Марчин Вроньский
Нецензурное убийство
Перевод с польского Елены Барзовой и Гаянэ Мурадян
Воскресенье, 9 ноября 1930 года
Ноябрь выдался довольно теплым, но с утра в гимнастическом зале спортивного клуба армии стужа стояла как при царе Николае. Тренер Шиманский даже в теплом свитере дрожал от холода, да и у студентов коченели пальцы. Они рассчитывали на то, что в воскресное утро зал будет полностью в их распоряжении, но сейчас половину зала занимал ринг, обычно задвинутый в угол и прислоненный к стене. На ринге уже несколько минут боксировали два каких-то типа, и открытое окно, судя по всему, нисколько им не досаждало. Они на минутку отскочили дуг от друга, тяжело дыша, как два паровоза, пыхающие клубами пара.
Обоим с виду было лет тридцать пять. Один, высокий и стройный, с тщательно выбритым лицом, был только в майке, спортивных трусах и мягких туфлях. Второй, чуть пониже и поплотнее, боксировал в обычных брюках от костюма и стоптанных полуботинках. Даже галстук не снял, только ослабил узел, а концы засунул под рубашку в тонкую темно-синюю полоску. Когда он выпрямился, студенты увидели заросшую вчерашней щетиной физиономию с резкими чертами и кривым носом, наверное, много лет назад сломанным на ринге.
– Ну вот, я опять чемпион округа, – выдал он, оскалившись в улыбке, от которой лицо его вдруг сделалось симпатичным. – Еще раунд? Какой-то ты заспанный, Стах.
– Днем высплюсь. Не закрывайте, пан Шиманский! – крикнул высокий боксер, видя, что озябший тренер двинулся к окну. – Жарко. Скажите лучше, какой счет.
– 36: 20 в пользу пана Зыги, пан адвокат.
– Ну, все повторяется.
Студенты подошли ближе. Да, теперь они узнали этих двоих – те же самые лица, только моложе, они не раз видели на фотографиях в коридоре. Эти двое стояли там рядышком, позируя, подняв руки в боксерских перчатках: Зыгмунт Мачеевский – студент, 1-е место, 1924, и Станислав Леннерт – юрист, 2-е место, 1924. Только на той фотографии они не выглядели ровесниками. Вероятно, минувшие годы, не пощадив Мачеевского, оказались более благосклонны к его бывшему сопернику и тем самым как бы уравняли их в возрасте.
Вот они снова начали сближаться. Первым атаковал Леннерт. После серии коротких пробных выпадов он провел мощнейший удар в корпус, но Мачеевский принял выпад в защитной стойке и ответил прямым правым в лицо. Он лишь слегка припечатал противника, однако бывший вице-чемпион округа пошатнулся и отступил.
– Что это было, Стах? – спросил с усмешкой Зыга, размахивая для разминки руками. – Похоже, что forehand[1], потому что не боковой!
Зыга подпрыгнул и попытался ударить снова. Однако противник уже был настороже. Он не давал Мачеевскому возможности увеличить счет, хотя сам и не шел в наступление.
– Гонг, господа, – сказал наконец тренер Шиманский. – Я закрываю это проклятое окно.
Соскочив с ринга, Зыга с минуту искал взглядом шляпу, которую изобретательно повесил на столбик в углу ринга. Обнаружил он ее под настилом. Потом взял пиджак и плащ с козла в углу зала. Наблюдавших поединок студентов удивило, что Мачеевский не вынул изо рта капу – он попросту ею не пользовался.
Тем временем Леннерт потянулся в карман за бумажником и вытащил десять злотых.
– Спасибо, пан Шиманский. – Перегнувшись через канат, он протянул банкноту тренеру.
– Э-э-э, многовато, пан адвокат.
– В самый раз. Так мы заглянем еще на неделе, а, Зыга? – спросил он. – Кинешь мне пуловер?
– Ну, где-нибудь в среду. – Мачеевский бросил приятелю его пуловер. Снял со столбика свое пальто. – А душ работает, пан Шиманский?
– Не советую. – Тренер передернулся. – Там же сейчас холод собачий.
Юрист провел ладонью по щеке. Зыга по собственному опыту знал это движение. Он точно так же проверял, не пора ли побриться, и обычно приходил к выводу, что еще не пора. Зато у Леннерта этот жест означал смущение или неуверенность. Либо все было в порядке, либо Сташек чувствовал, что мелкие волоски начинают пробиваться сквозь кожу. И тут же приходилось бриться – он это делал по три раза на дню.
– До дома подбросить, Зыга? – спросил Леннерт.
– Нет, у меня дежурство, – поморщился Мачеевский. – Я на автобусе.
– Как хочешь, машина ждет.
Когда они вышли, Шиманский сунул руку в карман брюк и направился к задней двери.
– Пан тренер, а с этим что? – Один из студентов указал на ринг, загромождавший зал.
– Хотите потренироваться, уберите. Вот сюда, к стене.
*
Бордовый «пежо» Леннерта двинулся вниз по Липовой. Начинало слегка накрапывать, и Зыга поднял воротник пальто. Он направился в противоположную сторону, к Саксонскому саду. В автобус садиться он вовсе не собирался. В отличие от приятеля – юрисконсульта Товарищества промышленников, у которого денег куры не клюют, – Зыга был всего лишь скромным младшим комиссаром полиции. И ему было жаль сорока грошей на билет, тем более что до комиссариата всего пятнадцать минут пешего хода.
Он внушал себе, что ходить на работу пешком полезно, это развивает у полицейского оперативное чутье. И хотя на Рурах Иезуитских, прямо рядом с его домом, был круг «семерки» и «восьмерки», он каждый день экономил восемьдесят грошей, которые потом с избытком тратил на водку. А тут как раз близился удачный повод выпить в одиночестве во славу возрожденной отчизны. Он специально взял дежурство в воскресенье, чтобы 11 ноября[2] проспать весь день здоровым пьяным сном.
Поворачивая за угол, Мачеевский едва не столкнулся с двумя по-воскресному разряженными дамочками. И хоть от них самих за версту несло нафталином, от младшего комиссара дамочки отшатнулись, как от вонючего алкаша. Зыга поправил шляпу. Он и в самом деле не благоухал свежестью.
Вчера вечером ему неохота было греть воду для ванны. Ну а что морда красная – так это не от горелки, а от занятий спортом.
Вид дамочек, наверняка собравшихся в костел, напомнил Зыге, что весь национальный праздник дома просидеть не удастся. Придется показаться на мессе для полицейских – в костеле миссионеров, прямо рядом с комиссариатом. Он до сих пор не нашел подходящего предлога, чтобы как-то улизнуть от этой якобы добровольной обязанности. Ну что ж, заправиться можно и потом, перед обедом. Жаль только, что похмелье наступит утром, а не на ночь, когда его легко вылечить клин клином и порцией здорового сна.
Впрочем, Зыга рассчитывал на спокойное воскресенье – если и не для всего центрального комиссариата, то хотя бы для следственного отдела, которым руководил. Он собирался выпить кофе и наверстать задолженности в бумагах. Сделать все и сразу и, естественно, разбросать дела по всему столу, чтобы в понедельник его заместителю, младшему комиссару Эугениушу Крафту, было что раскладывать по местам. Мачеевский пребывал в столь хорошем настроении, что даже швырнул пять грошей в кружку сборщика пожертвований, вырядившегося под монструозную бутылку с соской и с надписью: «На молоко для нищих деток». Однако уже у евангелистской кирхи лицо у Зыги вытянулось. В сторону Литовской площади по середине улицы маршировал в полном составе отряд харцеров[3], лихо распевая «Серую пехоту». Их сопровождал толстощекий инструктор с маленькими усиками и множеством значков на мундире, среди которых выделялся иерусалимский крест с прошлогоднего II Национального слета харцеров в Познани.
Зыга вспомнил об этом, потому что читал о слете в том самом номере «Экспресса», который сообщал, что краковский суд освободил Александра Свержавина. «Обвинен в убийстве – наказан за неуведомление полиции» – гласил заголовок. Автор статьи распространялся о сходстве процесса со знаменитым делом Янины Боровской, которая в 1909 году застрелила своего адвоката и по совместительству любовника, однако опытные медики так и не сумели доказать, что это было не самоубийство.
Когда харцеры дошли до перекрестка, инструктор скомандовал: «Налево, марш!» – и вскоре мальчишки оказались на середине площади. Зыга знал, что они полдня будут разучивать там патриотические песни. А поскольку комиссариат находился на соседней улице Сташица – не оставалось сомнений, что Зыге придется их слушать, даже если наглухо закрыть окно.
Он миновал угол Зеленой и Сташица и не успел еще дойти до ворот, ведущих во внутренний двор, как на него налетел посыльный в форменной фуражке.
– Наконец-то, пан комиссар! Я разыскиваю всех офицеров. – Посыльный отдышался и побежал дальше.
Мачеевский пожалел, что по дороге не выкурил папиросу. Сегодня воскресенье, а значит, явно что-то произошло, и вместо того чтобы отдыхать над бумагами, придется создавать отделу очередные задолженности. «Неужто сам маршал собрался посетить столицу нашего воеводства?!» – ехидно подумал он. Хотя – скоро праздник, все может быть.
– Приветствую! – поздоровался он с дежурным старшим сержантом у входа. – Что происходит?
– Он вам не сказал, пан комиссар? – удивился полицейский, показывая в окно, туда, где Мачеевский только что разговаривал с посыльным. – Ну да… – Сержант вздохнул. – Биндера убили.
– Того самого Биндера? – Зыга даже шляпу снял.
– Так точно, редактора Биндера. Пан комендант очень встревожен.
*
Главный редактор «Голоса Люблина» лежал голый на ковре в гостиной своей трехкомнатной квартиры на Краковском Предместье. Собственно говоря, не будь это его квартира, поначалу трудно было бы догадаться, чей это труп.
Лицо, оскаленное в нечеловеческой гримасе, напоминало скорее фотографию преступника из полицейской картотеки, чем редактора газеты для правых поляков. Вдобавок оно было залито кровью, которая вытекла из отрезанных и засунутых ему в рот гениталий. А на животе у него, тоже кровью, убийца написал:
Роман Биндер
6-6-6
Мачеевский подошел к открытому окну и сделал глубокий вдох. Он уже видел убитых, изуродованных в воровских разборках, перееханных паровозом, выброшенных из окна, видел десятки останков, вообще не похожих на человеческие, но умышленно изувеченные пробуждали в нем слишком много тяжких воспоминаний…
С находившейся поблизости Литовской площади долетали голоса харцеров, разучивавших песню «Маршируют стрелки»под руководством какого-то инструктора, скорее всего учителя музыки.
Зыга сделал вид, что ищет следы на подоконнике, а потом снова повернулся к двум тайным агентам, которые ждали его уже больше четверти часа.
– Это окно было открыто? – спросил он.
– Нет, окно – нет, – сказал старший сержант Тадеуш Зельный, молодой сыщик с лицом героя-любовника из низкопробного фильма и волосами, щедро намазанными бриллиантином.
Второй агент, старшина полиции Витольд Фалневич, то и дело обводил взглядом комнату и, стоя на месте, делал заметки огрызком карандаша, который едва высовывался из его толстых пальцев. Обычно красная физиономия Фалневича сейчас слегка побледнела, но младший комиссар был уверен, что записи можно будет разобрать без труда. Сыщик, правда, выглядел неотесанным, как типичный хозяин колбасной лавки, но даже с похмелья умудрялся писать разборчивее, чем кто-либо другой в отделе.
– Я духоты не вытерпел, вот и открыл окно, – пояснил Зельный. – Зато дверь была приоткрыта, наверное, всю ночь. Потому соседка и заглянула.
– Ну и где эта соседка? – буркнул Мачеевский.
– В больнице Святого Войцеха. – Фалневич перевернул страничку блокнота. – Марианна Людвинская, урожденная Корпачевская, вдова. Пожилая женщина, сами понимаете, пан начальник, сердце.
– Дворник?
– Стефан Грыч, сорока пяти лет. Прибежал на ее крики, это он нас вызвал. И «скорую помощь», разумеется, тоже. Ничего не видел, ничего не слышал, до сих пор мучается похмельем. Ворота запер вечером, утром открыл.
– Точно сказать, что вчера никто не посещал убитого, нельзя, потому что… как там было… ага: «к редактору постоянно ходили, как к какой-то дамочке», – вспомнил Зельный.
– В каком смысле? – Мачеевский снова посмотрел на останки журналиста. Несколько месяцев назад, до того, как овдовел, Биндер вроде бы был примерным мужем. Хотя детей у них не было, факт. – В каком смысле «к какой-то дамочке»?
– Да нет, чего нет, того нет! – Сыщик пригладил волосы, хотя при таком количестве бриллиантина ни один волосок не имел права покидать свое место. – Ни в коем разе, пан начальник.
Из прихожей послышались голоса, и агенты замолчали. В следующее мгновение в комнату вошел высокий мужчина лет сорока, с вечно приклеенной к лицу улыбкой, младший комиссар Станислав Боровик, заместитель начальника воеводского следственного управления, а вслед за ним втащил свое оборудование фотограф.
– Салют, Зыга! – поздоровался прибывший. – Фотографию на память заказывали, панове?
– Вот этого. – Мачеевский указал на останки с засунутым в приоткрытый рот срамом. – Только пусть лучше не улыбается, а то птичка вылетит.
– Ладно, ладно. – Боровик уважительно покачал головой. – Адам, сделай четкий снимок живота убитого… – начал инструктировать он своего техника.
– С чего это воеводство так расхозяйничалось? – проворчал Зыга.
– А потому что у города аппаратуры нет. Сейчас придет Нижик, снимет отпечатки и следы ботинок. Ваши городовые тут не слишком натоптали?
– Не натоптали, пан комиссар, – откликнулся своим низким голосом Фалневич, – потому что как вошли, так тут же вышли.
– Итальянская мафия? – улыбнулся следователь – на сей раз убитому.
– Или международная коммунистическая, – буркнул Мачеевский, – потому что написано кровью. Правда, не рабочей, а буржуазной, как холера, но всё ж таки красной.
– Скверно себя чувствуешь? – спросил его Боровик с той же улыбкой, но шепотом. – Думаешь, где будет труп, там соберутся и орлы, чтобы отобрать у тебя дело? Нет, Зыга, оно до того политическое, что прямо смердит. Журналист, правый, оппозиция. Спасибо, я подожду! Тебе не позавидуешь, Зыга. Молись, чтобы это оказалась всего лишь ревнивая любовница или еще какая-нибудь бытовуха.
Он уже собрался было идти дальше поучать фотографа, который искал магниевую лампу, но Мачеевский внезапно удержал его за плечо.
– Ты забыл о сатанистской линии, Сташек.
– О чем это ты? – Боровик рассмеялся, на сей раз искренне.
– О том, что «Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть», – процитировал Зыга.
– Матерь Божия! – С лица Боровика враз слетела даже деланная улыбка. – Мы и впрямь влипли.
Оба одновременно посмотрели на труп, над которым как раз склонился сыщик Зельный. Фалневич перестал записывать и тоже подошел туда с серьезным видом.
– А это что? – спросил он, вытаскивая из кармана пинцет. Ловким движением снял с рукава Зельного длинный женский волос. – Блондинка, – констатировал он. – Вчера ты был с рыжей.
Фотограф прыснул со смеху, но тут же посерьезнел, увидев в дверях судебного следователя. Зыга вздохнул, мучимый самыми дурными предчувствиями. Боровик был не прав; орлы собирались, и на месте преступления стало уже слишком тесно. Мачеевский не помнил, когда в последний раз следственное управление присылало ему техника вместе с офицером. А уж чтоб сам господин судебный следователь обеспокоился лично, такого в Люблине не помнили даже старейшие флики. Итак, дело, связанное с убийством Биндера, начиналось с большим размахом. Ничего удивительного, что Боровик не имел ни малейшего желания с этим вязаться. Зыга тоже предпочел бы, чтоб главного редактора «Голоса Люблина» убили, к примеру, в Хелме. Но раз уж это свалилось на его голову…
– Здравствуйте, пан судебный следователь. – Он приподнял шляпу. – Младший комиссар Мачеевский, руководитель следственного отдела.
– Очень приятно, Рудневский.
Зыгмунту, однако, приятно отнюдь не было. Судебный следователь, вполне молодой мужик, не больше тридцати, носил на голове котелок. А это – явный признак чванливого службиста.
*
Статный мужчина с пышными усами уже выходил из своего номера в гостинице «Европейская», когда его вернул назад телефонный звонок. Он с досадой хлопнул по ладони «Иллюстрированным путеводителем по Люблину» и засунул его в карман светлого шерстяного пальто.
– Алло? – раздраженно спросил он, но, узнав голос собеседника, несколько переменил тон. – Мое почтение… Да, Александр Свержавин у телефона. Что-то случилось?
Согласно кивая головой, он медленно снял шляпу и расстегнул пальто. Сел на край кровати.
– Нет, ни в коем случае, – сказал он. Переложил трубку в другую руку. – Сегодня же воскресенье… Да, вчера я сделал, что от меня требовалось, сегодня не работаю… Разумеется, с завтрашнего дня я в вашем распоряжении. Да, именно так, как было уговорено.
Он еще пару раз кивнул, хоть собеседник и не мог этого видеть.
– Что случилось? – опять спросил он. – Какие изменения?
В ответ он, должно быть, услышал нечто несоответствующее его пожеланиям, потому что поморщился и резко поднялся, посмотрев на дверь.
– Да, это не телефонный разговор, – буркнул он, – но по этому вопросу я лично тоже мало что мог бы сказать. Меня не интересуют ваши субподрядчики, я не на то нанимался… – Он прервался, поймав себя на том, что вот-вот перейдет на русский. – Мы так не договаривались, и я не за это деньги беру… Да, конечно, б о льшие деньги любого интересуют! Однако гораздо важнее – просчитать риск… Да, я свой риск просчитал… Ладно, – он скривил губы, как будто хотел выругаться, – договорились. До свидания.
Свержавин взглянул на часы и поспешно вышел из комнаты.
В коридоре он обогнал бородача из номера 121, быстро отвел взгляд и сбежал по лестнице. На тротуаре огляделся по сторонам, слегка растерянный, как человек, который в чужом городе ошибся улицей. Потом сделал насколько шагов в сторону презентабельного Краковского Предместья, снова порыскал взглядом по сторонам, наконец, обратился к прохожему, полному мужчине лет шестидесяти, который, сопя, дефилировал ему навстречу.
– Прошу прощения, это Литовская площадь?
– Да, Литовская, – ответил одышливый толстяк. – Что, заблудились?
– Но здесь ведь должна быть церковь. – Теперь Свержавин припомнил, что еще минувшей ночью, когда ехал в гостиницу, не заметил возвышающихся над крышами куполов храма. – Собор Преображения Господня.
– Собор? – Прохожий бросил на приезжего подозрительный взгляд. – Да, стояла здесь губернаторская церковь, но уже лет пять, как ее магистрат разобрать приказал.
– Разобрали… – пробормотал Свержавин, посмотрев в путеводитель. – А на Зеленой церковь есть? Здесь поблизости? – спросил он, оглянувшись в сторону улицы: его внимание привлекли цокот копыт и хриплое ржание лошади, когда извозчик рывком натянул поводья.
Через Краковское Предместье, опираясь на тросточку, шел по диагонали старик за восемьдесят с взъерошенными седыми волосами, в высокой конфедератке с гигантским орлом и в длинной темно-синей форменной тужурке с малиновыми лацканами. У Свержавина эта форма вызвала ассоциации со старой формой железнодорожника, армейскую она никак не напоминала. До него стало доходить, лишь когда полицейский, вместо того чтобы урезонить старичка или даже влепить штраф, вытянулся по стойке «смирно» и отдал честь. И дошло окончательно, когда разглядел на эполетах ветерана цифры 1863 – дату начала польского бунта [4] .
– На Зеленой? Церковь? – уточнил с нескрываемым ехидством прохожий, устремляя взор в ту же сторону, что и Свержавин. – На Зеленой теперь костел миссионеров. А если вам нужна церковь, так она на Русской, за еврейским рынком.
– А далеко это?
– Изрядно. На той стороне площади есть стоянка пролеток.
Свержавин поблагодарил и быстрым шагом пересек площадь с небольшим памятником Люблинской унии[5], серо-бурыми осенними скверами и большим пустым пространством посередине. Сейчас место, оставшееся от, может, и не слишком изысканной, но, судя по иллюстрации, величественной глыбы собора, занимали харцеры, разучивавшие к празднику польские патриотические песни. Свержавин помнил, что еще недавно за такое они отправились бы в кутузку, но нет царя – нет и собора…
Проходя мимо урны, он сунул туда путеводитель Роникеровой.
*
Фалневич был совсем как журналист, даже лучше: если уж доставал блокнот и карандаш, то записывал все, что только видел и слышал. Разумеется, он прекрасно понимал, что не все потом пригодится для рапорта. Однако младший комиссар Эугениуш Крафт, своего рода идеальный бюрократ, не обладал полицейским нюхом. Он тотчас же ухватился за сатанистскую линию и ни за что не хотел от нее отказываться.
– Смилуйся, Генек, – просил Мачеевский, опираясь локтями на письменный стол. Среди бумаг дымился горячий чай, слегка заглушая трупный запах, который Зыга по-прежнему ощущал в ноздрях. – Сосредоточься, через час совещание.
– Извините, я не мог раньше. Был на богослужении, – спокойно сказал Крафт.
Мачеевский не услышал в его словах ни капли оправдания, лишь типичную для этого евангелиста констатацию факта: «Пожалуйста, я готов служить отчизне и обществу, как только допою псалом. Конечно, я бы начал преследование, но просроченный рапорт сам собой не напишется». Кто-нибудь другой, возможно, счел бы подобное поведение трусостью или оппортунизмом, но Зыга видел в этом проявление той части немецкой крови, которая текла в жилах его заместителя. И которой ему самому порой сильно недоставало.
– Ну, сам посмотри. – Крафт сунул под нос Мачеевскому запыленные дела, извлеченные откуда-то со дна шкафа.
Зыга со злостью развязал папку. Он уже знал, что погибло не только спокойное воскресенье – пошла прахом возможность отоспаться за всю неделю в День независимости, водка так и будет ждать дальше в холодном подвале… А тут еще и Крафт надумал себя показать.
Мачеевский любил и ценил своего заместителя. Пока Зыга занимался полицейской работой, Генек заботился о бумагах. Они были как Кастор и Поллукс или как китайские инь и ян, о которых младший комиссар читал недавно, кажется, в воскресном приложении к «Экспрессу». Вместе они образовывали идеального офицера полиции, прямо бери и повышай. Понятное дело, до тех пор, пока кто-то один из них не пытался без надобности заменить другого.
– Ну и? – нетерпеливо спросил Крафт.
Зыга протер глаза. Чтобы сосредоточиться, он попытался вспомнить тот самый номер «Экспресса». Инь и ян, женщина – предводитель пиратов из Полинезии, репертуар кинотеатров, «гума Олла» – королевский презерватив. Стандартное воскресное ассорти под отбивную и два пива. В самый раз для того, кто начинал день с кофе и рогалика, а не с бокса и трупа.
– Ну и что? – спросил Мачеевский. – Что это? 1923 год? Историческое дело!
– Ежи Тромбич, молодой поэт, и его журнал «Вельзевул». Вот здесь! – Крафт стоял у стола своего начальника. Перелистывал донесения и рапорты, показывая ключевые фразы. – Черные мессы в кондитерской Семадени. С хозяина сняты все подозрения, Тромбича и прочих выгородил ректор. Но этот самый Тромбич сейчас главный редактор «Курьера», а «Курьер» – конкурент «Голоса». Мотив есть, стоит проверить.
– По сатанистской линии? – насмешливо спросил Мачеевский, поднимая глаза на заместителя.
– Сегодня 9 ноября 1930 года, – серьезно проговорил Крафт. – Две девятки, обрати внимание, если их перевернуть, то получатся шестерки. Просуммируй оставшиеся цифры и получишь третью шестерку. Здесь нет случайности, каббала и нумерология. Шестьсот шестьдесят шесть.
Младший комиссар потянулся в карман за папиросой, постучал ею по столу.
– Оккультисты любят такие числовые игры, – добавил заместитель. – Я бы этим не пренебрегал.
– Тихо, дай подумать. – Мачеевский снова прикрыл глаза, пытаясь вспомнить, как были написаны цифры на теле убитого. Поднял руку, с минуту поколебался, после чего – уже решительно – потянулся к телефону. Второй наушник дал Крафту.
Тот следил, как палец Зыги набирает номер: 6‑6‑6.
– Квартира редактора… Биндера, – услышали они заплаканный женский голос. – Алло?
– Здравствуйте, говорит младший комиссар Мачеевский, следственный отдел. Кто у телефона?
– Домоправительница редак…тора.
– Прошу прощения, я должен был проверить. Примите, пожалуйста, мои соболезнования, любезная пани, – сказал он и повесил трубку.
– Баба, – бросил он Крафту.
– Ну да, домоправительница, – неуверенно пробормотал заместитель.
– Да нет, я не о том! – усмехнулся Зыга. – Я тебе только что каббалистически разложил прямой телефонный номер господина старосты: 21‑21. Вторая буква алфавита, первая, вторая, первая. Баба. Из этого ты тоже намерен сделать какие-то смелые выводы?
*
– Благослови, владыко, – выводил нараспев дьякон.
– Благословен Бог наш, – объявил басом поп, сотворяя крестное знамение, – всегда, ныне и присно и во веки веков.
Оба стояли, склонившись над алтарем, их души и помыслы были полностью сосредоточены на тропарионе Великой Пятницы, а потому они даже не посмотрели на Александра Степановича Свержавина, который вбежал, запыхавшись, в церковь и теперь протискивался сквозь толпу к иконе Богородицы.
Прежде чем он добрался туда и у даров зажег свечку, священник взял копие и троекратно начертал крест на жертвенном хлебе.
– В воспоминание Господа и Бога, и Спас нашего Иисуса Христа… – пропел он.
– Яко овца на заколение ведеса, – ответил ему дьякон.
Свержавин был бы рад погрузиться в столь же горячую молитву, но у него не получалось. Мешало все: толпа, плотно набившаяся в небольшую церковь; икона, почитаемая так, будто ее написал сам святой Лука, а ведь не прошло и нескольких лет с тех пор, как ее отыскали на лотке у какого-то еврея. К тому же никак не шел из головы давешний разговор с заказчиком. И наконец, Свержавина злило, что он опоздал на службу, хотя поклялся отцу никогда не пропускать ни одного воскресенья. Это единственное обещание он старался выполнять всегда, даже в краковской тюрьме.
Внезапно его внимание привлекла неприметная икона Пресвятой Богородицы, держащей на руках мертвое тело Христа. Около нее не теснились верующие, лишь какая-то заплаканная женщина крестилась перед образом, с трудом удерживая свечку в дрожащей руке.
– И яко агнец непорочен… во смирении его суд его взяться… – Поп пронзил хлеб копием с еще большим исступлением, чем римский солдат на Голгофе. Взгляд Свержавина упал на безжизненное тело Иисуса, потом на покрасневшие от недавних слез глаза женщины, снова на раны Спасителя. Он поднял руку, чтобы сотворить крестное знамение, но яростно стиснул кулак, потому что это зрелище напомнило ему другого человека, убитого только вчера. «Я не на то нанимался», – сказал он заказчику. И ему наверняка еще не раз придется повторять это, а потом все равно делать то, что от него требуют…
– Яко вземлеца от земли живот его. – Поп преломил хлеб.
– Пожри, владыко, – произнес дьякон.
– Жрется Агнец Божий, вземляй грех мира, за мирский живот и спасение…
Свержавин низко поклонился и, расталкивая локтями молящихся, двинулся к выходу.
– Прободи, владыко.
Острие копья погрузилось в хлеб.
*
После полудня выглянуло солнце, а пение харцеров на Литовской площади наконец прекратилось. Однако около двух, сидя в кабинете уездного коменданта, старшего комиссара Собочинского, Мачеевский чувствовал, что на самом деле мрачные тучи еще только собираются. Собочинский, которого оторвали от воскресного обеда, пребывал не в лучшем настроении, но самую мрачную тучу, младшего комиссара Томашчика, прислала комендатура воеводства.
У Зыги крепко засел в голове совет Хейвовского, его начальника из Замости, который тот некогда дал спьяну молодому прапорщику Мачеевскому:
«Запомни, хороший полицейский выглядит либо вообще никак, либо как бандит. Или еще – как альфонс. И учти: если полицейский выглядит как-то иначе, то либо погибнет на службе, либо он просто-напросто свинья».
Адольф Томашчик, политический из следственного управления, напоминал Зыге зловредного учителя латыни. Низкорослый, с прилизанными волосами, в круглых очочках в проволочной оправе, он мог бы замучить любого ученика склонениями и Тацитом, но больше всего ему нравилось вытягивать из коммунистов имена, адреса и явки.
Если бы биографию этого следователя показали человеку гражданскому, не особо сведущему в политике, карьера Томашчика предстала бы тому чем-то вроде переселения народов. С 1920 года следователь успел несколько раз сменить служебное назначение. Истина, однако, состояла в том, что большую часть времени он просидел за одним и тем же столом, только политическую полицию то прикрепляли ко всяким другим управлениям, то выделяли как отдельную службу. Томашчик обычно говорил, что он из бывшей Четверки, поскольку в отделе IVD работал со всякими рекомендациями. Занимался предложениями проверочной комиссии из округов и дисциплинарными вопросами, по поводу чего писал оторванные от реальности инструкции.
– Глубокий анализ собранного материала, – докладывал он теперь с важным видом, – позволил следователям управления выявить наиболее вероятный мотив убийства. На основании нашей картотеки мы установили, что подозреваемым является некто Юзеф Закшевский, редактор коммунистической газеты «Наше знамя», много лет конфликтовавший с убитым. Мы уже несколько месяцев проводим интенсивную оперативную работу в связи с Закшевским, которого подозреваем в инициировании ряда действий, угрожающих общественной безопасности. Во-первых, у него был мотив политическо-журналистского характера. Во-вторых, мы установили, что прошлой ночью его не было дома, таким образом, он мог совершить убийство или же инспирировать его. В-третьих, обращаю ваше внимание, что сеять политическое беспокойство в городе чуть ли не накануне государственного праздника – это типичные большевистские действия.