами белье на передовую не сумели подбросить. В тылу всех одели, а мы здесь полмесяца босые и грязные под пулями ползаем.
Смыслов ничуть не боится Рязанова. Он бы и не так надерзил ему, если бы сейчас от него не зависел.
Подходим к «студебеккеру», спрятавшемуся в гуще деревьев. Из кабины выскакивает плотный, краснолицый старший сержант Шипулов и сухощавый, длинный как жердь, старшина‑писарь Леплинский.
– Выдайте им белье и шинели! – кричит Рязанов.
Он смотрит на Юркины ноги:
– И ботинки Смыслову!
Оглядев меня, старший лейтенант приказывает:
– Подними ногу, ефрейтор! Правую!
Покорно приподнимаю свой разбитый ботинок, который давно просит каши. Подметка отстала. Она захлюпала еще неделю назад, и я прикрутил ее проволокой.
– Обоим ботинки! – бросает Рязанов.
– Товарищ гвардии старший лейтенант, прикажите еще фляжку, – умоляюще просит Юрка. – День рождения у меня, честное слово…
Он сует руку за пазуху:
– Можете по красноармейской книжке проверить. Честно.
Рязанов пристально глядит на Смыслова. Опять осматривает нас сверху донизу и в сердцах машет рукой:
– Идите вы к лешему! Шипулов, одень их с иголочки! И налей Смыслову двести… Тьфу ты его… триста грамм отпусти. Авансом!
Он круто поворачивается и, не оглядываясь, шагает прочь.
…Это великое счастье – ощутить каждым квадратиком кожи, как мягкая чистая фланелька ласкает спину и грудь. Новая рубаха льнет к телу. Конечно, надо бы сначала пополоскаться в горячей воде, помыться или хотя бы умыться. Да где тут умоешься, если нет воды.
Мы собираем с деревьев иней. Леденистый, жгучий. В пригоршнях он тает почти мгновенно. Холодные капельки приятно освежают щеки, лоб, губы. Юркино лицо, словно на фотобумаге, когда ее кладешь в проявитель, сначала покрывается белыми и темными пятнами, потом светлеет. Он утирается полой шинели, и с ним происходит удивительная метаморфоза.
Юрка становится совсем другой в этих блестящих толстокожих ботинках, в лоснящейся ворсистой шинели, а главное – в новой шапке, которая сразу преобразила его похудевшую, осунувшуюся физиономию. Подтянув потуже ремень, Смыслов расставляет в стороны локти и большими пальцами сгоняет к спине, к хлястику, складки шинели.
– Ну как? – спрашивает он, выпятив грудь.
Я показываю ему большой палец.
– Вот бы сфотографироваться сейчас, а? – с него уже слетела вся озабоченность. – Или хотя бы в зеркало поглядеться. В трюмо!..
Юрка рисуется, позирует, а я смеюсь. Мне становится весело и легко.
Поднимаемся вверх по склону. Не шагаем, а почти бежим. Юрка с ходу поддает ногой спекшийся ком земли, останавливается, поворачивается ко мне.
– Знаешь, что мне сейчас хочется? Побриться. Первый раз в жизни. У меня на бороде три волосинки выросли. Вот погляди. Вот…
Он тычет себя пальцем в подбородок и, не давая мне посмотреть на его волосинки, забегает вперед.
– Подожди. Я стишки про бритье вспомнил. Я на отдыхе их со сцены читал. Вот послушай. Стой…
Он отскакивает от меня на несколько шагов, забрасывает автомат за спину и принимает позу артиста:
– Слушай… – Юрка задумывается. – Забыл! Нет, вспомнил! Вспомнил!
И он начинает громко, торжественно декламировать:
Еще не научившиеся бриться
Мы в мир, пропахший порохом, вошли.
Над нами пули пели, как синицы.
Снаряды шли, крича, как журавли…
Он запинается…
– Дальше не помню. Выскочило… А вообще, здорово!..
Я соглашаюсь: конечно же здорово, и главное – опять‑таки сказано как будто прямо про нас.
А Юрка снова убегает вперед. Одной рукой он придерживает автомат, а другой с разбега бьет по хрустящим веткам. С них осыпается иней. Он падает на его новенькую шапку, на погоны, на рукава и без того серебристой шинели.
Нет, не так уж много надо для солдатского счастья. Главное – почувствовать себя бодрым и сильным. Все остальное блажь, чепуха, все другое сразу отходит на задний план.
…Садимся за самоходкой. Юрка бросает мне фляжку:
– Держи, сейчас закуску организую.
Он уходит к кустам, где отсиживаются в щелях разведчики и телефонисты.
– Дорохов, к командиру полка! – кричат рядом, из‑за борта машины.
Мысленно кляну себя за опрометчивость: «И угораздило же вернуться к машине! Сейчас опять полковник потащит меня за собой…»
Демин и Петров сидят с другой стороны самоходки, под пушкой. Перед ними на ящике нарезанный большими ломтями хлеб, две жареные курицы, огромная коричневая эмалированная кружка.
Демин опять в очках. «Сколько же у него очков?» Он чересчур внимательно, с явным интересом разглядывает меня сквозь толстые стекла. Что‑то новое появилось в его лице. Ах, вон что – он успел побриться. Помолодел. Но главное не в этом. Я вижу, воочию вижу – он улыбается, честное слово!
– Товарищ Дорохов, а погоны почему старые?
Не знаю, что ответить ему. А полковник уже поворачивается к Петрову.
– По‑моему, ему стоит одну лычку добавить. Оформите, товарищ Петров. – И глядит на меня с хитрым прищуром. – А вот в дополнение к новому званию. Выпей за сегодняшний день. Мы с тобой теперь вроде крестники. Немцы неплохо нас окрестили…
Он протягивает мне пузатую кружку, в которой на самом донышке плещется прозрачная жидкость – или спирт, или водка.
Если спирт, то я задохнусь – уже был такой случай. Я не могу его пить. Но понимаю, что теперь все равно придется отведать вонючей и жгучей гадости – ведь это как поощрение.
– Спасибо, товарищ полковник.
Демин берет обеими руками курицу за поджарые ноги‑култышки. С хрустом разрывает ее и протягивает половинку мне.
Не хочется оскандалиться перед командиром полка и начальником штаба, и я хватаюсь за последнюю надежду:
– У нас своя есть водка, товарищ полковник. Вот. – Я показываю фляжку, которую по‑прежнему держу в левой руке.
– Откуда?
– У Смыслова день рождения, товарищ полковник. Ну… мы выпросили немножко.
– У Рязанова?
– Так точно!
– Ну что ж, выговор ему обеспечен, – спокойно произносит полковник. – Не забудьте оформить, товарищ Петров.
– Надо бы сюда и Смыслова позвать, – говорит Петров, обращаясь ко мне, и спохватывается:
– Разрешите, товарищ полковник?
– Зови, зови своего любимчика, – ухмыляется Демин.
Юрка не заставляет себя долго ждать. Он вырастает рядом со мной, словно из‑под земли.
– Ты что же, Смыслов, молчишь? Сколько тебе сегодня стукнуло? – спрашивает полковник.
– Девятнадцать, – Юрка с удивлением косится на кружку, которую я так и не решаюсь поднести ко рту. – Только не сегодня, а вчера. Закрутился. Забыл…
– А тебе, Дорохов, сколько?
– Восемнадцать, товарищ полковник.
– Восемнадцать, – задумчиво повторяет Демин. – Это же сама юность, товарищ Петров… А мне восемнадцать под Царицыном было. Помню, после боя командир роты выстроил нас, юнцов, и поздравил с началом боевой юности. Он говорил, что юность не годами измеряют, что она начинается с первого полезного дела для Родины. Хорошо говорил! На всю жизнь я это запомнил. Вот и у них, выходит, юность только здесь началась. На этой высотке они первую пользу Родине принесли…
Полковник как‑то странно глядит на Смыслова. Я не пойму его взгляда. Он как будто взволнован.
– Видишь, капитан, как история повторяется. Новое поколение – новые битвы… – произносит он глуховато, негромко. Демин снимает очки. Повертев их в толстых пальцах, опять водружает на место. Точно – это уже верный признак волнения. Но он сразу же берет себя в руки.
– Ну что ж, вот и выпейте за боевое начало юности. Выпей, товарищ Дорохов!
Глотаю из кружки. Спирт! Горло обжигает огнем, спирает дыханье. Рывком протягиваю кружку с остатками спирта Смыслову и остервенело вгрызаюсь в курицу. Успеваю заметить – вторую ее половинку полковник протягивает Юрке. Слышу его слова:
– Молодость один раз у человека бывает. Выпей, товарищ Смыслов…
…Лес сотрясается от орудийных залпов. Он в один миг сбрасывает с себя белую маскировку из инея. Оголяются кусты и деревья. Становятся видны темно‑серые узловатые переплетения ветвей.
Полковник встает, поправляет очки, отворачивает рукав шинели, глядит на часы, многозначительно оглядывается на начальника штаба. И в это время вздрагивает и начинает ходить ходуном земля. Она словно хочет уплыть из‑под ног. Воздух упруго бьет в уши, давит на барабанные перепонки. Через наши головы, через высотку, шипя, фыркая, ввинчиваясь в воздух, летят снаряды и мины.
«Кажется, началось!..»
Самоходки, гаубицы, полковые минометы, «катюши» грохочут сотнями, нет, тысячами стволов…
Полковнику и капитану уже не до нас. Ничего не слыша, не разбирая Юркиных слов, бегу к березке, чтобы увидеть своими глазами, что творится там – впереди, на подступах к вражеским укреплениям.
Линия траншей, опоясавших Омель‑город, вся потонула в черном дыму разрывов. Снаряды и мины ударяются в бруствер. На его острие уже видны просветы‑зазубрины – следы прямых попаданий…
Не могу понять одного – сколько все это длится. Неумолчный давящий грохот не дает сосредоточиться, собраться с мыслями.
А огненный вал отскакивает дальше – к крайним хатам деревни. И вслед за ним, ему вдогонку, вверх по крутому гладкому склону начинают взбираться танки.
– Прорвали! Прорвали, товарищ полковник! – кричит с машины новый начальник разведки капитан Викарчук. Демин просит у Петрова бинокль. Но и так видно, как переваливаются танки и самоходки через траншеи, обручами опоясавшие вражескую высоту. Не задерживаясь ни на секунду, они устремляются дальше – к окраине Омель‑города, до которого оттуда подать рукой.
…Затихают последние залпы орудий. Но звенящая и какая‑то натужная тишина длится недолго.
В лесу начинают урчать моторы. И все вокруг нас приходит в движение. Выскочил из кустов и стремительно умчался вперед юркий приземистый «виллис». Выползают из леса «катюши». Выезжают из‑под дубков «студебеккеры» с солдатами в кузовах и минометами на прицепах. Вслед за ними, подергиваясь на бороздах, торопится крытый трудяга‑газик. Машины и люди спешат в прорыв…
– По машинам!
Это подает команду Петров.
К нему подскакивает Юрка:
– Товарищ капитан, разрешите вместе со всеми. Не поедем мы в тыл…
Капитан улыбается и молча показывает ему на машину.
Мы поудобнее устраиваемся на холодной стальной спине самоходки. Через жалюзи и сетку, прикрывающую мотор, сейчас вырвется, заструится разогретый упругий воздух. Ноги будут в тепле. И останется только пониже пригнуться, спрятаться за башней от пронизывающего встречного ветра…
Последний раз смотрю на высотку. Вся в темных болячках минных разрывов, вдоль и поперек исполосованная шрамами гусеничных следов, вся израненная, искалеченная, она как будто сгорбилась от невыносимой боли…
Но не долго ей оставаться такой. У нее есть хороший доктор – зима. Ударит она по этому полю снежными залпами, запорошит, перепояшет его своими белыми бинтами‑сугробами и сразу укроет все его раны. И все здесь снова будет по‑прежнему.
А придет весна и вылечит лес. Она напоит живительным соком раненые деревья. Они воспрянут, выпрямятся, наберут силу. Плохо одно – они немые свидетели. Они ничего не расскажут людям и ни о чем не напомнят.
На самоходку взбирается Демин. Сам, без посторонней помощи! Он перешагивает через Юркины ноги. Подходит к раскрытому люку, садится на край отверстия. Петров поддерживает его под руку, словно даму. Начальник штаба помогает полковнику спуститься, боится, чтобы он не сорвался, не упал вниз…
Все в порядке!
Капитан с треском захлопывает пудовую крышку люка, а сам соскакивает к нам – за башню.
Поехали!..
От автора
Мы сидим с Юрием Павловичем Смысловым в его уютной московской квартире… Вспоминаем высотку 202,5, бои в Германии, День Победы… Много воды утекло с тех пор. Давно износили солдаты фронтовые шинели и гимнастерки. И земля давным‑давно залечила военные раны.
Но не забыта солдатская дружба: годы над ней не властны.
Список однополчан, который лежит на столе перед нами, не так уж велик. Но о тех, кто в нем значится, особая память…
– Больше всех любил Петра Семеновича Бубнова, – негромко, словно боясь, что услышит дочка, произносит Смыслов и, помолчав, добавляет: – А я не знал, что до войны он был стеклодувом. Редкая профессия…
Он задумывается, разглядывает фотографию. Молодой лейтенант глядит с нее чуть прищурившись. На губах Бубнова застыла задумчивая улыбка‑полуусмешка. Так и кажется – он хочет нам что‑то сказать…
Только через четверть века после гибели Бубнова удалось разыскать нам, однополчанам, его ленинградский домашний адрес. Здесь же на столе и письмо от его брата Ивана Семеновича:
«Спасибо Вам, дорогие однополчане нашего Пети, что храните вы о нем светлую память. Здесь, в Ленинграде, у него пятеро братьев. Сейчас почти все мы на пенсии. Был он у нас самый младший и самый любимый. И мы счастливы были узнать, что и на передовой он всегда оставался честным, преданным своим фронтовым товарищам, Родине…»
…Второй в списке однополчан стоит фамилия полковника Демина.
Немало писем отправлено на Урал в последние годы. Но они неизменно возвращались обратно. Следы Демина затерялись.
– Я точно помню – Степан Андреевич родился в 1899 году, – говорит Смыслов и что‑то подсчитывает. – А ты знаешь, ведь тогда ему было сорок пять лет. Как мне сегодня, сейчас…
Как быстро уходят годы! Это с особенной остротой ощущаешь при встречах с друзьями юности. Вот и у Юрия уже пробиваются на висках светлые паутинки седин. Правда, внешне он все такой же. «Только немножечко уплотнился», как говорит он сам о своей приземистой коренастой фигуре. Но темперамента ему не занимать. Я видел его в заглавной роли в спектакле «Шельменко‑денщик». И, пожалуй, на сцене народного театра он превзошел себя – молодого, девятнадцатилетнего.
Бывший командир отделения радистов Юрий Смыслов – ныне начальник одного из подсобных цехов студии Центрального телевидения. Работа у него беспокойная и ответственная: ведь продукция его цеха – декорации к телевизионным программам «На огонек» или к «Тринадцати стульям» – выходит на суд всех жителей необъятной страны.
…Траурной рамкой обведена фамилия Грибана. Совсем немного не дожил до Победы отважный комбат. Он погиб в апреле сорок пятого года в бою за городок Леобшютц, что на юге Германии. Мы похоронили его в центре города, в садике между двумя островерхими кирхами, среди распускающейся сирени. Поставили ему именной обелиск.
А спустя неделю к нам на передовую прибыл пожилой лейтенант из корпусной похоронной команды и заявил, что на территории церквей хоронить солдат и офицеров запрещено: нельзя оскорблять чувства верующих немцев. Помню, как изумился такому приказу даже наш «верующий сержант» Василий Зуйков.
За сто километров мы отправились с передовой назад в Леобшютц, чтобы перенести прах комбата на офицерское кладбище. В город возвращались жители. Они катили по обочинам дороги тачки со скарбом. Запуганные «зверствами большевиков», немцы не понимали и не могли понять, что не только живые, даже мертвые советские воины не имели права нанести им обиды.
…С фотокарточки смотрит на нас гвардии подполковник в отставке Петров. Николай Иванович пополнел. Стал солиднее. Мы побывали у него в гостях в Калинине. Он работает в научно‑исследовательском институте. У Петрова взрослая дочь и очень приветливая жена с запоминающейся фамилией – Валетова.
А вот и старшина Сергей Левин. «Пушечный снайпер» дошел до Берлина и Праги. Его мечта – «провоевать от звонка до звонка» сбылась. Сбылось и другое желание воина‑ветерана. Ему выпало счастье поставить в великой войне последнюю точку в полном смысле этого слова.
Недавно я прочитал мемуары командующего нашим фронтом дважды Героя Советского Союза маршала Конева. В конце своей замечательной книги «Сорок пятый» выдающийся советский военачальник так вспоминает день подписания акта о капитуляции 8 мая:
«На рассвете в полосе действий армии Лелюшенко произошло событие, в тот момент не обратившее на себя особого внимания…
Стремительно продвигаясь вперед и днем и ночью и громя все, что попадалось на пути, 5‑й гвардейский мехкорпус под командованием генерал‑майора И. П. Ермакова между Яромережем и Жатцем – северо‑западнее Праги – с ходу разгромил и уничтожил большую штабную колонну немцев. Разгромил и пошел дальше. Было некогда останавливаться, задерживаться, разбирать на ходу документы.
Что это была за колонна, мы узнали уже потом, только после салюта Победы. Тогда выяснилось, что танкисты Ермакова полностью уничтожили пытавшийся уйти к американцам штаб группы армий «Центр» генерал‑фельдмаршала Шернера.
О значении этого факта лучше всего, пожалуй, сказал сам Шернер: „С этого времени я потерял управление отходящими войсками…“»
В этом отрывке из книги маршала речь идет о нашей танковой армии и нашем пятом мехкорпусе. И в той колонне танкистов и самоходчиков, которая разгромила последний фашистский штаб, была и машина Сергея Левина.
Я рассказываю Юрию, что после войны наводчик старшина Левин вернулся на родину – в Горьковскую область. Он не изменил самой необходимой на земле профессии хлебороба.
– Таким, как Левин, надо при жизни памятники ставить, – говорит Смыслов и неожиданно предлагает:
– А хочешь фронтовые стихи почитать?
Он подходит к книжному шкафу, начинает отыскивать нужный томик. Пока он роется в книжках, рассматриваю корешки… На полках сборники стихотворений и ничего другого…
– Еще на фронте заразился стихами, – словно оправдывается Юрий. – Теперь это мое хобби…
Я листаю первый попавшийся под руку томик. Одна из его страниц переложена бумажкой‑закладкой…
Мы сегодня в одном ряду.
Все мы – люди армейской закваски.
Разве мыслимо нашу среду
На военных делить и штатских?
Нужно мыслить и действовать так,
Будто пули свистят над тобою:
Сохранять ощущенье атак,
Вдохновение ближнего боя…
– Это твое любимое?..
Юрий заглядывает в книжку:
– Хорошее стихотворение. Но вот это мне еще больше нравится. Я его наизусть знаю. Но ты сам прочти.
Он протягивает мне раскрытый томик со стихами, отчеркнутыми карандашом:
Однолеткам, в запасе, как я, состоящим,
От души я советую: нынче и впредь
Вспоминайте армейские годы почаще –
Это лучший из способов не постареть.