Тип в клетчатом пиджаке громко вздохнул, закончив ссать, и, пошатываясь, двинулся к двери. Зыга вдруг тоже покачнулся, хоть не выпил и половины того, что гориллообразный. Озарение пришло внезапно и огрело по морде так, что младший комиссар чуть было не забрызгал себе ботинки.
– А чтоб тебя! – пробормотал он.
Безымянный карикатурист специально для Мачеевского изобразил аллегорию криминальной загадки, над которой тот ломал себе голову. Баба – это Биндер (увиденный в последний раз, notabene, с пенисом во рту), первый тип – Ежик (заметьте, дорогой Ватсон, убитый в двух шагах от борделя), а второй – Ахеец (какое совпадение, даже физиономически его газетная фотография полностью соответствовала порнографическому рисунку в клозете!).
Ну да, Биндер печатал в «Голосе» свои разоблачения и клеветнические нападки. Цензор раз за разом затыкал ему рот, как этот фраер со стены своей девке. Однако в блаженном экстазе не следил, не имеет ли кто его сзади. Видеть, что происходит в действительности, мог наклонившийся вперед Биндер, а цензор?… Даже у такой гниды из староства нету глаз на заднице. Только какой интерес специалисту по историческим памятникам в том, чтобы трахать чинушу?
Задумавшись, Зыга даже не заметил, как закончил отливать, только стоял, всматриваясь в творение клозетного художника.
– Достаточно проверить, что видел поиметый Биндер! – пробормотал он себе под нос.
– Эй, вы! – ответил ему неожиданно голос официанта.
Зыга оглянулся.
На сей раз у официанта не было перекинутой через руку тряпки. Он держал ведро, из которого поднимались испарения хлора.
– Тут не галерея! – проворчал он. – Кончай, пан, дезинфекцию делать надо. Ща закрываемся.
– А телефон у вас тут есть? – Мачеевский застегнул ширинку.
– Ага, а еще телеграф и патефон! – Толстяк схватил ведро, будто собираясь выплеснуть его на Зыгу. – Алкаши хреновы!
*
– Алло, центральный комиссариат государственной полиции, слушаю вас, – отозвался в трубке голос дежурного старшего сержанта.
Зыга глянул краем глаза на железнодорожника, который, несмотря на предъявленное удостоверение, по-прежнему не верил, что этот настырный алкаш с носом, неправильно сросшимся после какой-то жестокой драки, и впрямь офицер следственного отдела. В дежурку его пустил, но сам выходить и не думал, хотя Мачеевский многозначительно покашливал. Начальник станции делал вид, будто этого не замечает, и углубился в изучение каких-то таблиц.
– Это М-масиевски, кто у телефона? – спросил младший комиссар.
– Пан комиссар Мачеевский? Так точно, старший сержант Новак. Вас плохо слышно, – добавил дежурный, хотя Зыга был уверен, что говорит совершенно нормально.
– Это не имеет никакого отношения к делу, – произнес он медленно и так старательно, как будто тренировал дикцию. – Мне надо проверить, отправили ли уже из моего кабинета рапорт в… – он бросил яростный взгляд на железнодорожника, – в командование округа корпуса.
На том конце провода повисла тишина. Младший комиссар ругался себе под нос, что так упорствовал насолить трепачам из контрразведки и легкой рукой отдал им ключевой для дела номер «Голоса». Тот самый, с объявлением о девочке и молитвенничке – и отцензурированной первой полосой с фотографией профессора. В ней должно было таиться элегантное решение геометрической задачи: Биндер – Ежик – Ахеец, нить, связывающая двух убитых и одного живого.
– Нет, пан младший комиссар, не знаю, как это могло случиться…
– Всегда одно и то же, ничего нового, Новак. Утром… – Зыга уже собирался сказать, что заберет неотправленную посылку, но раздумал. Рядовым полицейским не следует знать слишком много, а то могут все испортить. – Утром я сам этим займусь. – Он положил трубку.
Начальник станции наконец поверил, что пьяный тип в его дежурке действительно важный следователь.
– Я должен идти, пан начальник, – оправдывался он кротчайшим тоном. – Сейчас будет Львов – Рава Руска – Варшава.
Мачеевский посмотрел на часы, но они, наверное, запотели, и он, лишь когда поднес циферблат к глазам, разглядел, что уже почти половина первого. Он приподнял шляпу и вышел на перрон, а потом на улицу.
У вокзала на несколько минут возникло оживление, последние пассажиры спешили на ночной поезд. Кто-то налетел на Зыгу, задел его чемоданом да еще и буркнул, что он торчит посередь дороги. Потом все снова успокоилось. Грустные извозчичьи клячи дремали в дышлах, два таксиста стояли рядом с машинами и курили папиросы, но им даже не хотелось разговаривать. Мачеевский с минуту размышлял, не взять ли такси или извозчика, но в итоге признал, что для одного вечера уже и без того изрядно истощил оперативный фонд. Одно хорошо, что он как начальник не должен ни перед кем отчитываться, на что пошли бабки.
Пока Зыга стоял так перед главным входом и размышлял, как лучше добраться домой, резкий порыв ветра сорвал с него шляпу. Младший комиссар побежал за ней через привокзальную площадь, стараясь не вляпаться в конские лепешки. Когда наконец дотянулся и ухватил за поля, перед ним выросли черные сапоги. Отирая рукой грязь со шляпы, Мачеевский поднял глаза. Рядом с ним стоял полицейский с голубым треугольником старшего участкового на рукаве шинели.
– Шли бы вы лучше домой, на сегодня, пожалуй, хватит, а? – сказал он, хмурясь, чтобы придать себе суровости.
– Так точно, пан начальник, – серьезно ответил младший комиссар и повернул в сторону Крохмальной.
*
Низко висящая луна то и дело выглядывала из-за быстро несущихся туч. Улица Вапенная была темна и пуста, ветер носился по лугам над рекой, не встречая никакой преграды, кроме сгорбленного, придерживающего шляпу младшего комиссара Мачеевского. Никто в здравом уме не ходил по ночам этой неосвещенной дорогой, кое-как засыпанной щебенкой. Но именно этим путем Мачеевскому было ближе всего до дома, каких-то двадцать-тридцать минут пешего хода.
Когда Зыга наконец перестал думать о расследовании, он почувствовал, что водка взяла свое. Пошатнувшись, он провалился в глубокую лужу и ощутил в горле вкус желчи. Доплелся до моста через Быстрицу. Мост был уродливый, но прочный, стальной. Не то что деревянный на Пилсудского, который самые тяжелые фургоны преодолевали с трудом. Однако Мачеевскому казалось, что в эту ночь ветер умудрился раскачать пролет. А потом морская болезнь настигла его окончательно. Он снял шляпу, чтобы не свалилась в воду, и перегнулся через перила.
Зыга еще долго откашливался и сплевывал в реку, но в результате почувствовал себя лучше. Он захохотал сам над собой, поднял голову и заревел во весь голос:
Теки Быстрица до Вепша
Тра-та-та-та-ра-рай!
А «Униа Люблин» наша
В каждом матче, побеждай…
Где-то впереди, близ фольварка на Рурах, разлаялись собаки. Слева всполошенный фраерок швырнул наугад картофелиной в пустоту. Зыга поплотнее натянул на голову шляпу, поднял воротник пальто и двинулся вперед.
Не прошел он и ста метров, как лай сделался громче, а на дороге замаячили светящиеся в темноте глаза. Это были не фольварковые псы, а какая-то бродившая по лугам стая бездомных. Зыга враз протрезвел. Он попытался ретировался в сторону моста, но было уже поздно. Несколько дворняг подскочили к нему, яростно рыча. Мачеевский выхватил из кобуры револьвер, но прежде чем он успел выстрелить, самый остервенелый из одичавшей своры вцепился ему в полу пальто. Зыга отступал, все время целясь в кудлатую голову, однако в тусклом свете луны ему казалось, что он видит два, а то и три дула. Все они постоянно дрожали, и постоянно какое-то одно было направлено не на пса, а Мачеевскому в ногу.
Дворняга вцепилась зубами в рукав, но младший комиссар сумел заехать ей прикладом – сначала по твердому лбу, потом в нос. Пес, заскулив, отскочил, но уже подбегали двое следующих. Зыга выстрелил раз, второй, третий. Глаза одной из дворняг потухли, послышался пронзительный скулеж, а остальные куда-то ретировались – наверное, в сторону ипподрома и конно-спортивного клуба.
Зыга бежал, думая только о том, чтобы держаться дороги. В фольварке кто-то зажег свет, где-то хлопнули двери, но младший комиссар миновал постройки и добежал до мощеной улицы. Он ни разу не думал, что зрелище уродливых одноэтажных домишек и маячащей за ними глыбы кирпичного завода когда-нибудь будет ему приятно. Только теперь он спрятал оружие и, тяжело дыша, достиг пустой в это время автобусной остановки. Облокотился о столб, дрожащими руками вытащил папиросу, но едва зажег спичку, ветер тут же задул слабый огонек.
Среда, 12 ноября 1930 года
Мачеевский открыл глаза еще до того, как зазвонил будильник. Горло у него пересохло и задубело, будто сапожная колодка, в висках ломило. Он оглянулся на книжный шкаф с кое-как расставленными книгами, проверил, в состоянии ли прочитать титулы на корешках, даже когда они стоят вверх ногами. Всё оказалось в порядке: похмелье он контролировал.
В ожидании, пока зазвонит будильник, такой же назойливый, как телефон на его столе в комиссариате, он обводил взглядом комнату. Зофья ненавидела эту нору, ничего удивительного, что она воспользовалась первой же возможностью, чтобы удрать. Хотя и выдержала с ним почти два года, пытаясь цивилизовать мужа. «Ты скоро получишь повышение, Зыга, а мы живем, как банкроты», – повторяла она снова и снова. Потом они начали ссориться по всякому поводу и вообще без повода и наконец перестали разговаривать совсем. Начальство Мачеевского косо смотрело на разводы, но не было бы счастья, да несчастье помогло: через полгода после того, как Зофья сбежала с любовником, ее доконала чахотка. Таким образом, Зыге не пришлось продавать безобразный дом, оставшийся от тетки, и вместо аморального разведенца он стал закаленным судьбой вдовцом. А несколько месяцев спустя – младшим комиссаром и начальником отдела.
Размышления оборвал яростный звон. Мачеевский прихлопнул будильник, а когда тот замолк, спустил ноги с кровати, нащупывая тапки. И не сразу обнаружил, что тапки далеко, под самым окном. Ноги мгновенно заледенели. Зыга принялся растапливать печь.
Он любил утреннее похмелье. Тогда он мог выключить не только будильник, но и сидевшего в нем полицейского. Подбрасывая щепки в огонь, Зыга думал о приятном: что на кухне должно было остаться еще несколько яиц, четвертушка не слишком черствого хлеба и уж точно – кофе и сахар. А если он не ошибся в расчетах, то, может, даже чуть-чуть молока. Но когда он оторвал листок календаря, чтобы оживить им угасающий огонь, наступило неприятное отрезвление: была среда, а в среду приходила Капранова, чтобы навести в его жилище хоть какой-то порядок. Если бы Зыга предупредил ее заранее, баба повыпендривалась бы, но заявилась в четверг. Только у него раньше это совершенно вылетело из головы.
Капранова жила через два дома отсюда, с мужем инвалидом, который рассказывал, что потерял ногу на большевистской войне. Однако Зыга хорошо знал, что произошло это на ближайшем кирпичном заводе на Глиняной. Мужик всю ночь крепко пил, а утром пошел на работу, с трудом помня, как его зовут. Когда он выл от боли, лежа под стопкой тяжелых, влажных, еще не обожженных кирпичей, от него, говорят, несло, как от водочного завода. В результате он не получил никакой компенсации, а с работы его выставили без выходного пособия. Теперь он пил меньше – не на что было, и как милости ждал каждой среды, когда жена приносила домой пару злотых от «любимого господина комиссара».
Впрочем, не только пару злотых. Мачеевский не раз умышленно оставлял на виду полпачки папирос – целую бы Капранова не взяла, это было бы шито белыми нитками, а у нее были свои повадки воришки. Подобным же образом исчезала порой часть содержимого недопитых бутылок или какие-то закатившиеся по углам грошики. Взамен же появлялось молоко, масло или яйца. Однако в эту среду Зыге хотелось немножко покоя.
Едва он успел умыться, одеться, более или менее почистить ботинки и перекусить, заскрипела калитка и послышались шаги Капрановой. И почти тут же она постучала и вошла. Она была маленькая, толстая, но несокрушимая и шумная, как танкетка. И сразу начала трещать как заведенная:
– А, доброе утро, доброе утро, дорогой пан комиссар! Ну и бардак тут у вас! Вы не нервничайте, оно для здоровья вредно, а убийцу этого вы, видать, не поймаете. Потому как, люди говорят, это вампир. Яичницу вы так поджарили, что только гляньте, вся кухня забрызгана! Мой заладил одно, что, мол, всенепременно будет война с Советами, потому что Пилсудский старый, но ведь Пилсудский – он такой, не умрет спокойно, пока большевиков не погонит, а?
Капранова деловито размазывала грязь тряпкой, а ее маленькие хитрые глазки шарили, высматривая, что плохо лежит.
Мачеевский закурил папиросу и отхлебнул кофе.
– Пилсудский Пилсудским, а молока, Капранова, не принесли? – спросил он.
– А что? Голова болит? – Она скривила в ехидной усмешке толстые губы. – Этой бабы из деревни не было еще. Наверно, потому, что после праздника. Все псы заливались, как вы, пан комиссар, под утро домой возвращались. И вроде б стрелял кто-то.
– Стрелял?! – пробормотал Зыга. Он до сих пор не мог придумать, как объяснить использование служебного оружия. – Ну и что!
– Я не трепло какое, чтоб языком направо-налево молоть. Если кто спросит, так я не слыхала ничего. И старик мой ничего слыхать не мог, хоть и трезвый был. – Она подошла поближе, якобы для того, чтобы вытереть стол, но несколько раз глянула на младшего комиссара так многозначительно, что он сразу полез в карман.
– Здесь у меня для вас, Капранова, пять пятьдесят… Пусть будет шесть… Ладно, десять злотых! Приберете, Капранова, из магазина принесете, что там сочтете нужным, ну и так далее. И конец разговору, а то у меня голова болит.
Почти через час, когда Мачеевский шел быстрым шагом вдоль Литовской площади, ему почти дежа-вюзаступила дорогу монструозная бутылочка.
– Господин хороший, помогите на молоко для нищих деточек… – окликнул его пьяный бас. В отверстии сверкнули налитые кровью глаза, забренчала кружка с мелочью.
– Отстань, приятель, сам бы молока выпил после вчерашнего.
– А то я нет! – оскорбленно ответил сборщик. – Не вы один патриот.
*
Молодой дежурный в комиссариате нервно крутил в руках карандаш, глядя на разъяренное лицо младшего комиссара Мачеевского.
– Я ничего не знаю, – прибег он наконец к последнему аргументу. – Это Новак мне велел отправить пакет в контрразведку, когда дежурство сдавал. Говорил, что вы, пан младший комиссар, ночью звонили и напоминали.
– Я сказал, что сам этим займусь! – Зыга сжал кулаки.
– Так точно, именно так мне Новак и передал. Ну, я и хотел… – он замолчал, подыскивая слова, – проявить служебную инициативу, пан комиссар. Вы же ведь не сказали, чтобы не отправлять, только, что сами этим займетесь. Вот я и хотел…
– …облегчить мне работу? – язвительно подсказал Мачеевский.
– Так точно, пан комиссар.
– А чтоб тебя! У вас пуговица расстегнута, – бросил Зыга и взбежал по лестнице.
Вихрем ворвался в свой кабинет. Он пришел первым, даже раньше Крафта. Проверил, есть ли вода в стоящем на подоконнике электрическом чайнике, и воткнул его в розетку. Потом вынул из ящика стола телефонную книгу. Набрал номер.
– Банкирский дом Гольдера? – спросил он. – Здравствуйте. Младший комиссар Мачеевский, следственный отдел. Я хотел бы поговорить с паном председателем Липовским.
– Боюсь, что пан председатель еще не пришел, – услышал он отработанный безличный голос чиновника. – Будьте добры, перезвоните позже.
Ему стоило больших усилий, чтобы не сказать ничего, кроме «до свидания». Первый послепраздничный день начинался паршиво, и хоть это была среда, она обладала всеми свойствами понедельника. Мало чем помогло и появление Крафта.
– Но зачем этим заниматься? – наивно поинтересовался заместитель, когда Мачеевский сообщил ему оплаченную похмельем информацию. – Зыга, это же всего-навсего какой-то пьянчуга, который, может, что-то и видел, а может, и не видел. Любой адвокат это отведет. А кроме того, дело Биндера уже не у нас.
– Зато у нас дело цензора, – напомнил младший комиссар.
– Но о том, что эти дела что-то объединяет, говорит только твой сломанный нос. Как ты вообще это увязал?
Мачеевский не упомянул Генеку о клозетной графике в забегаловке на Крохмальной. Крафт, с его деловым, толковым умом, был бы не в состоянии принять такого довода. Так же, впрочем, как и суд.
Зыга вздохнул и посмотрел на часы. До инструктажа оставалось еще немного времени, поэтому младший комиссар занялся вчерашними рапортами.
Как он и предполагал, вдова убитого цензора ничего не знала о том, что Павел Ежик имел каких-либо врагов. Записывая ее показания, Гжевич добавил в служебных замечаниях, что та, всхлипывая, говорила в основном о низком пособии, которое получит за мужа, и о золотой швейцарской «Омеге» с гравировкой на годовщину свадьбы. Да, младший комиссар вспомнил следы от часов на запястье убитого. Он потянулся было за следующим рапортом, но тут его что-то дернуло.
– Гжевич уже здесь? – спросил он Генека.
– Да, он пришел сразу после меня.
Мачеевский схватил бумагу, исписанную неразборчивыми каракулями Гжевича, и заглянул в комнату уголовных сыщиков.
– Что это? – сунул он листок под нос слегка перепуганному агенту.
– Что-то не так, пан начальник? – удивился тот. – Я все исправлю, только скажите…
– Как я могу понять, что она говорила о часах? Что они красивые, что золотые, что дорогие, или что? Что конкретно? – разнервничался младший комиссар.
– А-а-а, ну да! Но там действительно ничего такого особенного, – принялся оправдываться сыщик. – Эти часы Ежик несколько дней назад отдал в мастерскую, только не оставил жене квитанции. Ну, она и беспокоится, что не сумеет их загнать.
– А где это написано?! – Зыга хлопнул кулаком по заметкам Гжевича так, что чуть не порвал бумагу. – Вы что, хотите опять патрулировать улицы?! – рявкнул он, выбегая из комнаты.
Пока молодой агент пытался понять, чего он опять недосмотрел, Мачеевский уже читал очередной протокол с показаниями советника Повсиновского, начальника отдела цензуры староства. Этого потрясло не столько само убийство, сколько место, в котором обнаружили тело. Государственный служащий, зарезанный в темном переулке рядом с борделем?!…
Сия пикантная подробность, разумеется, не могла ускользнуть от «Голоса». Одно Зыга должен был признать за этой газетой: отдел городских новостей работал в ней весьма исправно. Когда он взял со стола еще пахнущий типографской краской номер, сразу бросился в глаза короткий текст на первой полосе:
ТРУП НА ЖМИГРУДЕ
Второе политическое убийство за последние дни?
Вчера, 11-го числа сего месяца, в ранние утренние часы, на задах домов свиданий были обнаружено тело мужчины. Метко раненный ножом он, вероятно, скончался вскоре после нападения и грабежа. Убитым оказался служащий цензуры люблинского староства, Павел Ежик. Следователь, ведущий дело, не исключает мотива бандитизма. Однако столь же вероятным кажется, что это могло быть политическое убийство, совершенное законспирированной бандой жидо-коммунистов. Мы спрашиваем от имени жителей Люблина: сколько еще потребуется омерзительных преступлений, чтобы власти положили этому конец? (гй)
Мачеевский отметил с долей удовлетворения, что не он один догадался связать смерти Биндера и Ежика. Хотя предпочел бы оказаться в более приятном обществе, чем таинственный «гй» из «Голоса».
Отложив газету, он снова вспомнил след от часового ремешка на запястье Ежика. Все-таки след выглядел свежим. Мачеевский позвонил судебному медику, но номер не отвечал.
Сразу после девяти в кабинет набились агенты. Зыга для начала позволил Крафту отправить работать тех, кто задержался с рапортами. Оставшихся разделил на три группы. Большую послал в город слушать свежие сплетни. Потом приказал Вилчеку пойти на Пяски и деликатно собрать информацию об Адаме Гайеце, служащем сахарного завода «Люблин».
– По-тихому, неофициально, – сказал он. – Как вернешься, перескажешь все мне, а если не будет меня, то младшему комиссару Крафту. Пан Крафт, попрошу вас отыскать меня по телефону и пересказать. – Он ненадолго прервался, снова задумавшись над часами цензора и над тем, чему лучше верить: показаниям или все-таки своему чутью. – Ты, Фалневич, как закончишь рапорт, поедешь в Двойку и предупредишь тамошних. Два вопроса: не швыряется ли кто-то из теплой компашки бабками и не получил ли кто-нибудь на именины золотую «Омегу». А ты, Зельный, каким чудом управился с рапортом? Иди в редакцию «Голоса». Потребуй еще раз понедельничный номер.
Оставшись наедине с заместителем, Мачеевский снова поставил воду для чая и засел над чистым листом бумаги. Если бы Крафт встал и заглянул ему через плечо, он безмерно бы удивился, хотя и привык к диковинным идеям начальника отдела. А увидел бы он, что младший комиссар набрасывает непристойную картинку с бабой, ее хахалем и обрабатывающим ему зад педерастом. И что Зыга пялится на свои каракули почти как искусствовед на загадочную улыбку Моны Лизы.
Первая порция чая за утро была омерзительна, вторая – отвратна, третья имела вкус Сократовской цикуты. Но наперекор себе Зыга пил его, вдыхая пар. Он позволил своим мыслям уйти в сторону, за пределы магического треугольника Биндер–Ежик–Ахеец. На его рисунке – тоже треугольник, непристойный. Как обычно с похмелья, Мачеевского уносило в высокие эмпиреи. Сейчас он задумался, не была ли связь порнографических каракулей с убийствами лишь проказой его ума. Что сказали бы на это первые сыщики в Европе, доминиканцы – Domini canes – псы Господни, поднаторевшие в дотошном анализе признаний еретиков? Расширение круга подозреваемых и увязывание различных дел в один логический узел было ведь как раз их специализацией! Увы, Мачеевскому, сортирному Торквемаде, некого было об этом спросить: последние доминиканцы исчезли из Люблина, когда царь запретил орден. К тому же предчувствие подсказывало следователю, что им больше понравился бы младший комиссар Томашчик.
Он уже собрался было спросить об этом Крафта, но тот наверняка ответил бы – правда, на полицейском жаргоне, – что как евангелист не имеет понятия.
Через полчаса вернулся Зельный, а с ним в кабинет вошли двое полицейских. Все трое держали под мышками столько номеров «Голоса», что ими запросто можно было бы облагодетельствовать несколько разносчиков газет.
– Не хотели давать, – сказал агент, кладя свои трофеи на стол Мачеевского. – Жаловались, что полиция все губит. И что они об этом напишут.
– Что это такое? Я просил одну.
– Но вы бы ведь не хотели, пан начальник, чтобы кто-то смекнул, в каком номере суть? – улыбнулся Зельный.
– Так-так… – Зыга перевернул бумажку с рисунком и отыскал среди принесенной макулатуры тот самый номер. Внимательно изучил первую полосу, после чего спрятал газету в папку.
Потом снова потянулся к телефону.
– Банк Гольдера? Младший комиссар Мачеевский. Пан председатель Липовский на месте?
– Мне очень жаль, пан комиссар. Пан председатель ушел по делам и сегодня принимать не будет.
– Если нет пана Хенрика Липовского, то, может, есть пан Хаим Гольдер? – прошипел себе под нос Зыга.
– Извините, не расслышал, – ответил вежливый голос в трубке.
– До свидания.
Зельный многозначительно глянул на шефа.
– Пан начальник, – начал он с некоторым удивлением. – Мы можем туда пойти, помахать удостоверением, ворваться силой в кабинет, и кто нам что сделает?
– Ты что, правда не понимаешь, Зельный? Дело Биндера ведь уже не у нас.
– А на хрена козе баян? Прошу прощения, Биндер – банкирскому дому Гольдера.
Зыга задумался, не повторить ли агенту все то, с чем чуть раньше ознакомил Генека, но тут же отказался от этой мысли.
– Подожди в комиссариате, ты можешь понадобиться, – только сказал он. – Кое-что Биндера с Гольдером связывает, это я беру на себя. Пан Крафт, у вас есть где-нибудь поблизости телефон цензуры?
*
Бюро контроля печати напомнило Мачеевскому редакцию «Курьера», которую он посетил два дня назад. Там было так же холодно, пахло типографской краской и библиотечной пылью. На четырех столах высились стопки газет, бумаг и книг. Судя по названиям и объемам, там было все: от путеводителей и научных трактатов до сентиментальных романов и томиков поэзии. У окна, за пятым, самым маленьким столом, сидел молодой блондин в очках и черном костюме, словно после работы собирался на похороны. Только вот Ежика, насколько помнил Зыга, должны были хоронить лишь через два дня.
– Младший комиссар Мачеевский, – представился Зыга. – Я предупреждал по телефону.
– Прошу вас. – Чиновник встал и немного раздвинул бумаги на соседнем столе. – К сожалению, я еще не нашел номер, который вы просили. Извините, но я здесь недавно, а коллега Ежик… Вы понимаете.
– Понимаю. – Младший комиссар сел, положив шляпу на стопку книг у подоконника. Заглянул в блокнот. – Пан референт Ян Стольчик?
– Младший референт, – уточнил чиновник.
Зыга посмотрел на его улыбающееся, добродушное лицо. Он, правда, не видел до сих пор ни одного живого цензора, однако этот скорее ассоциировался у него с учителем, а не с «душителем свободы слова», как написал когда-то Закшевский в своей коммунистической газетенке. Хотя с точки зрения староства, покрывание белыми пятнами газетных столбцов и конфискация неблагонадежных книг, вероятно, не сильно отличалось от исправления ляпов вроде «черипаха», или «Пелсудский» красными учительскими чернилами.
– Ищите спокойно, я подожду, – кивнул Мачеевский. – А да, минутку! За каким столом сидел пан Ежик?
– За этим. – Цензор перешел в угол помещения. На его лице мелькнул деревенский суеверный страх, как будто в этом закутке водились привидения.
– Могу я его осмотреть?
– Пожалуйста, пан комиссар, но вы ничего не найдете. Нам нельзя ничего приносить из дома. И выносить, разумеется, тоже.
– Разумеется. – Мачеевский принялся открывать ящики и просматривать бумаги. – А нет ли у вас каких-нибудь подозрений? – спросил он молодого цензора, склонившегося над нижней полкой массивного стеллажа рядом со входом.
– Ну, так это известно. – Стольчик выпрямился. – Коммунистическая банда! – выпалил он.
У Зыги уже вертелся на языке вопрос, не вычитал ли это чиновник в не слишком благонадежном «Голосе», но он с суровым видом произнёс:
– Следствие продолжается, и, как видите, мы повысили бдительность. А так, между нами, не было ли у кого-нибудь из ваших коллег конфликтов с убитым?… – Он многозначительно замолчал.
– Вы так думаете? – Цензор протер очки.
– Никогда не известно, где могут быть их агенты, – шепнул Мачеевский.
– Справедливо, – поддакнул Стольчик. – С агентами Москвы… Вот, пожалуйста. – Он протянул младшему комиссару свернутый в рулон лист еще не разрезанной газеты.
– Спасибо. – Зыга глянул на первую полосу. Увидел знакомое фото Ахейца, но на сей раз – обрамленное текстом на весь разворот. – А знаете, есть еще одна деталь, – начал он небрежным тоном. – Вы не помните, в день смерти у пана Ежика были на руке часы?
– Часы? – Молодой чиновник почесал затылок, совсем как школьник, которого неожиданно вызвали к доске. – А-а-а, с часами коллеги Ежика это была мелкая конторская склока! В прошлый вторник… нет, в среду, он заявил, что его обокрали, и даже обвинял нашего сторожа, что, может, тот нашел на умывальнике в туалете и не отдал. А в понедельник, то есть в день смерти, – поправился Стольчик, – у него действительно были часы…
– Обокрали, – задумался Мачеевский. – А жене он говорил, что отнес к часовщику.
– Может, забыл, – пожал плечами чиновник.
– А вы бы забыли? – спросил сыщик.
– Я – нет, – поспешно согласился Стольчик, невольно озираясь по сторонам, хотя кроме них двоих, в комнате никого не было. – Но… Может, мне и не следует так говорить о покойном, однако последнее время пан Ежик был какой-то сам не свой, такой дерганный… Я думаю, у него были финансовые проблемы.
– А откуда такой вывод? – Младший комиссар посмотрел на собеседника внимательнее.
– Потому что я слышал от коллег о его жене. Похоже, она не очень-то знает счет деньгам, и я так думаю… хотя это только мое личное мнение! – снова испугался он. Когда Мачеевский доброжелательно кивнул, он вздохнул и закончил: – Я думаю, что он эти часы заложил в ломбарде, но не хотел признаваться.
Зыга испытующе смотрел на младшего референта.
– Одним словом, пан Ежик имел проблемы и склонность к мелким конторским склокам?
– Но цензором он был идеальным, и я многому у него научился, – заявил с каменным лицом Стольчик.
– Ну разумеется, потому-то я и веду расследование лично, – столь же серьезно ответил Мачеевский. – Прошу прощения, что оторвал вас от работы. Впрочем, и у меня ее немало.
Он указал на газету, которую держал в руке, после чего устроился за столом Ежика. Зыга не был медиумом, чтобы почувствовать, о чем думал работавший тут до недавнего времени человек. Однако он хорошо знал этот тип мелкого быдла, который боится жены, стыдится коллег, а сторожа ругает последними словами. Младший комиссар не сомневался, что цензор подобострастно, с любезной улыбочкой принял взятку, всем своим видом показывая: «Целую ручки», а потом помчался в бордель демонстрировать мужественность.