– Вот повезло ротному. На передовой девки с хода в начальство влюбляются, – вздыхает во всеуслышанье Кравчук.
– Ладно тебе, гармонист… – обрывает его невозмутимый и неразговорчивый заряжающий Пацуков. – Привык ты всех баб мерить одним аршином… Вы, гармонисты, все одинаковые. Вас сами бабы избаловали…
В полку всем известно, что Кравчук неравнодушен к женскому полу. Когда полк на отдыхе, он частенько выходит с баяном на улицу, собирает вокруг себя девчат и молодых женщин, наскучавшихся при немцах по песням и музыке, по мужьям и хлопцам. Я сам видел в Снежковке, с каким обожанием, как на кудесника, смотрели они во все глаза на старшину‑гармониста. С печалью, с тоской, с любовью смотрели. А Кравчуку только этого и надо… Вот и сейчас он, конечно же, самым первым реагирует на сообщение Юрки.
– Пойду взгляну на бабу‑сержанта – что там за фря такая, – говорит старшина и, набросив шинель, пробирается к выходу.
Мы молча провожаем его глазами, и в блиндаже наступает долгая, выжидательная тишина. Чувствую – меня тоже тянет наверх. «Какую бы придумать причину, чтобы сходить посмотреть на «кралю»?..»
– А что мы сидим? Сегодня погода лучше. Надо проветриться, – весьма кстати произносит Бубнов. И сразу все завозились, зашумели, начали собираться.
…Первым из блиндажа поднимается Бубнов. Вслед за ним выходим по скользким ступенькам мы со Смысловым. За нами тянется Пацуков.
Погода и в самом деле отличная. Над высоткой снова сияет солнце. Осевший за ночь снежок искрится тысячами крохотных зайчиков. Девчонка‑сержант сидит на ящике к нам спиной. Она без шапки. Коротенькая, почти мальчишеская прическа. Темные, как смоль, волосы аккуратно откинуты за ухо. Она поворачивается к нам… «Боже мой! Неужели!?»
– Лина!..
– Саша! Вот здо́рово!..
Вцепившись мне в руку повыше локтя, она заливается радостным смехом.
– Вот видишь, я говорила, встретимся!..
Юрка многозначительно покрякивает и, вскинув брови, смотрит на меня с изумлением. В его взгляде немая зависть и удивление. Кравчук глядит исподлобья, с ухмылкой, но заметно, что он тоже шокирован.
– Да садись ты, – Лина тянет меня за рукав, не обращая на остальных никакого внимания. – Садись, тебе говорят… – Она отодвигается на краешек ящика, освобождает мне место рядом с собой и смеется, смеется, не скрывая, как приятна ей встреча.
…С Линой мы познакомились в штабе корпуса месяца два назад, когда пожилой сухощавый писарь, от которого даже через стол отдавало спиртным, вручал нам направления в части. Мне – в самоходный артполк. Лине – в саперный батальон РГК.
– Вам по пути. Езжайте в село Медянка, – бросил «сухарь» и, выдохнув очередную порцию перегара, снова погрузился в бумаги.
…В поисках попутной машины мы побрели по улице, то и дело приветствуя офицеров, встречавшихся на каждом шагу. Вскоре я убедился, что меня они вовсе не замечают, отвечают на приветствия ей одной. Большеглазая, с выбивающимися из‑под лихо заломленной пилотки смолистыми волосами, в зеленой шинельке, аккуратно облегающей ее статную фигуру, она не могла не привлечь внимания.
Лина из таких девушек, встретив которую где‑нибудь на улице, невольно оглянешься, чтобы посмотреть на нее еще раз.
Так было во многих прифронтовых деревушках, через которые нам пришлось проходить. На Лину оглядывались. А однажды нас остановил майор‑интендант. Спросив, кто мы и куда направляем стопы, он долго вертел документы Лины в своих полных розовых пальцах.
– Значит, в саперный? – сказал он, задумчиво заглядывая Лине в глаза. И вдруг предложил:
– Пойдемте ко мне в минометный. Я все оформлю. Нам тоже нужна санитарка.
– Ему не санитарки нужны, – с презрением сказала Лина, когда мы тронулись дальше. – Так и ест глазами. Здесь, на фронте, все мужчины такие.
Она старше меня ровно на год. Ей девятнадцать. И по званию старше. И все‑таки я не мог согласиться, чтобы всех мужчин «стригли под одну гребенку». Наши мнения разошлись, и мы спорили целый день. В конце концов она сказала мне что‑то дерзкое. Но обиды на нее не осталось.
На Лину вообще невозможно обидеться. Как‑то так получается, что она всегда оказывается права.
От села к селу шагали мы вместе, догоняя штаб бригады, которой были приданы самоходчики и саперы. Но наступление было стремительным. На месте штаба мы всякий раз заставали только телефонистов, накручивавших кабель на тяжелые пузатые катушки.
Мы всегда ночевали вместе. Как‑то, усталые и промерзшие, постучались в первую попавшуюся хату. Приветливая хозяйка поставила на стол огромную миску борща и пристально, с тихой жалостью смотрела, как мы едим. Потом она принесла и бросила на пол охапку соломы, застелила ее домотканым рядном, подала две пуховых подушки. Помню, как наблюдавшая за хозяйкой Лина странно покосилась в мою сторону и в ее настороженном взгляде я прочел затаенную тревогу. Она легла первой – на краешек постели, чуть ли не на пол и с головой завернулась в шинель. Мы уснули, словно убитые, даже не пожелав друг другу спокойной ночи.
На следующий день она была веселее обычного. Расспрашивала о моей жизни и охотно рассказывала о себе. Она из Кировской области. Из города Советска. После десятилетки начала работать на каком‑то заводе. Долго просилась на фронт. Райком комсомола послал ее на курсы медицинских сестер…
…За два месяца Лина ничуть не изменилась. Только вместо шинели на ней новенький полушубок, да чуть‑чуть потемнели тронутые загаром щеки.
– А ты какой‑то другой, – она вскидывает брови‑стрелки. – Загорел… Как будто постарше стал…
Мы совсем забываем, что рядом Бубнов, Смыслов, Кравчук… Они напоминают о себе сами.
– Вы к нам надолго? – спрашивает Кравчук.
Всегда самоуверенный, грубоватый в обращении с младшими по званию, старшина произносит эти слова необычным для него вежливым, заискивающим тоном.
– Я и сама не знаю, на сколько. – Лина бросает на Кравчука равнодушный взгляд. – Здесь наша рота. Мне надо найти лейтенанта Редина.
Бубнов приглашает ее в блиндаж – отогреться и отдохнуть. Под завистливыми взглядами Кравчука и Смыслова мы спускаемся вместе с Линой в землянку, и я вижу краешком глаза, как лейтенант придерживает старшину за рукав.
– Тебе, Кравчук, там нечего делать, – говорит Бубнов во всеуслышанье. – Разжигай костер. Покормить надо гостью. Назначаю тебя кашеваром…
И слова его заглушаются смехом.
Входим в блиндаж. Лина бросает на нары свой тощенький вещевой мешок, кладет рядом санитарную сумку, мельком осматривает наше жилище и, словно убедившись, что мы одни, подходит ко мне вплотную.
– А ведь я соскучилась. Честное слово!
Она приподнимается на цыпочках и торопливо целует меня в щеку холодными бескровными губами.
Сразу посерьезнев, Лина расстегивает верхние пуговицы полушубка, устало опускается на нары и смотрит в мою сторону пристально, настороженно. Мне страшно хочется обнять ее, сказать ей что‑нибудь ласковое. Но слова не идут. Мысли путаются… Чтобы скрыть волнение, подбрасываю в печурку дрова – мелкие обломки сухих хворостин. Огонь разгорается ярче. Прутья сразу начинают потрескивать, стрелять угольками.
– Хорошо у вас здесь. – Лина протягивает руки к огню, пододвигается поближе к печурке. – А я намерзлась за эти дни. Все время на холоде…
Она вытаскивает из своей санитарной сумки обломок гребенки и начинает расчесывать волосы.
Только теперь, когда понемногу проходит растерянность, начинаю понимать, как я рад ее видеть снова.
– Ты, наверно, уже привык на передовой, – задумчиво говорит Лина. – А я никак не могу привыкнуть… Помнишь пухленького майора? Который проверял документы?
– Конечно.
– Приезжал на днях к нам в батальон. Разыскал меня. Опять сватал. Ох и противный…
Она смотрит на меня с затаенной улыбкой. И вдруг произносит:
– А хорошо тогда было… Когда мы вдвоем путешествовали. Я часто вспоминаю об этом.
– Я тоже…
– А ты как вспоминаешь? – она запинается. – Ну, я хотела спросить: по‑хорошему или по‑плохому?
– По‑моему, у нас не было ничего плохого.
– А ведь могло и быть…
Лина смотрит мне прямо в глаза, а я никак не могу понять, что она имеет в виду… Скорее всего она напоминает мне о ночевке в лугах, в стогу пахучего сена, дымившегося после дождя.
…Мы вместе выдергивали мокрые пучки, добираясь до сухого, непромокшего слоя. Она до крови наколола палец. И растерялась. Наверное, оттого, что у нее – санинструктора – не оказалось с собой даже крохотного клочка марли. Мне пришлось разорвать носовой платок – подарок одноклассницы Вали Натаровой – белоснежный, чистый внутри и потертый, потемневший на краешках складок. Когда я обматывал ее палец, Лина заметила красивую вышивку и спросила:
– Дареный?
– Да.
– От девушки?
– Да.
– И не жалко?
– Нет.
– А ты любишь ее?
Я ничего не ответил… Мы вместе залезли в тесную узенькую пещеру, наполненную мятным запахом трав. Забросали ноги охапками сена и легли рядом. Ее полусогнутая рука упиралась мне в грудь. Она, не мигая, долго смотрела на кусочек звездного неба, потом тихо спросила:
– А кто эта девушка? – И мне показалось, что голос ее дрогнул.
– Одноклассница…
Лина повернулась на бок, ко мне лицом. Я сразу почувствовал ее дыхание и лежал в каком‑то странном оцепенении, не смея пошевелиться…
В дверь блиндажа стучат – вежливо, как в чужую квартиру. Сквозь щели доносится голос Смыслова:
– К вам можно?
Юрка приоткрывает скрипучую дверь, бочком протискивается в щель, вытягивает вперед руку с огромным толстым кусищем хлеба, прикрытого сверху круглым ломтем тушенки.
– В честь первого знакомства прошу принять и откушать торт, изготовленный лучшими кулинарами‑гвардейцами самоходного артиллерийского полка!
Юрка картинно раскланивается и, довольный тем, что Лина принимает угощенье с радостью, бросает от двери:
– На второе будет чай с сахаром. Приятного аппетита!
Глупо ухмыльнувшись и незаметно подмигнув мне, он так же бочком выходит и тщательно прикрывает дверь.
Лина ест жадно. Сразу видно – она страшно проголодалась, и я мысленно ругаю себя за то, что не догадался первым предложить ей перекусить.
Так же картинно, с поклонами, Юрка приносит чай в большой жестяной кружке с помятыми вдавленными боками. На этот раз он перед уходом вежливо обращается ко мне:
– Товарищ ефрейтор, вам пора отбыть на КП.
Когда он исчезает за дверью, Лина смотрит на меня вопросительно:
– Тебе надо идти? Куда?
– К начальнику разведки. На командный пункт вашего батальона. Он там у телефона сидит.
Объясняю, что мы ходим к капитану Кохову по очереди со Смысловым через каждые четыре часа. Получается по три раза в сутки. По восемь километров за рейс, а всего по двадцать четыре.
Математический расчет поражает Лину.
– Каждый день?! И днем и ночью ходите?!
– Так приказано…
– А я бы ни за что ночью через этот лес не пошла. Страшно одному ночью?
– Когда как…
Мне и в самом деле пора идти к Кохову. Лина понимает это, начинает торопиться. Она допивает чай, обжигая губы…
Иду проводить ее до окопов. Мне не хочется расставаться с ней. Но Кохов сейчас, наверное, уже поглядывает на часы. Он любит точность.
Выходим из блиндажа. Лина благодарит за угощение сидящего у костра Юрку и всех остальных и обещает обязательно приходить в гости.
– Сестра, – окликает ее Бубнов, когда мы отходим от блиндажа. – У вас не найдется какой‑нибудь мази. Смыслову язык бы надо помазать…
„У каждого своя высота…“
– У каждого человека есть своя высота. И ты должен ее покорить. Для тебя, Дорохов, высотка 202,5 может стать пиком всей твоей жизни. Ты меня понимаешь?
– Понимаю…
– Ничего ты не понимаешь…
Кохов говорит, то и дело выбрасывая в мою сторону маленькую ладошку, словно взвешивая в ней свои фразы и подчеркивая их весомость. Но здесь, в комфортабельном блиндаже командира саперного батальона, его речи явно не хватает соответствующего фона – слишком мирная, тепленькая вокруг обстановка. Она совсем не располагает к серьезной беседе.
Капитан сидит на постели в нижней рубашке. Свесив босые ноги, он покачивает ими в такт своей речи, и я невольно задерживаю взгляд на болтающихся подвязках кальсон. Мы в блиндаже одни. Кохов явно рисуется. Но зачем? Впрочем, он, кажется, решил поговорить со мной «на полном серьезе». Пробует завязать разговор по душам. Но беседы не получается… Я по‑прежнему только слушаю. А говорит он один:
– Ты, Дорохов, честно скажи – тебе, наверно, надоело ко мне ходить?.. Подумаешь, мол, кому‑то какие‑то сведения нужны. По‑моему, со своей ефрейторской колокольни ты не всегда правильно улавливаешь обстановку. Так вот послушай… Сейчас мы временно заняли оборону. Но какую оборону! Наша высотка у самого командующего корпусом в печенках сидит. Приказал стоять насмерть. Понял? Не отдавать! И мы выполняем его приказ с одной батареей и горсткой саперов. Человек сорок, может быть, против целой дивизии! Мы оба с тобой участники этой обороны. Улавливаешь, какой шанс отличиться?!
Кажется, Кохов немножко навеселе. Наверное, командир батальона угостил его спиртом. Отсюда у капитана и красноречие, и какая‑то странная, необычная жестикуляция.
– В такой момент надо действовать всем воедино. Понимаешь, Дорохов?
– Понимаю…
– Вот и хорошо, что ты понимаешь. Тогда слушай и понимай дальше… Чтобы правильно организовать оборону, надо в первую очередь обеспечить разведку. А у меня – у начальника разведки полка – нет ни одного путного разведчика.
Он смотрит на меня с ясной обезоруживающей улыбочкой.
– Не дуйся. Вы, радисты, не в счет. Но сейчас и вы делаете большое дело. Вы даже не представляете. Там, в штабе, что о нас знают? Ничего. – Кохов разводит руками.
– А я по вашим данным два раза в день докладываю полную обстановку. Не будь ваших данных – ни командир полка, ни комбриг, ни командующий корпусом ничего бы не знали о положении на нашем оборонительном рубеже. На важнейшем участке! Ведь под Нерубайкой и Омель‑городом я, вы, наша батарея с саперами в авангарде связываем немцев по рукам и ногам. Мы как клизма для них – вклинились им прямо…
Засмеявшись найденному сравнению, Кохов панибратски хлопает меня по плечу.
– В общем, воткнулись мы между двумя укрепленными пунктами и должны стоять насмерть. Понял?
– Ну, ладно, – капитан нехотя слезает с кровати, одевает брюки, натягивает свои хромовые сапоги‑гармошки. – Давай, выкладывай, что ты сегодня принес?
– На высотке без перемен.
– А на дороге?
– Прошло несколько машин.
– Какие машины?
– Грузовики.
– С чем?
– Не видно с чем. Крытые.
– Вот тут‑то и надо быть разведчиками. Машины! А что машины?! Выдвигайтесь со Смысловым поближе к дороге и наблюдайте. Если машины крытые, значит, с солдатами. Значит, с живой силой. Так?
Я неуверенно пожимаю плечами.
– Так и доложим. Сколько машин?
– Три прошло в Нерубайку. Одна обратно – на Омель‑город.
Кохов на минуту задумывается.
– Судя по всему, они подбрасывают подкрепления. Выходит, из Нерубайки они не собираются отходить. Чуешь, чем пахнет?
Я ничего не чую. И капитан, как учитель бестолковому школьнику, снова начинает растолковывать мне сложившуюся обстановку.
– Значит, в Нерубайке немцы хотят обосноваться надолго. Вполне возможно, что они решили собрать кулак и ударить по высотке с тыла – со стороны балки. Что тогда?.. Тогда за нами будет следить весь корпус, вся армия. Понял теперь, почему для каждого из нас эта высотка может стать пиком всей жизни? Если выстоим – будут награды и звания. Слава и почести! Струсим или просто не выдержим – нас никто не отметит – ни живых, ни погибших.
Капитан надолго умолкает. Он не спеша натягивает гимнастерку, вытаскивает из‑под подушки планшетку, достает из нее блокнот, подсаживается к столу и переходит на деловой тон.
– Так и запишем – за два часа прошло четыре машины…
– И несколько мотоциклов.
– Что же ты не сказал сразу?! И как это понимать – несколько? Язык разведчика должен быть точным. А вы на данном этапе не просто связные, а связные‑разведчики. Сколько мотоциклов?
– Смыслов сказал три или четыре.
– А может быть, пять?
– Может быть…
Кохов недовольно вскидывает брови и ударяет кулаком по столу:
– Вот дают!.. Вот и повоюй с такими помощничками!.. Давай‑ка запишем точно: «На Нерубайку прошло шесть крытых машин с живой силой противника и пять мотоциклов». Четыре грузовика вы видели, а остальные могли прохлопать. Честно, вы ведь больше в землянке сидите, чем на НП? Могли не увидеть, так сказать, пропустить? Ну?..
– Могли. Но часовой всегда на посту. Он все время считает.
– Часовой часовым. А вы сами должны все видеть. Вам и отвечать за точные цифры. Значит, договорились – шесть и пять. Так и будет доложено. Что еще?
– Больше ничего.
– Что показало наблюдение за окопами противника?
– Как и раньше, ходят фрицы между двумя дзотами. Головы видно. Без касок. Уши платками обмотаны.
– Не ходят, а перемещаются. Это называется перемещение пехоты.
Он опять что‑то записывает в блокнот.
– На сегодня все?
– Наверное.
– Тогда дуй назад… Наблюдайте внимательнее. Повторяю – от ваших данных зависит многое. По ним командующий может принять то или другое решение Понятно?
– Так точно!
– Жду Смыслова. Иди.
– Есть идти!..
И опять меряю шагами унылое поле. Сгущаются сумерки. В небе появляются первые звезды. Узенькой светлой ленточкой тянется тропинка поперек застывших борозд…
Странный разговор получился у нас с Коховым. Судя по всему, он доволен создавшейся обстановкой. Но зачем ему увеличивать число немецких машин, курсирующих по шляху, за которым мы ведем наблюдение? Чем больше машин, тем радостнее у него на душе – так я понял по его тону, по всему разговору.
А насчет высоты, которая есть у каждого человека, он выразился верно и здорово. Только неясно, почему именно эта высотка должна стать для меня, для Юрки, для Кохова пиком всей жизни? Тут он что‑то не досказал…
Из темноты медленно, угрожающе надвигается громада соломенной скирды. Теперь каждую ночь я обхожу ее стороной – мало ли кто может найти тут пристанище. Скирда наверняка служит ориентиром не только нам – и немцам. Наверное, только поэтому они до сих пор не подпалили ее зажигательными пулями. Я знаю, со стороны Нерубайки подходы к ней не закрыты. Оттуда, от бронетранспортера, сюда прямая дорога – иди прямо по полю и не встретишь ни единой души…
Сделав солидный крюк, снова выхожу на свою тропинку. Испытывая необъяснимое облегчение, подхожу к редким низкорослым кустикам – первым предвестникам леса, в котором я чувствую себя уютнее и спокойнее.
На своем пути я знаю здесь каждое деревце, каждый кустик. Сейчас впереди появится большой старый дуб. Вильнув от него в сторону, тропинка углубится в самую гущу деревьев, которые при сильных порывах ветра скрипят своей старой корой, будто стонут. Лохматые щупальца их веток в темноте тянутся прямо к лицу, липнут к полам шинели. Они словно ласкаются…
Через балку я могу пробраться с закрытыми глазами. Но как их закроешь, когда надо в оба смотреть вперед, если не хочешь попасть в засаду…
Мысли опять возвращаются к Кохову. Смутный протест поднимается в моей душе против его бравады. Наверное, он сейчас уже докладывает по телефону обо всем, «увиденном собственными глазами», – о том, как курсируют по дороге на Нерубайку машины с живой силой противника, как перемещается вражеская пехота, как стягиваются в Нерубайку и Омель‑город немецкие автоматчики.
…С Коховым я познакомился сразу после прибытия в полк, на ночном дежурстве. Наши обязанности оказались тогда почти одинаковыми. Мы должны были бодрствовать, когда все спали: его назначили дежурным по штабу, меня – посыльным.
Ночью Кохов расстелил на столе карту, достал небольшой прозрачный кружок, испещренный цифрами, делениями, дырками, положил рядом целлулоидную линейку, коробку карандашей и начал сосредоточенно выводить кружочки, ромбики, стрелы.
Он долго трудился, не разгибая спины и ни разу не посмотрев в мою сторону. Наконец, отбросив карандаши и отступив от стола, капитан полюбовался разукрашенной, словно картина, картой и с удовлетворением произнес:
– Запомни, ефрейтор, кроме Петрова и Кохова, в полку никто не способен нанести обстановку вот так!
Он изучающе посмотрел на меня и спросил:
– Ты в этом что‑нибудь разумеешь?
– Нет, товарищ капитан.
– Как же ты попал в артиллеристы?
– Я радист… Во взводе управления.
– А‑а…
Кохов прошелся по комнате и, возвратившись к столу, снова повернулся ко мне:
– Ты не думай, что стрелять из пушки проще, чем из ружья. Ты знаешь хотя бы, что такое СУ?
– Нет…
– СУ – это самоходные установки, – капитан весело рассмеялся. – А что такое КУ?
Я молча пожал плечами.
– Ничего ты не знаешь. А ну, иди сюда. Вот смотри: Д – это дальность стрельбы. ЦТ – цель топографическая. Треугольником и буквой Д обозначаются поправки дальности… – И он начал объяснять мне порядок подготовки к стрельбе по закрытым целям.
Тогда я впервые «уразумел», что артиллерия – это целая наука. Чтобы подавить цель, оказывается, надо сначала определить по карте ее дальность, потом поправки дальности, потом сделать расчет и поправки на температуру и ветер. А еще надо определить высоту цели, а еще найти этот самый КУ – коэффициент удаления, а еще шаг угломера и что‑то еще и еще.
Свою популярную лекцию Кохов оборвал неожиданным вопросом:
– Скажи, ефрейтор, а смогу я стать артиллерийским генералом?
– Каждый может, товарищ капитан.
– И ты можешь!? – Кохов остановился напротив меня. Плечи его затряслись от смеха, а маленькие темные глазки мгновенно сузились, спрятались за веками.
В ту ночь его насмешки меня ничуть не обидели. Наоборот, капитан показался умным боевым офицером. Но вот здесь, на высотке, боевитости у него поубавилось. Хочет стать артиллерийским генералом, а сам отсиживается в чужом блиндаже.
Нежданный гость
В поведении Смыслова появилась какая‑то странность. Никогда не замечал, чтобы Юрка – самый разговорчивый, общительный, компанейский парень в полку – вдруг начал уединяться. Он украдкой что‑то читает, подолгу раздумывает над какими‑то потрепанными листочками. Все чаще я вижу его притихшим, рассеянным.
Вот и сейчас он опять отодвигается в самый уголок блиндажа, лезет в карман, шелестит бумажками… Рядом со мной сладко похрапывает и причмокивает во сне губами Вася Зуйков, которого Кохов снова откомандировал к нам на высотку. Упершись ему коленом в живот, спит старшина Кравчук. Юрка, наверное, думает, что я тоже заснул. Он расправляет один из листочков в ладонях, заглядывает в него, закрывает глаза и начинает беззвучно шевелить губами.
«Неужели он молится?!» Приподнимаю голову:
– Что ты делаешь?
Юрка вздрагивает, но бумажку не прячет, она остается у него на коленях.
– А тебе что? Спи… Во сне полезные витамины есть, – ворчит он негромко, вполголоса, чтобы не разбудить Зуйкова и Кравчука.
– Нет, Юра, ты сначала ответь…
– Оказывается, ты любопытный. Ну, стишки разучиваю. Что дальше?
– Какие стишки?
– Военные. Фронтовые.
– Зачем?
Юрка вскидывает голову, смотрит с удивлением:
– А с чем я выступать буду, когда выйдем на отдых?
– Где выступать?
– Как где?! В самодеятельности. Где же еще.
Вон, оказывается, в чем дело. Мне становится стыдно за мои подозрения. Я и забыл, что Юрка великий оптимист. Еще неизвестно, чем кончится наша «оборонительная кампания», а его мысли уже в будущем.
– Ты что‑нибудь понимаешь в поэзии? – неожиданно спрашивает Смыслов.
«Что я понимаю в поэзии?..»
Наверное, понимаю не меньше его: я ушел в армию из десятого класса, а он из девятого. Я всегда добросовестно учил наизусть стихи, которые задавали на уроках литературы. Но в памяти почему‑то остались немногие. Могу перечесть их по пальцам: «На смерть поэта», «Узник», «Белеет парус», «На севере диком стоит одиноко на голой вершине сосна…» Пожалуй, и все. Если расшевелить воображение, может быть, припомню отрывок из «Евгения Онегина» – «Мой дядя самых честных правил…» Зато, убей, ничего не вспомню из Маяковского…
Обо всем этом я сбивчиво говорю Юрке. Он слушает меня внимательно, с интересом.
– А фронтовые стихи знаешь какие‑нибудь?
Что я могу ответить, если совсем не читал фронтовых стихов, потому что я «без году неделя» на фронте.
– Ладно, я тебе дам почитать. А сейчас на, проверь – все я правильно выучил или нет. – И он протягивает мне помятый листок, на котором его собственными каракулями написано стихотворение.
– Ты следи, а я рассказывать буду. Только не подсказывай сразу. – Смыслов задумывается, с опаской оглядывается на спящего Кравчука и начинает вполголоса декламировать:
Нас пять бойцов в землянке тесной,
Живем на кромке огневой.
К печурке крохотной железной
Нас гонит ночью ветер злой.
Свели нас разные дороги
Под неотесанный накат.
За дверью пушка,
Парень строгий
На взводе держит автомат.
А я готовлю чай в жестянке,
Наводчик черствый хлеб жует.
У печки мокрые портянки
Дымятся влагой всех болот.
Конечно, жить так скучновато,
Ведь нам всего по двадцать лет…
Идет война,
А мы – солдаты,
И потому претензий нет.
…Юрка уже молчит, а я все смотрю на подпись: «Ст. лейтенант В. Савицкий…» Странно, кажется, я давно так не волновался… Нас тоже пятеро в этой тесной землянке. И дороги нас свели разные. И накат над нами из неотесанных бревен. И пушки стоят за дверью. И часовой с автоматом. И портянки мы сушим так же, как тут написано. Только в одном‑единственном месте сказано не совсем верно: из пятерых нам троим еще нет двадцати…
– Ты запомнил все правильно. Всё‑всё, – торопливо говорю Юрке, а сам снова перечитываю стихотворение:
…Идет война,
А мы – солдаты,
И потому претензий нет.
– Вот видишь, один стишок про запас я выучил. На первый раз хватит, – радостно говорит Юрка. – На, читай, если хочешь. Просвещайся…
Он протягивает мне целую пачку бумажек, а сам ложится навзничь, закашливается, потом долго беспокойно возится, устраивается поудобнее.
Перебираю листочки, вырванные из тетрадки в косую линейку. Они сложены неряшливо, как попало, на уголках протерты до дыр. Видимо, во многих руках успели они побывать.
Перечитываю рваные пляшущие строчки о разведчиках, вернувшихся из поиска и пьющих родниковую воду, о стрелковом взводе, попавшем под минометный обстрел, о первом бое молодого солдата.
А я лежу в пыли,
И все осколки мимо.
Мгновения мои
Отсчитывает мина…
Странные мысли вызывают у меня эти фронтовые стихи: думаю о том, каким далеким вдруг становится мне пушкинский дядя. А что, если бы можно было посадить его вот сейчас в окопы к саперам. Сколько часов понадобилось бы, чтобы он занемог окончательно и бесповоротно? Вряд ли он в такой обстановке сумел бы заставить себя уважать…
Мои размышления прерывает треск до отказа распахнувшейся двери. В блиндаж не входит, а буквально врывается незнакомый солдат. Прямоугольная в плечах, широченная плащ‑накидка придает ему вид атлета‑богатыря.
Он останавливается у порога и бросает слова в темноту, словно камни:
– Кто здесь?
– Свои, самоходчики, – откликается Юрка.
– Это моя землянка.
В его грубоватом, простуженном голосе злые нотки. С хрустом раздвинув смерзшуюся накидку, незваный хозяин бросает ее прямо на спящего Зуйкова.
– Освободите блиндаж!
Огонек печурки освещает побуревшую от глины шинель, темные, смятые в гармошку погоны, с мерцающими на них лейтенантскими звездочками, круглое широкоскулое лицо.
– Я не люблю повторять приказания, – лейтенант решительно шагает к огню. – Кто здесь старший?
– Если старший сержант, то я, – невпопад отвечает Юрка и, спохватившись, оправдывается:
– Мы здесь уже три ночи ночуем. Вот и огонь поддерживаем. Все время топим. Мы не помешаем вам. Места хватит.
– Кто ваш командир?
– Лейтенант Бубнов. Он вместе с вами ночью в окопах был. Он наш комвзвода.
– Знаю Бубнова. Познакомился, – немного смягчается лейтенант. – Он не отсиживается по землянкам.
– Вы еще плохо знаете его, – радостно подхватывает Юрка. – Такого взводного поискать! А мы вас тоже знаем. Вы командир роты саперов гвардии лейтенант Редин. Я вместе с Бубновым был у вас. Когда отбивали ночные атаки. Помните?..
Командир роты молчит, и Юрка окончательно смелеет.