– Мой хирургический инструмент. Я им самоходки оперирую, – с добродушной улыбочкой говорит он Бубнову. – Только тяжелый больно. Сейчас пусть тут останется, а то, чего доброго, и сгореть может вместе с коробкой. А это мои пожитки…
– Я автомат тут оставлю, – говорит заражающий Егоров. – У нас их пять штук в машине. Бренчат только. И место занимают.
Он кладет ППШ на нары, бросает в угол раздутый до невозможности вещевой мешок и смущенно топчется, не торопясь уходить.
– Тут останется кто‑нибудь?
– Не бойся. Никто не тронет.
– Да нет, я не про это, – Егоров мнется. – Там старшего лейтенанта вещи. Ну ладно, пошел я…
Поднимаюсь наверх. Около блиндажа лежат запасные баки, снятые с самоходок. Тут же свалены в груду холсты брезента. Грибан и Бубнов о чем‑то беседуют с капитаном и лейтенантом‑танкистом. Неслышно подходит сзади Смыслов. Тянет меня за рукав.
– Поговорить надо, Саша…
Отходим в сторону. Я останавливаюсь, но он легонько подталкивает меня еще дальше. Шагаем молча.
– Что‑то душа не на месте. И сам не понимаю. Никогда со мной не бывало такого, – невесело произносит Юрка, когда мы остаемся наедине.
– У меня к тебе просьба. Возьми. На всякий случай.
Он протягивает свой толстый кожаный бумажник, достает из кармана гимнастерки комсомольский билет.
– Тут адреса. И ее. И матери. И документы тут.
– Ну зачем ты?..
– Я же сказал тебе – на всякий случай.
Кладу его комсомольский билет вместе со своим – в левый карман гимнастерки, прячу бумажник.
Он смотрит на меня с грустной улыбкой.
– Давай обнимемся, что ли… – и Юрка неуклюже обнимает меня свободной рукой. Я торопливо прижимаюсь к его шершавому, обветренному лицу…
…Самоходки и танки медленно уползают в ночь. Машины трогаются с места по очереди – одна, вторая, третья. Скрежет и лязг железа. И у каждой свое неповторимое лязганье, у каждой по‑своему рокочет мотор.
Мы остаемся вдвоем с незнакомым сапером.
– Это они в атаку пошли, в обход, да? – спрашивает солдат.
Он в грязной, обляпанной черноземом шинельке, в разбитых ботинках. Лицо у него в каких‑то пятнах. Не поймешь – или обморозился, или с месяц не умывался. Скорее всего последнее…
– На разведку пошли…
– А зачем в ту сторону?
– Не знаю…
Нет никакой охоты отвечать на его вопросы. И без него тошно…
Словно подкрадываясь к нам, из балки выползает лобастый гусеничный бронетранспортер. Он тащит за собой пушку. Идет вверх по склону, прямо на нас. Из открытого сверху стального кузова торчат спаренные пулеметы, виднеются головы солдат. За командира у них старшина. Он понимает меня с полуслова.
– Я в курсе. Залезай сюда. Показывай, куда ехать.
Зенитчиков восемь человек, не считая водителя. Они ни о чем не спрашивают, не проявляют ко мне ни малейшего интереса. Все какие‑то сонные. Наверное, им не дали выспаться. А может, укачало в пути.
– Прямо по следу танков. Они ушли только что, – сообщаю я старшине. Он небрежно кивает водителю:
– Тебе ясно? Трогай…
Разведка боем
Останавливаемся в широкой придорожной канаве рядом с тридцатьчетверкой, отколовшейся от основной группы машин. По следам видно – остальные танки и самоходки ушли вперед. Они пересекли дорогу и, наверное, уже окапываются на отметке 184.
Зенитчики оживились, ворчат, переговариваются. К машине подходит танкист – в шлеме, в кожанке.
– Старшего к капитану, – говорит он, приподнимаясь на цыпочках к борту. Старшина спрыгивает вниз и идет вслед за ним к танку.
– Ты напомни, что артиллерия – бог войны. Пусть танкисты нам подчиняются, а не мы им, – кричит ему один из бойцов.
– Дима, швырни мне сидор, – просит снизу молоденький сержант. Ему сбрасывают из кузова вещевой мешок, и он ловко подхватывает его на лету.
Двое солдат так и не просыпаются – продолжают лежать неподвижно, прижавшись друг к другу.
– Шея болит, – ворчит третий. Он крутит головой, словно проверяя, на месте ли шейные позвонки, и спрашивает, ни к кому не обращаясь: – Вроде на место приехали? Да?..
Зенитчикам совсем невдомек, что днем по этому шляху курсировали немецкие грузовики и мотоциклы, что место нашей стоянки не такое уж спокойное, как им кажется.
К моему удивлению, дорогу мы оседлали без единого выстрела. Подкрались, подошли незамеченными. Зато днем немцы не позволили бы нам такой роскоши. Они бы наделали шума. А сейчас притихли, затаились, молчат…
Я выполнил приказание Грибана. Зенитчики соединились с ударной группой, и мне можно отправляться обратно. Но на покинутую высотку не хочется возвращаться. Сейчас там безлюдно. Никого нет. А одиночество для меня хуже всего.
Возвращается старшина. На уровне борта маячит его серая ушанка с надорванным ухом. Он забирается в кузов.
– Ну‑ка, ефрейтор, сматывайся к своим! Или вон туда к пушке иди. Здесь мешать будешь.
Он не слишком вежлив и обходителен. Прямо в лоб, без окольных слов дает понять, что на бронетранспортере мне нечего делать. Стаскивая с пулеметного прицела брезент и проверяя ленты, старшина косится на меня недовольно, почти сердито.
Переваливаюсь через борт и, оступившись, чуть не падаю на сержанта, который сидит, прислонившись к гусенице и словно любуясь насаженным на ножик огромным куском тушенки, разглядывает его со всех сторон.
– Тише ты, жмурик! На штык сядешь! – сержант глядит на меня с хитроватым прищуром. На его худом полудетском лице выражение бесшабашности. Шапка лихо сдвинута набекрень. Губы кривятся в иронической усмешке. Он пытается говорить строго, но в голосе ни капельки злости.
– Пропрыгаешь ужин, а жрать всегда вовремя надо, – произносит он назидательным тоном и добавляет миролюбиво: – Как говорили древние греки, лучше заправиться раньше, чем никогда.
Сержант внимательно оглядывает меня и неожиданно предлагает:
– Колбасы хочешь? А то заваруха начнется – и про желудок и про двенадцатиперстную кишку позабудешь.
Он протягивает мне увесистый кусок тушенки и повелительно бросает, кивнув на лежащий рядом вещевой мешок:
– Хлеб тут, сам бери. У нас официантов нет.
Присаживаюсь на станину орудия и с удовольствием уплетаю ароматную свиную тушенку. На тощий желудок она кажется деликатесом.
– Слушай, ефрейтор, тебе сколько лет?
– Восемнадцать.
– А мне семнадцать. Ни одного годка здесь не встретил. Я, как говорится, воспитанник полка. А ты из какого полка – из самоходного или танкового?
– Из самоходного.
– Не из четырнадцать сорок седьмого?
– Ага…
– А Смыслова знаешь?
От удивления я перестаю жевать:
– Конечно. Он здесь, – показываю в сторону дороги, куда ушли танки и самоходки.
– Фома здесь? Факир?!
Сержант глядит на меня расширенными зрачками. Зажав остаток куска зубами и высвободив руки, он хлопает себя по коленям, видимо выражая таким своеобразным способом удивление и восторг.
– Ох и откалывали мы с ним номера в корпусной самодеятельности. Он и сейчас пляшет?
– Иногда. Под пулями… А так ему некогда.
– Ему некогда! Ха‑ха… Ты его плохо знаешь.
Сержант разговаривает со мной свысока. Он явно бравирует, изображая из себя бывалого фронтовика.
– Вот бы со Смысловым сейчас увидеться! Его в полку тоже Фомой зовут?
– Не слыхал.
– Это мы его так прозвали. Из‑за фамилии. Читал в газетах «Заветное слово Фомы Смыслова»?
– Читал.
– Поэтому и прозвали Фомой. Ты ему привет передай от Левки Чечеткина. Это я Чечеткин. Он знает. Меня полкорпуса знает…
На поле за дорогой ухает взрыв. Бравый сержант вскакивает, всматривается в темноту ночи. Из‑за дороги доносятся новые взрывы.
– По местам! – кричат у меня над ухом. Это командует старшина своим зычным и густым басом. Он застегивает шинель. Натягивает перчатки.
– Левка, на место! Кончай жевать!
Чечеткин не спеша засовывает наполовину опорожненную банку в мешок, недовольно ворчит:
– И пожрать не дадут. Опять работенка…
Отпихнув вещмешок ногой и сдвинув шапку на самый затылок, сержант шагает к орудию, на ходу поворачивается ко мне.
– Ты ховайся. А лучше чеши отсюда. Сейчас концерт начнется. Привет Смыслову!
Становится обидно от сознания своей бесполезности. Все заняты каким‑нибудь делом. Все готовятся к бою. А я не знаю, куда приткнуться. Отхожу в сторонку и натыкаюсь на глубокую воронку от бомбы. В ней можно укрыться даже вдвоем.
А взрывы за дорогой все чаще. От них стало немного светлее. Неужели немцы успели засечь самоходки и танки?
Старшина подает новую команду. Чечеткин становится к прицелу орудия, что‑то крутит, оборачивается к расчету.
– Джанкулов, не разевай матюгальник! Снаряды давай! – кричит он истошным голосом. – Шевелись, братва!
И словно вспугнутая этим криком, ночь в одно мгновение сгорает в ослепительно ярком огне ракет…
До смерти не забуду я эту ночь. Но вспоминается она бессвязно, отрывочно. В память врезались лишь отдельные эпизоды…
…Лежу на жесткой подстилке из веток… В нашем блиндаже как будто все осталось по‑старому. Так же потрескивает и чадит лампа‑гильза. В углу безмятежно и мирно похрапывает Зуйков. Так же висит на гвозде «хирургический инструмент» помпотеха Шаповалова. И дощатая дверь, в которую приходят и уходят солдаты, скрипит по‑прежнему.
Но никогда теперь не войдет в эту дверь лейтенант Бубнов. И к вещевому мешку Шаповалова теперь никто не притронется, пока мы не покинем высотку. И не с кем больше советоваться Грибану. Отныне по вечерам он будет сидеть над картой один…
Не нахожу себе места. И почему‑то воспоминания о ночном бое всякий раз приходят под глуховатый простуженный голос Грибана, под характерный спокойный «питерский» говорок Петра Семеновича Бубнова – морского лейтенанта, нашего душевного командира взвода.
Закрываю глаза. А голоса Грибана и Бубнова не дают заснуть. Вот здесь у меня в ногах на этих нарах сидели они вчера вдвоем и говорили о предстоящем бое…
«Смотри, вот она, отметка 184… Тут не за что зацепиться. И укрыться негде…»
Так оно и случилось.
…Ракеты высвечивают поле. И самоходки оказываются как на ладони. Они стоят, развернувшись в разные стороны. Две из них прижались друг к другу. Одна нацелилась пушкой на Нерубайку, другая – на Омель‑город. Своими стальными телами они словно прикрывают друг друга.
…Ракеты, ракеты. Одни гаснут, а другие взлетают. Разгораясь все ярче и ярче, они вспыхивают целыми созвездиями. Сначала немцы стреляют ими только из Нерубайки. Но и этого достаточно, чтобы высветить всю равнину, на которой безмолвно застыли коробки самоходок и танков.
Вот очнулись, зашевелились немцы и в Омель‑городе. Прочерчивая в темном воздухе кривые желтые трассы, оттуда устремляется в небо целый рой огней‑осветителей. И вокруг становится светло, как в солнечный день.
Видно, как возле танков, выдвинувшихся к Нерубайке, вспыхивают огненные шары. Спросонья немцы стреляют осколочными. Это нам на руку. Сейчас запросто можно засечь их огневые точки безо всяких потерь…
Оглушительно ухает рядом зенитная пушка. Чечеткин прильнул к прицелу. Он замер. Шевелится только рука. Сержант крутит какое‑то колесико. На секунду оглядывается, что‑то кричит, снова припадает к прицелу. Выстрел… третий… четвертый… Куда он бьет, я не вижу… Снова смотрю на самоходки. Они тоже открывают огонь. Начинается артиллерийская дуэль. Кто кого?..
«Фланги у нас открытые – и правый и левый. Для немцев цель как на блюдечке. С такой дистанции да еще в борт…»
Нет, Грибан, насколько мог, сумел уберечь и людей и машины. Самоходки прикрывают друг друга. Командир танковой роты не догадался этого сделать. И расплата следует скоро. Немцы начинают швыряться болванками. Литые снаряды с визгом вгрызаются в борозды, взбивают фонтаны земли, рикошетом отскакивают в небо, оглашая поле пронзительным ревом. Кувыркаясь в воздухе, неразрывающиеся «поросята» улетают в сторону Омель‑города.
А в Нерубайке вспыхивает крайняя хата. Возле нее мечутся фигурки солдат. Немцы пытаются сбить, погасить пламя. Но оно разгорается, ширится. Теперь и там становятся заметными очертания танков, затаившихся на огородах.
И все‑таки поединок неравный: слишком хорошо видны на равнине наши незамаскированные машины… Загорается тридцатьчетверка. Из башни выбиваются клубы дыма. В его черноте мелькают фигуры танкистов. Они припадают к броне и скатываются по ней вниз, на землю… И вдруг над танком взвивается столб огня. Будто игрушечная, приподнимается вверх тяжелая башня – вместе с пушкой, вместе с танкистом, не успевшим сделать один‑единственный спасительный шаг. Подброшенная огромной силой внутреннего взрыва, башня перевертывается в воздухе и падает на землю рядом с дымящейся стальной коробкой.
«Нас могут расстрелять с двух сторон…»
Почему же никто не посоветовался с Грибаном? Почему его не спросили?..
…У второй тридцатьчетверки пламя появляется сзади. Ее настигает болванка, прилетевшая из Омель‑города. Начинается обстрел с двух сторон – перекрестный, как говорят артиллеристы. Самый губительный и страшный обстрел.
По полю от горящих танков к дороге бегут солдаты. Они пригибаются к земле, ложатся, вскакивают, бегут снова. А пули поднимают у них под ногами снежную пыль. Пулеметы строчат из Нерубайки. На чистом поле солдатам негде укрыться. Лучше бежать. И они бегут из последних сил. Одни успевают скрыться в кювете, другие ложатся передохнуть. Лежат неподвижно, чтобы собраться с силами и сделать последний бросок. Некоторые из них так и не поднимаются. Их вынесут оттуда позднее, когда закончится бой, – раненых или убитых.
Вижу, как загорается самоходка. Наша – та, что стояла одна. Дым обволакивает заднюю стенку башни, жалюзи, сетку. Он словно липнет к броне, серыми клубами подбирается от мотора к люку, к орудию. Но расчет жив. Он продолжает стрелять. Наверное, болванка попала в мотор – самое уязвимое место. Самоходка дымит все сильнее. Но она содрогается не от огня, которого так и не видно, а от коротких огненных всплесков, вылетающих из ствола. И раненая, она продолжает борьбу не на жизнь, а на смерть… Наконец распахивается люк. Из него вываливается сгусток дыма. Вместе с ним на башню выпрыгивает кто‑то в дымящейся кожанке. Он не скатывается на землю. Остается у люка. Согнувшись, помогает выбраться наружу второму. За ними стремительно выскакивает третий. Жду четвертого. Его нет… Может быть, водитель вылез через свой люк?..
«Вот я и думаю – куда и как развертываться придется. В эту сторону повернешь, получишь болванку в борт… По‑доброму тут из боя не выйдешь…»
…К бронетранспортеру подбегает капитан‑разведчик. В руках у него ракетница. Он что‑то остервенело кричит старшине. Броневик трогается с места. Выбирается из укрытия. Гулко и хлестко бьют его крупнокалиберные спаренные пулеметы. Светящиеся трассы пуль иглами пронзают воздух.
В небо ввинчивается зеленая ракета. Сигнал к отходу! И тотчас оживает молчавшая до сих пор командирская тридцатьчетверка. Ее пушка и пулемет тоже нацелены на Нерубайку. Прикрывая отход, она присоединяется к квакающему короткими частыми очередями пулемету зенитчиков. Все чаще бьет и развернувшееся на Омель‑город орудие Левки Чечеткина. Сержант буквально висит на прицельном приспособлении. Он уже бросил кричать. Командует одной рукой, делая расчету какие‑то таинственные для меня знаки, которые артиллеристы понимают без слов.
А по полю уже мчатся на бешеной скорости две самоходки и тридцатьчетверка. Они словно ждали зеленой ракеты и все одновременно рванулись назад. Немцы стреляют реже. Наверное, им тоже досталось. Выдохлись. А может быть, это зенитчики и экипаж командирского танка не дают им поднять головы. Машины с ходу переваливаются через дорогу, в широкую канаву, круто разворачиваются вдоль шляха. Только теперь, вот сейчас, они становятся недосягаемыми для снарядов и пуль.
Бегу искать Смыслова и Бубнова. Их нет среди тех, кто перебежал шоссе. Может быть, они выбрались из этого ада вместе с машинами? Но и у первой самоходки их тоже нет. Это машина младшего лейтенанта Нахмурина. Командир стоит, бросив шлем на землю, вытирает варежкой пот. Рядом с ним механик‑водитель Мякишев стаскивает с себя комбинезон. Оба молчат. Нет, они не видели Юрку и Бубнова.
Бегу к последней машине. Осталась единственная надежда. Сердце колотится, словно хочет выпрыгнуть. Но это не от быстрого бега, а от тревожного предчувствия непоправимой беды.
Навстречу шагает Грибан. Широким, размашистым шагом. Спросить у него не поворачивается язык. Он ошпаривает меня взглядом, в котором и гнев и боль. Проходит туда – к командирской тридцатьчетверке, которая, отстрелявшись, тоже съехала в широкую придорожную канаву.
Вслед за Грибаном ведут лейтенанта‑танкиста. Я с трудом узнаю его. От контузии у него кривится правая половина лица. Из одного глаза сочится кровь. Другой смотрит безумно и дико. В нем застыли ужас и боль. Лейтенанта поддерживают два солдата. Он машинально переставляет ноги. Это единственное, на что он сейчас способен.
У самоходки сталкиваюсь с Левиным и Шароновым. Сергей пытается улыбнуться, но улыбка у него получается вымученная. Он хмурит свои белесые брови. Смотрит на меня, часто моргая, и не сразу понимает, о чем я спрашиваю. Оба не могут сказать ничего утешительного: были в машине и не видели ни Смыслова, ни Бубнова. Никого не видели.
Растерянный и подавленный, тащусь обратно. Рядом с Нахмуриным прямо на мерзлых кочках сидит техник‑лейтенант Шаповалов. В шинели, заляпанной черноземом. С автоматом, которого раньше у него не было. Он о чем‑то рассказывает окружившему его расчету.
– Иди сюда, Дорохов, – подзывает меня Нахмурин.
– …А Петю убило… Мы вместе бежали… Крупнокалиберный попал ему прямо в плечо… Руку, как срезало, – говорит, тяжело дыша, Шаповалов.
«Какого Петю?!»
– Не ищи. Погиб Бубнов, – негромко отвечает мне Нахмурин. – Какой парень был!..
Опускаюсь рядом с Шаповаловым. Долго молчим.
Наконец прихожу в себя и спрашиваю о Юрке.
– Видел, как он подбегал к дороге. Вон там недалеко видел, – устало говорит Шаповалов.
Поворачиваюсь и не верю глазам. К нам подходит Смыслов – целый и невредимый. Вскакиваю. Обнимаю его за плечи. Он растерянно тычется мне в лицо – точно так же, как перед боем. От него пахнет паленым.
– Волосы подпалило, – криво усмехается Юрка. Он садится на холодную землю, снимает шапку и морщится, ощупывая висок грязной, вымазанной в глине ладонью.
Немного отдохнув, отправляемся со Смысловым и Шаповаловым к машине комбата – там будем ждать Грибана. Теперь, когда все страшное позади, Юрка расслабился, разговорился. Он в деталях рассказывает о том, что происходило возле машин:
– Немцы ударили с двух сторон, и мы поняли, что за коробками не укрыться. Бубнов приказал мне бежать к дороге, а сам задержался с раненым лейтенантом‑танкистом. В это время из Омель‑города почему‑то стали бить одними болванками. Это нас и спасло. По живой силе болванками только дураки бьют. А если бы у них были в это время осколочные, никто бы не вышел…
Юрка внезапно умолкает: позади раздается приглушенный сдавленный вскрик. Упал Шаповалов. К нему подбегают двое солдат, помогают подняться и… опускают на землю. Что с ним случилось?! Только‑только шли вместе. Он немного отстал… Смыслов отталкивает наклонившегося над ним танкиста в обгоревшей разорванной куртке. Теперь мы с Юркой силимся поднять лейтенанта на ноги. Но он смотрит на нас странным остановившимся взглядом и нисколько не реагирует на наши усилия… Мы не сразу понимаем, не хотим понять, что он мертв.
– Вот ведь… Оттуда вышел, а здесь… – И танкист в сердцах чертыхается, вспоминая и черта, и бога, и Гитлера…
А техник‑лейтенант лежит с застывшей улыбкой, словно после всего только что пережитого ему вдруг стало спокойно и хорошо. Шальная пуля, прилетевшая неведомо откуда, попала ему в затылок.
…У дороги остаются только бронетранспортер и тридцатьчетверка. На них вывезут убитых и раненых, оставшихся в поле. За ними уже ушли, уползли солдаты. А мы возвращаемся на свою высотку.
…Самоходки подъезжают к своим сиротливым гнездам. Одна яма остается пустой. Лейтенант Яковенко и заряжающий Нураков теперь поселятся в блиндаже вместе с нами. Это они вытащили из горящей машины раненого наводчика Шурова. Его уже увезли в санбат. Не вернется сюда и механик‑водитель Пахомов, выбравшийся через свой люк и погибший у самой дороги.
Снизу, от леса, к нам приближается «виллис». Легонький, юркий, он высоко подпрыгивает на бороздах. Подходят люди от блиндажа – там тоже стоит машина. Один из них в генеральской папахе. Из‑под шинели виднеются лампасы. Рядом с ним семенит полковник.
– Какой‑то генерал… А с ним – командир бригады, – говорит Грибан, поправляя ремень и шапку.
Генерал и полковник подходят ближе. За ними пододвигается вплотную вся свита.
– Кто здесь старший?
Грибан спрыгивает с машины, вытягивается перед генералом во весь свой рост:
– Командир батареи четырнадцать сорок седьмого самоходного артиллерийского полка старший лейтенант Грибан!
Генерал протягивает ему руку:
– Член Военного Совета генерал Свиридов. Как прошла операция?
Грибан сначала медлит с ответом, собирается с мыслями, затем начинает докладывать быстро и четко:
– Огневые точки в Нерубайке подавлены и частично уничтожены. Мы были вместе с танкистами двадцать четвертой бригады. Потеряно три танка и одна самоходка. Убито одиннадцать человек. Примерно столько же раненых. Троих пока не нашли.
– Я говорил вам, комбриг, – тихо произносит генерал, обращаясь к полковнику. Голос его дрожит: – Ведь люди, люди погибли. Буду ставить вопрос в Военном Совете…
Он осекается, долго, надрывно кашляет.
– Товарищ генерал, – успевает вставить полковник, – эта дорога – стержень будущего наступления всего корпуса. Произвести операцию приказано свыше.
– Все надо делать с умом, – говорит ему в тон генерал. – Разберемся.
Он круто поворачивается и, не простившись, шагает прочь. От группы, словно тени, отделяются три фигуры и шагают вслед за ним к «виллису». Оставшиеся молчат, смотрят им вслед. Из‑за самоходки появляется высокий сухощавый майор.
– Товарищ полковник, разрешите обратиться?
– Что еще?
– Разрешите передать второй батальон в распоряжение подполковника Репина?
– Приказываю передать батальон Сухову. О Репине забудьте. Сухов здесь?
– Я, товарищ полковник!
– Принимайте командование!
– Слушаюсь, товарищ полковник!
– Яманидзе здесь?
– Так точно, товарищ полковник!
Заложив руки за спину, командир бригады прохаживается взад‑вперед перед вытянувшимися офицерами, затем негромко, словно рассуждая с самим собой, начинает отдавать команды:
– Яманидзе… Занять исходные позиции на отметке 197 и ждать приказа. Вам же: по этой дороге в Нерубайку отныне чтобы ни одна мышь не могла проползти. Выполняйте!
– Есть выполнять!
– Степанов!
– Я слушаю!
– Слева по балке скрытно выйти на подступы к Омель‑городу. Сосредоточиться и ждать приказа. Поддерживать Степанова будет Бондарев. Дякину обеспечить артподготовку для подавления огневых точек противника на подступах к Омель‑городу и Нерубайке. Исходные позиции занять к четырнадцати ноль‑ноль. В шестнадцать ноль‑ноль всем быть у меня для уточнения обстановки.
Тает, расползается группа, окружающая комбрига. И вот с ним остаются только три офицера. Они молча смотрят на полковника, который, сосредоточенно глядя под ноги, все ходит и ходит, о чем‑то задумавшись, никого не замечая вокруг.
А к высотке уже подступает рассвет.
Подкрепление
Кажется, лес раздулся, словно резиновый. И не подумал бы, что он может вобрать в себя столько людей и машин. Танки и самоходки, с треском ломая хрупкие от мороза деревца, пятятся в него задом, и он безропотно принимает их, прикрывает седыми ветвями. Вот заглохли моторы. И теперь из кустов видны лишь темные зрачки орудий, выжидательно, настороженно глядящие в небо. Они будто высматривают, куда стрелять.
Рядом нырнули в чащу санитарные машины с красными крестами на пузатых брезентовых кузовах, «студебеккеры» с прицепленными к ним дымящимися походными кухнями.
Подпрыгивая на бороздах, как на шпалах, вдоль кромки леса прокатил «виллис». Резко развернувшись, он юркнул в узенькую арку, словно для этого и созданную кряжистыми дубками‑соседями.
Тягачи, натужно урча, притащили орудия. Тракторы долго примериваются, словно обнюхивают кусты, ерзают на месте взад и вперед и, наконец, тоже вползают под голые верхушки деревьев.
Лес, как говорится, набит битком. А машины все идут и идут. Тридцатьчетверки. Самоходки. «Катюши». «Шевроле». Наши горьковские полуторки‑газики с минометами на прицепах…
Зажатый в распадке склонами трех высоток, лес будто замер в тревожном предчувствии и ожидании. Он никогда не видел и, наверное, не увидит такого нашествия. Кое‑где с треском рухнули на землю деревья, раздавленные танками. Тут и там виднеется с корнем вывороченный гусеницами кустарник.
Из лощины, что синеет слева в километре от нас, в полдень один за другим начинают выползать танки. Их приземистые темно‑зеленые панцири словно репьями облеплены пехотинцами. Тридцатьчетверки направляются к нашему левому флангу.
В этом секторе уже занял позиции артиллерийский дивизион. Утром было видно в бинокли, как артиллеристы закапывали пушки в землю, маскировались. И вот рядом с ними ищет пристанища целый танковый полк!
Грибан заметно повеселел. Теперь он все время в окружении командиров машин.
– Комбат всегда радуется, когда жареным начинает пахнуть, – подмечает Юрка.
Теперь никому не хочется забираться в блиндаж. Раз к передовой движется такая сила, значит, действительно чем‑то «запахло», значит, ждать перемен. Мы садимся на груду хвороста, заготовленного впрок для обогрева землянки, и обсуждаем возможные ситуации. Оживляется даже Зуйков, с удовольствием покинувший наблюдательный пункт. Кохов смилостивился, отпустил его к нам на высотку, чтобы «усилить наблюдение за противником», и теперь мы курсируем по знакомому маршруту втроем.
– Надоело к Кохову в гости шататься. Скорее бы в наступление, – говорит Зуйков с тихой довольной улыбкой, которая так редко появляется на его потемневшем, задубелом лице.
Сейчас он не может скрыть радости, становится разговорчивым, и из его слов не трудно понять, что не такой уж он «малограмотный», каким кажется с первого взгляда. Зуйков неплохо разбирается в обстановке. Оказывается, он уже давно понимал, в каком пиковом положении находились мы здесь на высотке. Раньше об этом молчал. А сейчас, когда с одного фланга окончательно миновала опасность, а со второго немцы полезть уже не рискнут, сержант заговорил по‑другому.
– А ведь мы тут чудом каким‑то держались. Хоть слева, хоть справа, хоть сзади нас голыми руками можно было взять. Вон с той горы спуститься бы одному «тигру» – и все… Грибану его не достать бы. Наши «плевательницы» с «тигром» метров за девятьсот только могут драться. А он и за полтора километра батарею разделает под орех…
Зуйков говорит не спеша, размеренно, изредка поглядывая на окружающих, словно проверяя действие своих слов.
– Точно, – повторяет он свою мысль. – Вот вышел и расстрелял бы наши коробки. Я только этого и боялся. А теперь у немцев кишка тонка…
Зуйков хочет что‑то добавить, но, повернувшись назад, осекается на полуслове:
– Смотрите!..
Из балки прямо к нам поднимаются полковник Демин, майор Усатый и капитан Петров. Командир полка, будто саженью, отмеривает каждый шаг длинной и плоской клюшкой, которая отливает на солнце золотистым блеском, как хорошо закопченная рыбина. И он, и замполит, и начальник штаба в новеньких зеленых шинелях с желтыми погонами, отбрасывающими зайчики света. Чистенькие и подтянутые, они предстают перед нами словно совсем из другого мира. Их появление оказалось столь неожиданным, что даже у непробиваемого Смыслова глаза расширяются от изумления. Однако он быстро берет себя в руки. Когда офицеры подходят вплотную, он вытягивается по стойке «смирно», вскидывает автомат «на караул» и докладывает, с преувеличенным старанием выговаривая слова:
– Товарищ полковник! Часовой на посту старший сержант Смыслов. На высотке спокойно!
Кивнув в ответ, Демин оглядывает «часового» пристальным взглядом из‑под очков:
– Что это вы тут охраняете?
– Командный пункт батареи. Вот этот блиндаж!
Командир полка поворачивается ко мне, и я чувствую, каждой клеточкой ощущаю, как съеживаюсь под его буравящим взглядом.
– А вы кого охраняете?
Но Юрка успел подумать и обо мне.
– Пришел мне на смену, товарищ полковник. Мы по очереди. По полсуток.
– А почему неумытые на посту стоите?
– Нечем умываться, товарищ полковник. Мыла нам не привозят. – Юрка пожимает плечами. – Воды тоже нет. Раньше снег был. Сейчас подморозило. А льдом не умоешься. Кожу сдирает, как рашпилем.